Ненависть к поэзии

Жорж Батай Ненависть к поэзии История глаза * Кошачий глаз Я рос в одиночестве , и с тех пор , как себя помню , меня тревожило все сексуальное . Мне было около шестнадцати , когда я повстречал на пляже в X. Симону , мою сверстницу . Отношениям нашим благоприятствовало то , что семьи находились в дальнем родстве . Через тр и дня после знакомства мы с Симоной оказались у нее на вилле одни . На ней был черный фартук , и она носила накрахмаленный воротничок . Я начинал догадываться , что и Симона разделяет мою тревогу при виде ее — в тот день особенно острую оттого , что под этим фа р туком она казалась совсем голой. Ее черные шелковые чулки поднимались выше колен , но мне еще не удавалось разглядеть ее до самой жопы (это слово мы всегда употребляли вместе с Симоной , и оно кажется мне прелестнейшим из всех названий причинного места 1 ). Я лишь воображал , что , приподняв край фартука , увижу ее голый зад. В коридоре стояла тарелочка с молоком — коту. — Говорят : «быть не в своей тарелке», — сказала Симона. — А спорим , я сяду прямо в эту тарелку ? 2 — Спорим , не посмеешь, — ответил я , задыхаясь. Было жарко . Симона поставила тарелочку на маленькую скамейку и села , не спуская с меня глаз , села , погрузила зад в молоко . Несколько мгновений я оставался в неподвижности , лишь дрожал , кровь прилила к голове ; а она смот рела , как член выпирает из штанов . Я улегся у ее ног . Она не шевелилась , и в первый раз я увидел ее «розово-черную плоть 3 » , купающуюся в белом молоке . Довольно долго ни я , ни она не двигались , оба раскрасневшиеся. Внезапно она встала : мо локо стекало по ляжкам , на чулки . Она стала вытираться платком , стоя у меня над головой , одна нога — на скамеечке . Я дрочил себя , извиваясь на полу . Мы спустили одновременно , даже не прикоснувшись друг к другу . Все же , когда вернулась ее мать , я , сидя в н и зком кресле , воспользовался моментом , пока девушка нежилась в материнских объятиях : незаметно приподнял фартук и запустил руку между ее горячими ляжками. Домой я бежал бегом , спеша подрочить себя еще . Назавтра у меня были такие мешки под глазами , что Симон а , долго поглядев на меня , прижалась головой к моему плечу и сказала серьезным голосом : «Не надо больше дрочить себя без меня». Так начались наши страстные отношения , настолько тесные , настолько необходимые обоим , что редкая неделя проходила без свиданий . На эту тему мы практически никогда не говорили . Понятно , что Симона рядом со мной чувствует то же , что и я рядом с ней , но это трудно объяснить . Помню , однажды мы мчались на автомобиле , и я сбил юную и хорошенькую велосипедистку , ее шея оказалась буквальн о перерезана колесами . Мы долго смотрели на нее , мертвую . Ужас и отчаяние , исходящие от распластанной перед нами плоти — омерзительной , но отчасти и прекрасной, — напоминали то чувство , которое мы обычно испытывали с Симоной , встречаясь . Привычки Симоны бы л и просты . Высокая , красивая , ни в глазах , ни в голосе — ничего вызывающего отчаяние . Но она была столь жадной на все , что тревожит чувственность , что малейший такой позыв придавал ее лицу выражение , заставляющее вспомнить кровь , внезапный ужас , преступлен и е — все , что бесконечно разрушает блаженство и благомыслие . Я впервые уловил в ней эту безмолвную и безграничную судорогу (которую я разделял ) в день , когда она погрузила зад в тарелочку . Лишь в подобные моменты мы и смотрим друг на друга внимательно . А с п окойны и веселы мы лишь в краткие минуты разрядки , после оргазма. Должен , однако же , сказать , что мы очень долго избегали заниматься любовью . Мы просто пользовались любым случаем , чтобы предаться нашим играм . Мы не лишены были стыда — напротив , но какая-то болезненная сила заставляла нас идти ему наперекор . Например , едва попросив меня больше не дрочить в одиночестве (мы находились на вершине утеса ), Симона сняла с меня штаны , велела лечь на землю и , задрав платье , села мне на живот и стала мочиться , а я в с тавил ей в жопу палец , смоченный уже появившейся спермой . Затем она легла так , что голова оказалась под моим членом , опираясь коленями о мои плечи , подняла жопу , подведя ее ко мне : моя голова была на ее уровне. — Можешь пописать вверх , до жопы ? — спросила она. — Да, — ответил я, — но писки потекут тебе по платью и по лицу. — Ну и пусть, — заключила она , и я сделал как она просила , но едва я это сделал , как снова залил ее , на этот раз белой спермой. К запаху мокрого белья , голых животов и малофьи примешивалс я запах моря . Наступал вечер , а мы оставались в той же позе , без движений , когда вдруг услышали шуршание травы под чьими-то шагами. — Не шевелись, — взмолилась Симона. Шаги прекратились ; невозможно было определить , кто подошел , мы затаили дыхание . По правд е сказать , поднятую жопу Симоны я воспринимал как безотказную мольбу : такой она была правильной формы , с узкими и деликатными ягодицами , с глубоким разрезом . Я не сомневался : незнакомец или незнакомка поддастся искушению и сам разденется . Шаги возобновили с ь , перешли чуть ли не в бег , и показалась восхитительная девушка — Марсель , самая чистая и трогательная из наших подруг . Мы настолько застыли в своей позе , что не могли даже пальцем шевельнуть , и тогда наша несчастная подружка сама с рыданиями упала на тр а ву . Тут-то мы разжали свои объятия и набросились на ее беззащитное тело . Симона задрала ей юбку , сорвала панталоны и упоенно показала мне еще одну жопу , столь же красивую и чистую , как ее собственная . Я стал яростно целовать ее , дроча жопу Симоны , чьи ног и сомкнулись на пояснице этой странной Марсель ; а та уже не прятала ничего , кроме рыданий. — Марсель, — крикнул я, — умоляю , не плачь . Хочу , чтобы ты поцеловала меня в губы. Сама Симона ласкала ее гладкие волосы и любовно целовала ее повсюду. Между тем на н ебе собралась гроза , потемнело и стали падать крупные капли дождя , вызывая облегчение после тягостно знойного и безветренного дня . Море уже страшно шумело , но шум этот перебивался долгими раскатами грома , и при свете молний , словно среди бела дня , можно б ы ло видеть , как я дрочу жопы не издающих ни звука девушек . Наши тела исступленно содрогались . Две пары девичьих губ наперебой целовали мне жопу , яйца и член , а я вновь и вновь раздвигал ноги , мокрые от слюны и малофьи ; как будто я хотел ускользнуть от объя т ий чудовища , и этим чудовищем было неистовство моих движений . Горячий дождь падал потоками и струился по нашим телам , уже полностью открытым . Удары грома потрясали нас и увеличивали нашу ярость , с каждой вспышкой молнии исторгая у нас все более громкие кр и ки при виде срамных частей . Симона нашла грязную лужу и мазала ею свое тело ; она дрочила себя землей и спускала , подстегиваемая ливнем , грязными своими ногами стискивала мою голову , а лицом валялась в грязи , окуная туда жопу Марсель ; свободной рукой она о х ватывала ее за талию и оттягивала ей ляжку , с силой разверзая ее. Нормандский шкаф 4 Уже в то время у Симоны появилась страсть разбивать яйца жопой . Для этого она вставала головой на сиденье кресла , спиной к его спинке , а поджатыми ногами ко мне , и я дрочил себя , чтобы попасть спермой ей в лицо . И вот я клал яйцо над дырочкой ее зада , и С и мона играла им , перекатывая в глубокой щели . В тот миг , когда сперма вылетала ей в глаза , ягодицы сжимались и разбивали яйцо , она спускала , а я , погружая лицо в ее жопу , омывал себя изобилием этой мокряди. Ее мать застигла нас за этими проделками , но , буду чи исключительно мягкой по природе , она , хотя сама и вела примерную жизнь , в первый раз лишь молча следила за игрой , так что мы даже и не заметили ее ; думаю , что от ужаса она рта раскрыть не могла . Когда мы кончили и принялись поспешно прибираться , мы зам е тили , как она стоит за полуоткрытой дверью. — Веди себя , как будто никого не видишь, — сказала Симона , продолжая вытирать себе жопу. И мы не торопясь вышли. Через несколько дней Симона , занимаясь со мной гимнастикой под крышей гаража , пописала прямо на мат ь , когда та , не замечая нас , остановилась под нею . Старуха посторонилась , взглянула на нас печальными глазами , да так растерянно , что это нас возбудило . Разразившись смехом , Симона , стоя на четвереньках , выставила жопу перед моим лицом ; я ей задрал юбку и дрочил себя , хмелея от ощущения , что вижу ее голую , перед матерью. Неделю мы не видели Марсель , потом вдруг повстречали ее на улице . Эта белокурая , робкая и наивно-набожная девушка так густо покраснела , что Симона поцеловала ее с новым приливом нежности. — Я прошу у вас прощения, — сказала она тихо. — То , что произошло тогда, — скверно . Но это не помешает нам теперь стать друзьями . Обещаю вам : мы больше не будем вас касаться. Марсель , абсолютно безвольная , согласилась пойти с нами и пополдничать у Симоны в компании нескольких друзей . Но вместо чая мы напились шампанским… Краснеющая Марсель нас возбудила ; мы с Симоной поняли друг друга : впредь ничто не заставит нас отступить . Кроме Марсель , были еще три хорошеньких девушки и двое парней ; самому старшему из на шей восьмерки не исполнилось и семнадцати . Вино подействовало со страшной силой , но , кроме Симоны и меня , никто не был взволнован так , как бы нам хотелось . Из затруднения нас вывел фонограф . Симона , танцуя одна дьявольский рэгтайм 5 , стал а показывать ноги до самой жопы . Другие девушки , приглашенные последовать ее примеру , были слишком веселы , чтобы стесняться . Конечно , они были в панталонах , но те мало что скрывали . Отказалась танцевать только Марсель . Она была пьяна и молчалива. Симона , п ритворившись вдребадан пьяной , скомкала скатерть : — Держу пари , что я пописаю на скатерть на глазах у всех. В сущности , это было сборище подростков , глупеньких и болтливых . Один из мальчиков принял вызов . Было заключено пари «на волю победителя» . Симона , н исколько не заколебавшись , увлажнила скатерть . Но дерзость окончательно ее разнуздала . Так что юным шалунам стало не по себе. — Раз «на волю победителя», — сказала Симона проигравшему, — я на глазах у всех сниму с вас штаны. Что и было сделано без особого труда . Вслед за брюками Симона сорвала с него и рубашку (чтобы тот не чувствовал себя смешным ). Впрочем , ничего предосудительного не произошло : Симона лишь слегка поласкала рукой член своего приятеля . Но думала она только о Марсель , которая умоляла меня о т пустить ее домой. — Вам же пообещали , Марсель , что к вам не притронутся , зачем же уходить ? — Затем, — ответила она упрямо (ее охватил панический гнев ). Внезапно Симона , ко всеобщему ужасу , упала на пол . Все более выходя из себя , расхристанная , со вздыбленн ой жопой , словно в эпилептическом припадке , катаясь у ног мальчика , которого раздела , она бессвязно бормотала , как бы охваченная жаждой : — Пописай на меня сверху… Написай мне в жопу… Марсель пристально смотрела ; она страшно покраснела . Не глядя на меня , он а мне сказала , что хочет снять платье . Я помог ей раздеться , потом снял с нее и белье , она оставила только пояс и чулки . Едва я начал ее дрочить и целовать в губы , как она , точно сомнамбула , прошла через всю комнату и влезла в нормандский шкаф , где и запе р лась (она успела что-то прошептать на ухо Симоне ). Она захотела подрочить себя в этом шкафу и умоляла , чтоб ее оставили одну. Все мы были пьяны и подстегивали друг друга дерзостью . Голого мальчика сосала одна из девушек . Симона терлась голым задом о шкаф , в котором слышно было громкое дыхание дрочащей Марсель. Вдруг случилось что-то дикое : послышалось журчанье , и внизу двери шкафа показалась струйка , а затем целый ручеек . Несчастная Марсель писала в шкафу , спуская . С пьяным хохотом мы опрокинулись навзничь, задирая ноги и жопы , взметывая мокрые юбки и брызги спермы . Смех одолевал нас как икота , лишь чуть-чуть сдерживая тягу к жопам и членам друг друга . Однако вскоре стало слышно , как печально и все громче рыдает , запертая в своем импровизированном писсуаре, одинокая Марсель. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Полчаса спустя , чуть-чуть протрезвев , я решил выпустить Марсель из шкафа . Девушка была в отчаянии , ее трясла лихорадка . Увидев меня , она пришла в болезненный ужас . Я был бледен , запачкан кровью , оде т кое-как . Позади меня в диком беспорядке валялись грязные голые тела . Двое из нас порезались осколками бокалов ; одну из девушек рвало ; и такой сумасшедший смех в нас вселился , что мы все обмочились — кто в одежду , кто в кресло , кто на пол ; из-за этого в к омнате стоял запах крови , спермы , мочи и блевотины , заставляющий отступить в ужасе , но еще больше напугал меня крик , вырвавшийся из горла Марсель . Должен сказать , что Симона спала , выставив голый живот и запустив руку себе в шерстку , с умиротворенным лицо м. Марсель , пошатываясь и бессмысленно всхрюкивая , взглянула на меня во второй раз и отшатнулась , как от смерти ; продолжая испускать нечеловеческие вопли , она упала. Удивительная вещь : эти вопли придали мне духу . Вот-вот должны были нагрянуть люди , это было неизбежно . А я нисколько не стремился удрать , замять скандал . Напротив , мне хотелось открыть дверь : невиданное зрелище и неслыханная радость ! Вы только вообразите в озгласы , крики и несообразные угрозы сбежавшихся родителей : они поминали и суд , и каторгу , и эшафот , вопили как при пожаре и изрыгали судорожные проклятия . Даже наши приятели начали орать — бредовый взрыв воплей и слез ; их словно подожгли , как факелы. Кака я , однако , жестокость ! Казалось , ничто не остановит трагикомической истерии этих безумцев . Марсель , по-прежнему голая , продолжала жестикулировать и выражать криками невыносимость своего душевного страдания и страха ; я видел , как она , вырвавшись из рук люд е й , тщетно старавшихся ее утихомирить , укусила в лицо свою мать. Вторжение родителей разрушило остатки ее разума . Пришлось прибегнуть к помощи полиции . Весь квартал был свидетелем этого неслыханного скандала. Запах Марсель 6 Мои родители не подавали признака жизни . Тем не менее я счел благоразумным бежать , предвидя ярость старика отца — маразматического генерала-католика . На виллу я прокрался с тыла , чтобы украсть необходимую сумму денег . Уверенный , что меня ищут где угодно , только не зд е сь , я искупался в отцовской комнате . В десять вечера я ушел по лесной тропинке , оставив на столике матери записку : «Соблаговолите , пожалуйста , не посылать за мной полицию . Беру с собой револьвер . Первая пуля — для жандарма , вторая — для меня». Я никогда не пытался , что называется , позерствовать . Я только хотел вызвать неуверенность у своих родителей , убежденных противников скандала . Тем не менее , начеркав свою записку с легкостью , не без смеха , я не счел худым делом сунуть в карман отцовский револьвер. Почт и всю ночь я шел вдоль моря , но из-за извилистого берега не слишком удалился от X. Я хотел успокоиться во время ходьбы : вопреки своей воле я бредил Симоной и Марсель . Постепенно вкралась мысль о самоубийстве ; взяв в руку револьвер , я окончательно утратил с мысл слов «надежда» и «отчаяние» . Несмотря ни на что , я чувствовал — из-за усталости — необходимость придать какой-нибудь смысл своей жизни . Она имела бы его постольку , поскольку я счел бы некоторые события желательными . Я перестал гнать от себя наваждени е имен «Симона» , «Марсель» . Как ни смейся , но я действовал по законам фантастической композиции , где абсурднейшие из моих поступков до бесконечности связывались с поступками девушек. Днем я поспал в лесу . Когда стемнело , пошел к дому Симоны ; проник в сад , п еремахнув стену . В комнате подруги горел свет ; я стал швырять камешки в стекло . Симона спустилась . Мы пошли , почти не разговаривая , к морю . Мы были рады встретиться вновь . Было темно ; время от времени я приподнимал ей платье и сжимал жопу рукой ; никакого у довольствия от этого я не испытывал . Она села , я лег у ее ног ; я чувствовал , что вот-вот зарыдаю . И в самом деле , я долго прорыдал , лежа на песке. — Что случилось ? — спросила Симона. Она пнула меня , для смеха . Нога наткнулась на револьвер в кармане . Страшн ый грохот заставил нас вскрикнуть . Я не был ранен и встал , будто вступив в иной мир . Симона тоже была бледна и растерянна. В тот день у нас и мысли не было о дрочке. Мы долго целовали друг друга в рот , чего с нами до тех пор не случалось. Так я прожил неск олько дней ; возвращались мы на рассвете , спали в ее комнате , там я прятался до наступления ночи . Симона приносила мне поесть . Ее мать , не обладая авторитетом (в день скандала она , едва услышав крики , убежала из дому ), безропотно приняла это положение . Что касается слуг , то деньги уже с давних пор держали их в подчинении Симоны. От них мы узнали , как и в какую лечебницу посадили Марсель . С первого же дня все наши помыслы были о ней , о ее безумии , об одиночестве ее тела , о том , как до нее добраться и , может б ыть , устроить ей побег. Однажды я попытался взять Симону силой. — Ты с ума сошел ! — крикнула она. — Деточка моя , вот так в постели , словно мать семейства — мне это неинтересно . А вот с Марсель… — Что ? — сказал я разочарованно , хотя в глубине души соглашаяс ь с нею. Смягчившись , она вновь приблизилась и мечтательным голосом добавила : — … Когда она увидит , как мы занимаемся любовью… она пописает… вот так… Я почувствовал , как по моим ногам стекает прелестная жидкость . Когда она кончила , я тоже затопил . Я встал у нее над головой и начал мазать ей лицо малофьей . Измаранная , она спустила с безумным удовольствием . Она вдыхала запах нашего счастья. — Ты пахнешь как Марсель, — сказала она , нюхая мою еще мокрую жопу. Иногда у нас вдруг возникало болезненное желание зан яться любовью . Но больше мы уже и не думали делать это , не дождавшись Марсель , чьи крики не переставали терзать наши уши и переплетаться с нашими тревожными желаниями . В этом состоянии наши мечты становились бесконечным кошмаром . Улыбка Марсель , ее юность, ее рыдания , стыд , заставивший ее краснеть , а затем , взмокнув от стыда , сорвать платье и отдать очаровательные круглые ягодицы нечистым поцелуям , безумный бред , с которым она заперлась в шкафу и дрочила себя с такой самоотдачей , что не могла сдержаться и о писалась, — все это без конца действовало извращающе и раздирающе на наши желания . Симона , которая во время скандала вела себя с небывалым сатанизмом (она даже не прикрылась — напротив , распахнула ноги ), не могла забыть , что непредвиденный оргазм — резуль т ат ее собственного бесстыдства , воплей , наготы Марсель — превзошел своей мощью все воображаемое ею прежде . Отныне всякий раз , когда ее жопа открывалась передо мной , призрак яростной , исступленной или краснеющей Марсель начинал придавать ее капризам ошелом и тельный размах ; благодаря кощунству все на свете как бы становилось ужасным и гадким . Впрочем , топкие места ее жопы — которые сравнимы лишь с грозой и наводнением или с удушливыми вулканическими испарениями и которые , подобно грозам и вулканам , всегда дей с твуют как некая катастрофа, — эти приводящие в отчаяние места , которые Симона , с отрешенностью , сулившей бурные припадки , давала мне рассматривать как в гипнозе , казались мне теперь лишь подземным царством , где Марсель в своей тюрьме подвергается пыткам и мучается кошмарами . Лишь одно было понятным : до какой степени оргазм искажает лицо девушки , чьи рыдания перерезаны криками. Так же и Симона воспринимала теперь извергаемую мною малофью , лишь воображая обильно замаранные рот и жопу Марсель. — Ты мог бы иссе чь ей лицо своей малофьей, — сказала она мне , сама размазывая ее по своей жопе , «чтобы дымилось». Светлое пятно 7 Нас не интересовали отныне ни другие женщины , ни другие мужчины . Мы мечтали только о Марсель : мы по-детски воображали , что она повесилась , что ее тайно похоронили , что на ее могиле появляется призрак . Однажды вечером , наведя точные справки , мы поехали на в елосипедах в лечебницу , где держали нашу подругу . Меньше чем за час мы покрыли те двадцать километров , что отделяли от окруженного парком замка ; он возвышался над морем , на скале . Мы знали , что Марсель занимала комнату 8, но , чтобы ее разыскать , надо было проникнуть внутрь . Оставалась надежда подпилить решетки и влезть в окно . Мы не знали , какое именно окно , когда вдруг странное явление привлекло взгляд . Перемахнув стену , мы очутились в парке , где ветер яростно раскачивал деревья ; и тут мы увидели , как окн о второго этажа открылось и чья-то тень крепко привязала простыню к одному из прутьев решетки . Простыня тут же захлопала на ветру , а окно закрылось , прежде чем мы смогли узнать , кто там. Трудно вообразить , как шумела эта громадная белая простыня , увлекаемая шквалом : ее шум заглушал рев моря и ветра . Впервые я видел Симону , взволнованную не собственным бесстыдством ; она прильнула ко мне , с бьющимся сердцем , и впилась глазами в этот призрак , бившийся в темноте , точно само безумие водрузило свой стяг над мрачн ы м замком 8 . Мы стояли неподвижно — Симона прижималась ко мне , я сам был в растерянности ; вдруг ветер на миг разорвал тучи , и луна с четкостью откровения высветила деталь столь странную и столь душераздирающую , что Симона подавилась рыдани ем : простыня , развернутая и бившаяся на ветру , была в центре запачкана широким мокрым пятном , просвечивающим в лунном свете… Через секунду тучи снова скрыли лунный блеск : все опять погрузилось во мрак. Я стоял , задыхаясь , с развевающимися волосами , плача , словно от горя , и я впервые увидел , как Симона , бросившись в траву , сотрясается рыданиями , словно ребенок. Итак , то была наша бедная подруга , то была несомненно Марсель — именно она открыла неосвещенное окно , именно она прикрепила к решетке тюрьмы этот не вероятный знак своего отчаяния . Должно быть , она дрочила себя в постели , в таком расстройстве чувств , что залила простыню , а потом , на наших глазах , вывесила ее сушиться. Я не знал , что делать в этом парке , перед этим «домом отдыха» с решетками на окнах . Я отошел , оставив Симону лежать в траве . Я хотел лишь перевести дух , но заметил полуоткрытое окно первого этажа . Я пощупал в кармане револьвер и влез : это был салон , похожий на любой другой . Светя фонариком , я вышел в прихожую , потом на лестницу . Ничего не л ьзя было разобрать и найти : комнаты не были пронумерованы . Впрочем , в своем зачарованном состоянии я был не способен что-либо осознать : я даже не сразу понял , для чего снял штаны , продолжая свои тревожные поиски в одной рубашке . Одну за другой я снял все с вои вещи и повесил на стул ; на мне остались лишь ботинки . С фонарем в левой руке , с револьвером в правой , я крался наугад . Чуть слышный шорох заставил меня погасить свет . Я застыл , слушая свое сбившееся дыхание . Несколько долгих минут прошло в тревоге , но ничего не было слышно ; я включил фонарик : приглушенный крик — и я бросился прочь так стремительно , что забыл свою одежду на стуле. Я чувствовал , что меня преследуют , и поспешил выбраться наружу ; я выпрыгнул из окна и затаился в аллее . Стоило мне повернуть голову , как возникла голая женщина в амбразуре окна : подобно мне , она спрыгнула в парк и побежала к кустам. В эти тревожные минуты ничто не было так странно , как моя нагота , на ветру , в аллее незнакомого сада . Все было так , будто я покинул Землю , тем более что теплый шквальный ветер дул призывно . Я не знал , что делать с револьвером : у меня больше не было кармана . Я преследовал мелькнувшую женщину , словно хотел ее убить . Мое смятение усиливали звуки разгневанной стихии , шум деревьев и простыни . Ни в помысла х моих , ни в поступках не было ничего внятного. Я остановился ; передо мной был кустарник , в котором только что исчезла женская тень . Весь взвинченный , сжимая револьвер , я оглядывался по сторонам — и тут тело мое словно лопнуло ; смоченная слюной рука схватил а мой член и стала дрочить ; пенистый горячий поцелуй проник в самую глубь моей жопы ; голые груди , голые ноги женщины влипли в меня с судорогой оргазма . Я успел лишь повернуться , чтобы изрыгнуть малофью в лицо Симоны ; не выпуская револьвера , я весь содрога л ся с силой , не уступающей шквалу ; зубы мои клацали , с губ стекала слюна ; заламывая руки , я конвульсивно сжал револьвер , и , помимо моей воли , в сторону замка страшно прогремели три выстрела наугад. Опьяненные и разнузданные , Симона и я выпустили друг друга и тут же помчались по лужайке , как собаки . Ураган бушевал слишком громко , чтобы звуки выстрелов могли разбудить обитателей замка . Но , глядя на окно , где хлопала простыня , мы изумленно увидели , что одна пуля пробила в нем стекло , ибо окно это открылось , и тень явилась во второй раз. Застыв , словно Марсель , окровавленная и мертвая , вот-вот выпадет на наших глазах из окна , мы продолжали стоять , завороженные этим неподвижным видением , не имея даже возможности крикнуть ей что-либо , так яростно выл ветер. — Что ты сделала со своей одеждой ? — спросил я спустя минуту у Симоны. Она ответила , что искала меня и , не находя , тоже забралась внутрь замка . Но , прежде чем влезть в окно , она разделась , решив , что так «гораздо свободнее» . А когда вслед за мной , испугавшись ме ня , она убегала , то уже не могла найти платье . Должно быть , его унес ветер . Все это время она наблюдала за Марсель и даже не спрашивала , отчего я-то голый. Девушка в окне исчезла . Минула бесконечность . Она включила в своей комнате свет , потом вернулась под ышать свежим воздухом и посмотрела в сторону моря . Ее белокурые гладкие волосы трепало ветром ; мы различали черты ее лица — оно не изменилось , лишь во взгляде появилось дикое беспокойство , спорящее с еще детской простотой . Она выглядела скорее на тринадца т ь лет , нежели на шестнадцать . Ее тело , в легкой ночной сорочке , было тонким , но пухлым , гладким , матовым , столь же красивым , как ее пристальный взгляд. Когда она наконец нас заметила , изумление , казалось , вдохнуло в нее жизнь . Она что-то крикнула , но мы ни чего не расслышали . Мы махали ей руками . Она покраснела до ушей . Всхлипывающая Симона , которую я поглаживал по лбу , посылала ей поцелуи , и Марсель отвечала без улыбки . В конце концов рука Симоны скользнула вниз живота к шерстке . Марсель , подражая ей , пост а вила ступню на подоконник и открыла ногу : белый шелковый чулок обтягивал ее до самых белокурых волосков . Странно : на ней был белый пояс и белые чулки , в то время как на черноволосой Симоне , чья жопа давила мне на ладонь , был черный пояс и черные чулки. Обе девушки дрочили себя коротким резким жестом , лицом к лицу в грозовой ночи . Они стояли почти недвижно и напряженно , со взглядом , застывшим от безмерной радости . Казалось , невидимое чудовище оторвало Марсель от решетки , которую крепко держала ее левая рука : мы увидели , как она в беспамятстве падает навзничь . Перед нами оставалось лишь безжизненное окно , четырехугольная дыра , прорезанная в черной ночи и открывавшая нашим усталым глазам мир , состоящий из молнии и зари. Струйка крови Моча для меня ассоциирует ся с селитрой , а молния — не знаю почему — со старинным ночным горшком из пористой глины , выставленным в осенний дождливый день на цинковой крыше провинциальной прачечной . С первой же ночи в лечебнице эти разрозненные видения объединились в каком-то темно м углу моего сознания с влажным лобком и измученным лицом Марсель . Но порой этот воображаемый пейзаж затапливался вдруг потоком света и крови : в самом деле , Марсель не могла спустить , не оросив себя если не кровью , то светлой и даже , в моем представлении , с веркающей струей мочи . Эта струя , сначала резко-прерывистая , словно икота , а потом вольно пущенная во всю силу , соответствовала приступу нечеловеческой радости . Неудивительно , что все самое пустынное и прокаженное в сновидении — в этом смысле лишь мольба ; это соответствует упорному ожиданию разряда — аналогичного светящейся дыре пустого окна в миг , когда Марсель , упав на пол , бесконечно его заливала. В тот день , под раскатами сухой грозы , нам , Симоне и мне , пришлось убегать из замка сквозь враждебную тьму , подобно зверькам — голыми , воображая себе ту тоску , которой , должно быть , снова тяготится Марсель . Бедная узница была как бы воплощением печали и гнева , без конца предававших наши тела разврату . Чуть позже , когда отыскались велосипеды , мы являли собой дру г другу возбуждающее и вообще-то грязное зрелище — голого , но обутого тела верхом в седле . Приходилось быстро жать на педали , без смеха и слов , замкнувшись в обоюдном бесстыдстве , усталости , абсурдности. Мы умирали от усталости . На одном подъеме Симона оста новилась , ее лихорадило . Мы истекали потом , Симону колотила дрожь , у нее стучали зубы . Я снял с Симоны чулок — вытереть ее тело : у него был теплый запах больничной койки и ложа разврата . Мало-помалу ей стало не так тяжело , в знак признательности она подст а вила мне свои губы. Меня одолевало сильнейшее беспокойство . До X. было еще километров десять ; учитьшая , как мы выглядели , надо было любой ценой добраться к себе до рассвета . Я едва держался на ногах , уже не надеясь увидеть конец этой прогулке в невозможное . Пора , в которую м ы покинули реальный мир , где люди ходят одетыми , была столь далека , что казалась вне досягаемости . В этот раз наша личная галлюцинация развивалась столь же безгранично , как , скажем , глобальный кошмар человеческого общества , с его землей , атмосферой и небом. Кожа седла прилипла к жопе Симоны , которая неизбежно дрочила себя , вращая ногами . Мне мерещилось , что задняя шина исчезает в щели ее голого зада . Вообще , быстрое вращение колеса связывалось с моей жаждой , с эрекцией , уже вовлекавшей меня в пропасть прикле енной к седлу жопы . Ветер немного стих , часть неба вызвездилась ; я подумал , что смерть — единственный исход моей эрекции , и когда мы с Симоной будем мертвы , то место видимого нами мира займут чистые звезды , холодно осуществив то , что мне кажется пределом м оего разврата, — геометрически правильный и всепоражающий накал (где совпадают , помимо прочего , жизнь и смерть , бытие и небытие ). Но все эти образы оставались связаны с противоречием : моему уже давнему истощению противоречила абсурдная твердость мужского ч лена . Эту твердость Симоне трудно было заметить , поскольку было темно , тем более левая моя нога , поднимаясь , то и дело загораживала член . Все же мне казалось , что Симона искоса поглядывает на эту точку , где мое тело разрывается . Она дрочила себя на седле с о все более нарастающей резкостью . Выходит , она , точно так же как и я , не одолела бурю , вызванную своей наготой . Я услыхал ее хриплые стоны ; наслаждением ее буквально вырвало из седла и бросило ее голое тело на откос , под звук заскрежетавшей по щебню стал и. Я нашел ее безжизненной , с откинутой головой ; тонкая струйка крови сочилась в уголке губы . Я поднял ее руку , она упала . Я бросился на это недвижное тело , дрожа от ужаса , и в миг объятия меня невольно пересекла судорога от грязи и крови , с идиотской грима сой оттопырившей нижнюю губу. Меня пробудило шевеление Симоны , медленно возвращающейся к жизни . Я вышел из полусна , охватившего меня из-за упадка сил , когда я , казалось , осквернял труп . Ни рана , ни кровоподтек не чернили тело — только служившие одеждой поя с с резинками и единственный чулок . Я взял ее на руки и , невзирая на усталость , понес по дороге ; я старался идти как можно быстрее (уже начинало светать ). Одно лишь сверхчеловеческое усилие позволило мне добраться до виллы и благополучно уложить мою чудес н ую подругу в постель. Мое лицо было липким от пота . Глаза налились кровью и почти вылезли из орбит , в ушах стоял вой , зубы стучали , но я спас любимую , и я думал , что вскоре мы снова увидим Марсель ; вот так , весь пропитанный потом , исчерченный налипшей пыль ю , я лег возле Симоны и без единого стона предался долгим кошмарам. Симона За этим несчастным случаем , не причинившим особого вреда Симоне , последовал период умиротворения . Она продолжала болеть . Когда входила мать , я скрывался в ванной . Я пользовался сл учаем , чтобы пописать или искупаться . В первый раз , когда мать Симоны попыталась войти в ванную , та остановила ее : — Не входи , там голый мужчина. Симона быстро выпроваживала ее вон , и я снова садился у изголовья . Я курил , читал газеты ; иногда брал на руки Симону , горячую от лихорадки , и помогал ей писать в ванной комнате . Потом я заботливо подмывал ее на биде . Она была ослабленной , и , разумеется , я недолго ее трогал. Вскоре ей понравилось , чтобы я бросал в унитаз яйца — яйца вкрутую , которые тонули , или же более или менее пустую яичную скорлупу . Она сидела , глядя на яйца . Я сажал ее на унитаз : расставив ноги , она смотрела на яйца у себя под жопой ; в конце концов я дергал за цепочку. Другая игра заключалась в том , чтобы разбить яйцо о край биде и вылить под н ее ; она то писала на яйцо , то я снимал штаны и сглатывал его со дна биде . Она обещала , когда выздоровеет , сотворить то же передо мной , а потом перед Марсель. В это же время мы воображали , что укладываем Марсель , задрав ей подол , но оставив обувь и не сняв с нее платья , в ванну , наполовину заполненную яйцами , и она писает в это крошево . Симона еще воображала , как я держу голую Марсель — жопой вверх , а головой вниз , и с поджатыми ногами ; сама она , в пеньюаре , омоченном горячей водой и облепляющем тело (но не скрывающем грудь ), взбирается на белый стул . Я буду теребить ей соски дулом армейского револьвера , предварительно зарядив и выстрелив из него — это , во-первых , напугает нас , а во-вторых , придаст стволу запах пороха . Тем временем она будет капать сметаной н а серый анус Марсель ; еще она будет мочиться в пеньюар или же , если пеньюар приоткроется, — на спину или на голову Марсель , которую и я могу обмочить с другой стороны . Тогда и Марсель меня обольет , потому что голова моя будет сжата ее ляжками . Она могла б ы еще ввести мой писающий член себе в рот. Именно после таких грез Симона просила меня уложить ее на одеяла возле стульчака и склонялась над ним головой , положив руки на край унитаза , чтобы пристально смотреть на яйца широко открытыми глазами. Я сам устра ивался рядом , и наши щеки , наши виски соприкасались . Длительное созерцание нас успокаивало . Шум спускаемой воды развлекал Симону : она ускользала от наваждения , и к ней возвращалось хорошее настроение. Наконец , однажды , когда ванную освещали косые лучи захо дящего солнца , полупустая яичная скорлупа была захвачена водой и , наполнившись со странным шумом , на наших глазах утонула ; для Симоны этот случай был преисполнен крайне важного смысла ; она напряглась и долго спускала , буквально выпивая губами мой глаз . По т ом , продолжая упорно сосать этот глаз , как грудь , она села , притянув мою голову , и с явной силой и удовлетворением стала писать на плавающие яйца. Теперь можно было считать , что она выздоровела . Она радовалась , долго говорила мне о разных интимных вещах , х отя обычно не говорила ни о себе , ни обо мне . Улыбаясь , она призналась , что только что ей хотелось облегчиться полностью ; она сдержалась , чтобы продлить удовольствие . Действительно , желание стягивало ее живот , она чувствовала , что жопа набухла , как готовы й распуститься цветок . В это время моя рука находилась в ее щели . Она сказала , что уже задерживалась в этом состоянии , что это бесконечно сладко . А когда я спросил , что ей вспоминается при слове «писать» , она ответила : писать на глазе бритвой 9 , и еще что-то красное , солнце . А на что похоже яйцо ? На телячий глаз — из-за цвета головки , а кроме того , белок яйца — это белок глаза , а желток — зрачок . Форма глаза , по ее словам, — это форма яйца . Она попросила меня , когда мы куда-нибудь пойдем , побить яйца в воздухе револьверными выстрелами . Мне это показалось невозможным , она заспорила , шутливо соглашаясь со мной и весело играя словами , говоря то «разбить глаз» , то «выколоть яйцо» , и невыносимо рассуждая обо всем этом. Она добавила , что для нее запах жопы , пердежа — это запах пороха ; струя мочи — «как вспышка выстрела» . Каждая ее ягодица — очищенное крутое яйцо . Мы сказали , чтобы нам принесли горячие и очищенные яйца «в мешочек» , для унитаза : она мне обещала теперь уже полностью облегчиться на э т и яйца . Поскольку ее жопа все еще находилась в моей ладони , в описанном ею состоянии , то после такого обещания буря в нас усилилась. Надо сказать , комната больной — это место , где легко вспоминаешь детскую похоть . В ожидании яиц «в мешочек» я сосал грудь С имоны . Она гладила мою голову . Мать принесла нам яйца . Я не обернулся . Приняв ее за служанку , я продолжал сосать . Узнав ее голос , я тоже не шевельнулся , будучи уже не в силах хотя бы на мгновение оторваться от груди ; я спустил с себя штаны , как бы намерев а ясь удовлетворить нужду , не выставляя этого напоказ , а просто желая , чтобы мать убралась , и радуясь , что преступаю границы . Когда она вышла из комнаты , начинало уже темнеть . Я включил свет в ванной . Симона сидела на стульчаке , каждый из нас съел горячее я й цо , я ласкал тело своей подруги , проводя по нему другими яйцами и особенно стараясь попасть в щель ягодиц . Симона некоторое время смотрела , как они погружаются в воду под ее задом — белые , горячие , очищенные и словно голые ; и тогда она сама уронила что-то в воду с тем же звуком , как и от яиц. Надо сразу сказать : с тех пор между нами не происходило ничего подобного ; за одним лишь исключением, мы больше не говорили о яйцах . Едва мы такое замечали , как не могли взглянуть друг на друга не покраснев , с тревожны м вопросом в глазах. Конец моего рассказа покажет , что этот вопрос не остался без ответа , а ответ был соразмерен пустоте , образованной в нас яичными шалостями. Марсель Мы с Симоной избегали любого намека на свои навязчивые желания . Слово «яйцо» было выче ркнуто из нашего словаря . Точно так же мы не говорили о влечении друг к другу . Еще меньше — о том , чем представлялась нам Марсель . В течение всей болезни Симоны мы оставались в ее комнате , ожидая дня , когда сможем вернуться к Марсель (с нервозностью , слов н о в школе перед выходом из класса ). Тем не менее иногда мы смутно представляли себе этот день . Я приготовил шнурок , веревку с узлами и напильник , которые Симона внимательно осмотрела . Я привел домой велосипеды , брошенные в кустах , тщательно смазал их и пр и крепил к своему пару педальных креплений , чтобы везти одну из девушек на багажнике . Поселить Марсель , как и меня , в комнате Симоны , по крайней мере на короткое время , не составляло никакой трудности. Прошло шесть недель , прежде чем Симона смогла поехать вм есте со мной в лечебницу . Мы отправились ночью . Я по-прежнему старался не показываться днем , у нас были все основания не привлекать к себе внимание . Я торопился достичь места , которое смутно воспринимал как замок с привидениями , так как слова «лечебница» и «замок» 10 в моей памяти были связаны с простыней-призраком и безмолвием этого дома , населенного сумасшедшими . Но удивительно : мне казалось , что сейчас я еду домой, в то время как везде мне было не по себе. Таково действительно было мо е ощущение , когда я перемахнул стену и дом предстал перед нами . Освещено было лишь распахнутое окно Марсель . Бросая в комнату камешки с аллеи , мы привлекли внимание девушки ; она узнала нас и последовала нашим знакам (мы прижали палец к губам ). Однако , что б ы посвятить ее в наши планы , мы сразу же показали ей веревку с узлами . Я бросил шнурок со свинчаткой на конце . Она бросила его назад , пропустив между прутьями решетки . Не возникло никаких трудностей ; веревка была поднята наверх , закреплена , и я вскарабкал с я до самого окна. Марсель , когда я хотел ее поцеловать , сначала отступила . Она лишь с крайним вниманием следила , как я перепиливаю решетку . Я тихо попросил ее одеться , чтобы идти с нами, — на ней был купальный халат . Повернувшись спиной , она натянула шелковые чулки и прист е гнула к поясу , сделанному из ярко-красных лент , выставив зад поразительной чистоты и нежности кожи . Весь потный , я продолжал пилить . Марсель прикрыла сорочкой свою плоскую поясницу , долгие линии которой агрессивно завершались жопой ; она особенно выпячивал а сь из-за поставленной на стул ноги . Она не надела панталон — лишь шерстяную плиссированную юбку и пуловер в черно-бело-красную клетку . Обувшись в туфли без каблуков , она села рядом со мной . Я мог одной рукой ласкать ее прекрасные гладкие волосы , настолько белокурые , что они казались бледными . Она смотрела на меня с признательностью и , казалось , была тронута моей безмолвной радостью. — Мы поженимся , правда ? — сказала она наконец. — Здесь очень плохо… здесь страдаешь… В ту минуту мне и на мгновение не могла п рийти мысль посвятить остаток дней этому ирреальному призраку . Я долго целовал ее в лоб и в глаза . Когда ее рука случайно соскользнула мне на ногу , она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами , но , прежде чем убрать руку , погладила меня отсутствующим ж естом сквозь ткань. После длительных стараний гнусная решетка подалась . Собрав все силы , я отогнул ее , освободив пространство , необходимое для лаза . Марсель действительно протиснулась , я помог ей спуститься , просунув руку между ее ног . На земле она укрылас ь в моих объятиях и поцеловала меня в рот . Симона , у наших ног , с блестящими от слез глазами , обнимала ноги Марсель , целуя ее ляжки , о которые поначалу только потерлась щекой , но потом , не в силах сдержать радостную дрожь , раздвинула ей ноги и , прижав губ ы к вульве , жадно поцеловала. Мы с Симоной сознавали , что Марсель не понимает происходящее с нею . Она улыбалась , воображая изумление директора «замка с привидениями» , когда тот увидит ее вместе с мужем . Она плохо сознавала , что рядом с нею — Симона , которую она принимала порой за волка из-за черной шевелюры , безмолвия и по-собачьи вытянутой вдоль ее ноги головы моей подруги . Все же , когда я говорил ей о «замке с привидениями» , она не сомневалась , что речь идет о доме , где ее держали взаперти , и едва она нач и нала об этом думать , то с ужасом отшатывалась от меня , будто из тьмы выступал какой-то призрак . Я с беспокойством поглядел на нее , а поскольку у меня уже тогда было суровое лицо , я и сам ее напугал . Почти в ту же минуту она попросила защитить ее , когда вер нется Кардинал. При лунном свете мы лежали на опушке леса , чтобы отдохнуть на полпути , но особенно мы хотели созерцать и целовать Марсель. — Кто такой Кардинал ? — спросила Симона. — Тот , кто запихнул меня в шкаф, — сказала Марсель. — Почему Кардинал ? — во скликнул я . Она ответила не задумываясь : — Потому что он — священник гильотины. Мне вспомнился ее страх , когда я открыл шкаф ; на голове у меня был фригийский колпак 11 , а дополняла его ярко-красная юбка . Кроме того , я был запачкан кровью от порезов девушки , которую я целовал. Вот почему «Кардинал , священник гильотины» , ассоциировался в ужасе Марсель с палачом , запачканным кровью и во фригийском колпаке ; эта путаница объяснялась смешением набожности и страха перед попами , а для меня она св язана еще и с моей несомненной суровостью и с тревогой , которую постоянно внушает мне необходимость совершать поступки. Открытые глаза мертвой На мгновение меня ошеломило это открытие . Да и Симона была ошеломлена . Марсель задремала в моих объятиях . Мы не знали , что делать . Из-под ее задранной юбки , между красных лент , виднелась шерстка у окончания длинных ляжек . Эта безмолвная , неподвижная нагота повергла нас в экстаз : от малейшего дуновения мы могли бы вспыхнуть ярким светом . Мы больше не шевелились , же л ая , чтобы эта неподвижность продлилась и Марсель окончательно заснула. Внутренняя ослепительность изнуряла меня ; не знаю , какой бы оборот все приняло , если бы внезапно Симона не шевельнулась ; она открыла ляжки , открыла их наконец насколько могла , и сказала мне глухим голосом , что не может больше сдерживаться ; она затопила свое платье , дрожа ; в то же мгновение сперма брызнула мне в штаны. Тогда я лег в траву , положив голову на плоский камень и обратив глаза к Млечному Пути , странной просеке из астральной спе рмы и небесной урины сквозь черепной свод созвездий : эта трещина , разверзшаяся на вершине неба , словно состояла из аммониакальных испарений , блестящих в бесконечности — в пустом пространстве , где они раздирающи , как крик петуха в полной тишине ; яйцо , выко л отый глаз или мой ослепленный череп , прижатый к камню , бесконечно и симметрично отражали ее образы . Тошнотворный , абсурдный петушиный крик 12 совпадал с моей жизнью : то есть теперь это был Кардинал — из-за своей надтреснутости , красного цвета , пронзительных криков , которые он вызывал в шкафу , а еще потому , что петухов режут… Иным мир кажется благонравным : он кажется благонравным людям благонравным , ибо у них кастрированы глаза . Поэтому они боятся бесстыдства . Они не испытывают никакой тр евоги , когда слышится крик петуха или открывается звездное небо . В общем , «плотские удовольствия» нравятся им при условии , если они пресны. Но в тот момент у меня не было больше сомнений : я действительно не любил то , что именуется «плотскими удовольствиями » , потому что они пресны . Я любил то , что считается «грязным» . И , напротив , меня ничуть не удовлетворял обычный разврат , потому что он лишь грязнит разврат и все равно оставляет в неприкосновенности некую возвышенную и абсолютно чистую сущность . Разврат , з накомый мне , оскверняет не только мое тело и мои мысли , но и все , что я воображаю перед его лицом , и особенно звездное небо… Луна ассоциируется у меня с кровью рожениц , с тошнотворным запахом менструаций. Я любил Марсель , не оплакивая ее . Если она умерла , то по моей вине . Если меня осаждают кошмары , если случается часами запираться в подвале из-за мыслей о Марсель — я тем не менее готов все начать снова : например , наклонять ей голову , погружая волосы в унитаз . Но она умерла , и в моей жизни остаются лишь со б ытия , которые приближают меня к ней в наименее ожидаемый момент . Без этого мне невозможно различить какую-либо связь между умершей и мною , отчего большинство дней оборачивается для меня неизбежной скукой. Теперь я просто расскажу , как Марсель повесилась : о на узнала нормандский шкаф , и зубы ее застучали . Глядя на меня , она поняла , что я и есть Кардинал . Она так вопила , что было единственное средство это прекратить : оставить ее одну . Когда мы вновь вошли в комнату , она висела внутри шкафа. Я обрезал веревку ; да , Марсель была мертва . Мы положили ее на ковер . Симона увидела , что у меня встает , и подрочила меня ; мы легли на пол , и я ее выеб возле трупа . Симона была девственной , и это причинило нам боль , но мы радовались самой этой боли . Когда Симона встала и пос м отрела на тело , Марсель стала уже чужой , да и Симона стала для меня чужой . Я не любил ни Симоны , ни Марсель , и меня бы не удивило , если бы мне объявили , что я сам умер . Эти события были для меня непроницаемы . Я смотрел на Симону ; что мне нравилось — помню это отчетливо, — так это то , что она начала бесчинствовать . Труп ее раздражал . Она не могла вынести того , что это существо , сходное с ней по форме , больше не чувствует ее . Особенно бесили ее открытые глаза . Она залила это спокойное лицо ; удивительно , что г лаза не закрывались . Мы были спокойны все трое — вот что больше всего приводило в отчаяние . Скука ассоциируется у меня именно с этим моментом и с комическим препятствием , которым является смерть . Что не мешает мне думать об этом без возмущения и даже с чу вством греховного соучастия . В сущности , отсутствие экзальтации делало все абсурдным ; мертвая Марсель была менее далека от меня , нежели живая , поскольку , как мне кажется , существо абсурдное имеет все права. То , что Симона писала на нее от скуки , от раздраж ения , показывает , до какой степени нам было недоступно понимание смерти . Симона была в ярости , в тревоге , но ничуть не расположена к почтению . Мы были изолированы , и Марсель нам принадлежала настолько , что мы в ней не усматривали покойницу , похожую на дру г их . Марсель нельзя было измерить чужими мерками . Противоположные импульсы , которые управляли нами в тот день , взаимно нейтрализовались , оставив нас в слепоте . Они нас забросили очень далеко , в тот мир , где поступки не имеют значения , словно голоса в беззв у чном пространстве. Непристойные животные Чтобы избежать докучных расследований , мы решили уехать в Испанию . Симона рассчитывала на поддержку одного очень богатого англичанина ; тот раньше предлагал увезти и содержать ее. Мы покинули виллу ночью . Легко было украсть лодку и пристать к пустынному испанскому берегу. Симона оставила меня в лесу , а сама отправилась в Сан-Себастьян . К вечеру она вернулась на прекрасном автомобиле. О сэре Эдмонде Симона сказала , что мы встретимся с ним в Мадриде , что весь день , он тщательно расспрашивал ее о смерти Марсель , заставив даже рисовать планы и наброски . Наконец он послал слугу купить манекен в белокуром парике . Симоне пришлось пописать на лицо манекена , лежащего с открытыми глазами , в п о зе Марсель . Сэр Эдмонд не прикоснулся к девушке. После самоубийства Марсель Симона глубоко изменилась . Она смотрела только в пустоту , можно было подумать , что она из другого мира . Казалось , все ей тоскливо . С этой жизнью ее связывали разве что редкие , но к уда более сильные , чем прежде , оргазмы . От обычных наслаждений они отличались подобно тому , скажем , как смех дикарей отличается от смеха людей цивилизованных. Прежде всего усталые глаза Симоны открывались на какую-нибудь непристойную и жалкую сцену… Однаж ды сэр Эдмонд приказал запереть в тесном , низком и без окон свинарнике восхитительную шлюшку из Мадрида ; она ползала в одном белье по навозной жиже , под брюхом у свиней . Симона заставила меня долго ебать ее в грязи перед дверью , в то время как сэр Эдмонд с ебя дрочил. Девушка с хрипом вырвалась , обеими руками уперлась себе в жопу , неистово запрокинув голову до самой земли ; несколько мгновений она стояла так , напрягшись , затаив дыхание и изо всех сил раздвигая себе жопу ногтями ; наконец ее прорвало , и , точно зарезанная птица , она забилась на полу , со страшным шумом ударяясь и ранясь о дверные железки . Сэр Эдмонд дал ей укусить себя за руку . Спазма еще долго скручивала ее , лицо было измарано слюной и кровью. После таких приступов она всегда бросалась мне в объя тия ; отдав жопу моим большим ладоням , она замирала , не говоря ни слова , похожая на ребенка , но мрачная. И все же подобным бесстыдным сценкам , которые изощренно устраивал для нас сэр Эдмонд , Симона постоянно предпочитала корриду . Ее пленяли три момента боя быков : первый — когда бык метеором вылетает из загона , точно большая крыса ; второй — когда его рога погружаются до самого черепа в бок кобылы ; третий — когда обезумевшая лошадь скачет галопом по арене , лягается невпопад , а между ног у нее вываливается куч а внутренностей наимерзейших оттенков — белого , розового и перламутрово-серого . Ноздри Симоны вздрагивали , когда из лопнувшего мочевого пузыря вырывался на песок арены поток лошадиной мочи. С начала и до конца корриды она сидела в тревоге и с ужасом , в глуб ине выражавшим непереносимое желание , ожидала , что один из чудовищных ударов , которые стремительный бык вновь и вновь наносит слепо в пустоту цветной ткани , подкинет в воздух самого тореро . Вообще , когда бык безостановочно и бесконечно прорывается взад-вп е ред сквозь плащ , в одном пальце от линии тела тореро , испытываешь полное чувство самопроекции , как в игре физической любви ; и в том , и в другом случае одинаково ощущаешь близость смерти . Эти серии удачных проводок случаются редко и возбуждают в толпе наст о ящее неистовство , а женщины в эти патетические мгновения достигают оргазма — настолько напряжены у них мускулы ног и живота. По поводу корриды сэр Эдмонд рассказал однажды Симоне , что еще сравнительно недавно мужественные испанцы , при случае сами тореро-лю бители , имели обычай требовать себе у служителя арены поджаренные муде первого быка . Заказ приносили им прямо на место , то есть на первый ряд , и они ели , глядя , как умирает следующий бык . Симона очень заинтересовалась рассказом ; поскольку в следующее воск р есенье мы должны были идти на первую большую корриду года , то она попросила себе у сэра Эдмонда муде первого быка 13 . Однако у нее было требование : она хотела их сырыми. — Но что вы станете делать с сырыми яйцами ? — спросил сэр Эдмонд. — Не будете же вы есть их сырыми ? 14 — Я хочу , чтобы они лежали передо мной в тарелке, — сказала она. Глаз Гранеро Седьмого мая 1922 года на мадридской арене должны были выступать Ла Роса , Лаланда и Гранеро 15 . Бельмо нте был в Мексике , а Лаланда и Гранеро являлись главными матадорами Испании . Вообще-то лучшим считался Гранеро . Он снискал популярность в двадцать лет : высокий , красивый , по-мальчишески проворный . Симона интересовалась им ; когда сэр Эдмонд объявил , что зн а менитый убийца быков поужинает с нами вечером после корриды , она по-настоящему обрадовалась. Гранеро отличался от других матадоров тем , что был похож не на мясника , а на сказочного принца — очень мужественный , гибкий . Каждый раз , когда бык проносится вдоль его тела , костюм матадора изображает прямую линию , твердую и напряженную , точно струя (он идеально обтягивает жопу ). Ярко-красная ткань и шпага , сверкающая на солнце перед умирающим быком , чья шкура дымится , а сам он истекает потом и кровью, — довершают п ревращение и выявляют завораживающий смысл всей игры . Все свершается под знойным небом Испании , отнюдь не красочно-резким , как его воображают , а солнечным и ослепительно светлым — мягким и мутным, — порой нереально светлым , настолько блеск этого света и и н тенсивность тепла напоминают о разнузданности чувств , особенно о тягучей влаге плоти. Я связываю эту влажную ирреальность солнечного блеска с корридой 7 мая . Все , что я тщательно сохранил с того дня, — это желто-голубой веер и брошюрка , посвященная смерти Гранеро . Как-то при погрузке на корабль чемодан с этими сувенирами упал в море (один араб потом вытащил его с помощью шеста ); они в очень плачевном состоянии ; но какими бы замаранными и покоробленными они ни были , они все же привязывают к определенной поч в е , месту и времени то , что стало для меня лишь расплывчатым видением. Первый бык , чьи муде ожидала Симона , был черным монстром , он так молниеносно вылетел из загона , что , вопреки всем усилиям и крикам , он еще до сигнала к началу корриды успел вспороть брюх о трем лошадям . Один раз он даже поднял лошадь вместе со всадником , словно принося их в дар солнцу ; они с грохотом рухнули за его рогами . В нужный момент приблизился Гранеро ; поймав быка в свой плащ , он стал играть его яростью . Среди неистовых оваций юнош а заставил быка вертеться в плаще ; каждый раз , когда животное бросалось к нему , точно в атаку , он буквально на палец ускользал от страшного удара . Смерть солнечного монстра 16 свершилась безупречно . Началась бесконечная овация , в то время как жертва , шатаясь как пьяная , склоняла колени , а затем пала ногами вверх , испуская дух. Симона , стоя между сэром Эдмондом и мною — ее экзальтация была равна моей, — отказалась сесть после овации . Она молча взяла меня за руку и повела во внешний двор аре ны , где царил запах мочи . Я взял Симону за жопу , в то время как она вынимала мой разгневанный член . Мы втиснулись в вонючую уборную , где крошечные мухи поганили собой солнечный луч . Обнажив девушку , я всадил в пенящуюся , цвета крови , мякоть свой розовый е л дак . Он проникал в эту пещеру любви , а я яростно дрочил ей анус : одновременно смешивали свое неистовство наши губы. Бычий оргазм — не мощнее того , что , лопая поясницы , раздирал нас , причем член не выходил из распятой , затопленной спермой вульвы. Биение сер дца в нашей груди — пылающей и жаждущей обнаженности — не стихало . Симона , с еще ликующей жопой , и я , с еще твердым членом , вернулись в первый ряд . Но на том месте , куда должна была сесть моя подруга , лежали на тарелке два голых муде ; величиной и формой н а поминая яйца , они были перламутровой белизны , розоватые от крови , что напоминало белок глаза. — Это и есть сырые муде, — сказал сэр Эдмонд Симоне с легким английским акцентом. Симона встала на колени пред тарелкой , вызывавшей у нее небывалое замешательство . Зная , чего хочет , не зная , как сделать , она , казалось , была в отчаянии . Желая усадить Симону , я взял тарелку . Она вырвала ее у меня из рук и поставила на плиту. И сэр Эдмонд , и я боялись привлечь к нам внимание . Коррида шла вяло . Склонившись к уху Симоны , я спросил , чего она хочет. — Дурак, — ответила она, — я хочу сесть голой на тарелку. — Невозможно, — сказал я. — Сядь. Я забрал тарелку и заставил Симону сесть . Я пристально посмотрел на нее . Я хотел , чтобы она увидела , что я понял (я думал о тарелочке с молоком ). С этой минуты мы не могли усидеть на месте . Неловкость была настолько ощутимой , что передалась даже хладнокро в ному сэру Эдмонду . Коррида протекала уныло , суетливые матадоры встречались с быками без нервов . Симона хотела занять места на солнце ; мы очутились в пару света и влажного жара , иссушавшем губы. Симона никак не могла поднять платье и опустить жопу на муде ; она продолжала держать тарелку в руках . Я хотел еще раз ее выебать до нового выхода Гранеро . Но она отказалась , ее опьяняло продырявливание лошадей , сопровождавшееся , как она выражалась , «уроном и громом» 17 , то есть выпадением кишок (в то время еще не существовало кирасы , защищающей лошадиный живот ). В конце концов солнечное излучение растворяло нас в какой-то ирреальности , которая соответствовала нашей неловкости , нашему бессильному желанию взрыва , оголенности . Жмурясь от солнечного све та , изнывая от жажды и чувственного раздражения , мы ощущали , как все в нас мрачно распльшается и ничто больше не соответствует друг другу . Возвращение Гранеро не изменило ничего . Бык вел себя осторожно , и игра с ним по-прежнему шла вяло. То , что случилось дальше , последовало без всякой подготовки , без связи с предыдущим — не потому , что эта связь отсутствовала , просто я сам видел все это как бы отсутствуя . Я с ужасом увидел , как Симона впивается зубами в одно из яиц , Гранеро приближается к быку , выставляя к расную тряпку ; затем Симона , которой кровь бросилась в голову , в один миг тяжкого бесстыдства оголила себе вульву и засунула в нее второе мудище ; Гранеро был сбит с ног , забился под ограду , по этой ограде трижды с размаху ударили рога ; один из рогов пронз и л правый глаз и голову . Крик ужаса на трибунах совпал со спазмой Симоны ; встав с каменной плиты , она зашаталась и упала , солнце ослепляло ее , из носа шла кровь . Несколько человек ринулись и подхватили Гранеро. Вся толпа на трибунах стояла . Правый глаз труп а — висел. Под солнцем Севильи Два шара равной величины и плотности были оживлены противоположными и одновременными движениями . Белое бычье яйцо проникло в «розово-черную» плоть Симоны ; глаз был вырван из головы юноши . Это совпадение , связанное одновреме нно со смертью и с расплывающимся , словно моча , небом , на миг вернуло мне Марсель . Мне показалось в этот неуловимый миг , что я касаюсь ее. Вновь началась обычная скука . Симона , в дурном расположении духа , отказалась даже на день остаться в Мадриде . Она рва лась в Севилью , известную как город наслаждений. Сэр Эдмонд хотел удовлетворить все капризы своей «ангельской подруги» . На юге нас ждали свет и жар , от которых все расплывалось еще больше , чем в Мадриде . Изобилие цветов на улицах окончательно взвинчивало н ервы. Шелк легкого белого платья Симоны не скрывал , что она — голая ; просвечивал пояс и даже , при некоторых позах, — шерстка . В этом городе все превращало ее в приманку . Когда она шла по улице , я часто замечал , как из чьих-то штанов начинает выпирать елдак. Мы почти не прекращали предаваться любви . Мы избегали оргазма и осматривали город . Мы покидали одно удобное местечко и находили другое : в зале музея , в аллее сада , в тени церкви или в сумерках на безлюдной улочке . Я раздвигал ноги своей подруге , всовывал член в вульву . Но я быстро вырывал член из стойла , и мы продолжали идти куда глаза глядят . Сэр Эдмонд шел сзади и застигал нас . Тогда он краснел не приближаясь . Если он и дрочил себя , то украдкой и на почтительном расстоянии. — Интересно, — сказал он нам однажды , указывая на церковь. — Это церковь Дон-Жуана 18 . — Ну и что ? — спросила Симона. — Не желаете ли войти одна ? — предложил сэр Эдмонд. — Что за мысль ? Абсурдная это была мысль или нет , но Симона вошла ; мы поджидали ее у двери. Ког да она вышла , мы оторопели : она хохотала , не в силах вымолвить ни слова . От этого заразительного хохота и от солнца рассмеялся и я , а в конце концов даже и сэр Эдмонд. — Bloody girl! 19 — воскликнул англичанин. — Не можете ли вы объяснит ь ? Мы же смеемся на могиле Дон-Жуана ! И , хохоча , показал под ногами широкую медную пластинку ; она покрывала гробницу основателя церкви , как говорят — Дон-Жуана. Раскаявшись , тот пожелал быть погребенным под входной дверью , чтобы его топтали ноги самых падш их людей. Мы снова , с удесятеренной силой , безумно захохотали . Смеясь , Симона писала , струйка стекала по ее ногам на пластинку. Это возымело неожиданный эффект : промокшая ткань платья стала совсем прозрачной , виднелась черная вульва. Наконец Симона успокои лась. — Зайду посушиться, — сказала она. Мы очутились в зале , где , казалось , ничто не оправдывало смеха Симоны ; было сравнительно прохладно , свет проходил сквозь занавеси красного кретона . Потолок искусной резной работы , белые , но украшенные статуями и росписями стены ; алтарь и его позолоченный в ерх занимали заднюю стену до самых потолочных балок . Этот феерический предмет , напоминающий своими завитушками сокровища Индии , игрой тени и блестящего золота приводил на мысль благоуханные тайны чьего-то тела . Справа и слева от двери висели две знамениты е картины Вальдеса Леаля 20 с изображением разлагающихся трупов : в глазную орбиту епископа вползала громадная крыса… Чувственно-помпезная обстановка , чередование сумрака и красного света занавесей , свежесть и запах олеандров , а в то же вр емя и бесстыдство Симоны , возбуждали меня до последней степени. Из исповедальни выглядывали обтянутые шелком ножки какой-то кающейся женщины. — Хочу взглянуть , как они будут выходить, — сказала Симона . Она села передо мной возле исповедальни. Я хотел дать ей в руку член , но она отказалась , пригрозив , что задрочит его до конца. Я вынужден был сесть ; мне был виден ее мех под мокрым платьем. — Сейчас увидишь, — сказала мне она. После долгого ожидания из исповедальни вышла красивая женщина , сложив руки , бледная , вся в экстазе ; с откинутой головой и закатившимися глазами она медленно , как призрак из оперы , пересекла зал . Я стиснул зубы , чтобы не рассмеяться . В эту секунду дверь исповедальни открылась. Оттуда вышел белокурый священник , еще молодой и очень красивый , с впалыми щеками и бледными глазами святого . На пороге своего шкафа он застыл , скрестив руки , подняв глаза куда-то к потолку : словно небесное видение вот-вот должно было оторвать его от земли. Очевидно , он тоже ушел бы , но Симона , к моему изумлению , оста новила его . Она поздоровалась с духовидцем и попросила об исповеди… Поглощенный экстазом , кажущийся бесстрастным , священник указал место для кающихся — скамеечку под занавеской ; потом , ни слова не говоря , вернулся в свой шкаф и закрыл за собой дверь. Испо ведь Симоны и месса сэра Эдмонда Легко представить мое ошеломление . Симона под занавеской встала на колени . Пока она шептала , я с нетерпением дожидался исхода этой дьявольщины . Я представлял себе , как этот мерзавец выскакивает из своего ящика и бросается на нечестивицу . Ничего подобного не случилось . Симона , у маленького зарешеченного окошка , бесконечно что-то говорила тихим голосом. Мы с сэром Эдмондом вопросительно переглядывались , но тут все наконец прояснилось . Симона трогала себя за ляжки , мало-помалу раздвигала ноги . Она шевелилась , не отрывая колена от скамеечки . Продолжая свои признания , она совершенно задрала платье . Мне показалось даже , что она дрочит себя. Я подкрался на цыпочках. Действительно , Симона дрочила себя , прижавшись к решетке , рядом со священником , напрягшись всем телом , раздвинув ляжки , зарываясь пальцами себе в мех . Я мог ее коснуться , рука моя , скользнув по ягодицам , достигла отверстия . В это мгновение я услышал отчетливые слова : — Отец мой , я еще не сказала о самом преступном . Насту пила тишина. — Самое преступное , отец мой, — то , что я дрочу себя , говоря с вами. Еще несколько секунд она что-то шептала . Затем , почти громким голосом : — Если не веришь , могу показать. И Симона встала с раздвинутыми ногами прямо перед окошком будки , дроча себя рукой уверенной и быстрой и млея от удовольствия. — Эй , кюре, — крикнула Симона , колотя по шкафу, — ты что там делаешь , в своем ящике ? Сам себя дрочишь ? Но из исповедальни не доносилось ни звука. — Тогда я открою. Духовидец сидел внутри , с опущенной головой , вытирая потный лоб . Девушка запустила руку в его сутану : он не шевельнулся . Она задрала эту гнусную черную юбку и вынула член , розовый и твердый ; священник лишь откинул голову , его лицо было перекошено , он втягивал сквозь зубы воздух . Он позволил Симоне взять свою скотскую часть в рот. Мы с сэром Эдмондом застыли в ошеломлении . Восхищение пригвоздило меня к месту . Я не знал , что делать , как вдруг англичанин загадочно приблизился . Он деликатно отстранил Симону . Потом , схватив за запястье , вырвал это го червяка из дыры и распластал на плитах у наших ног : мерзкий тип лежал , как мертвец , стекала слюна на пол . Мы с англичанином потащили его в ризницу. С расстегнутой ширинкой , опавшим членом , мертвенно-бледным лицом , тот не сопротивлялся , только тяжко дышал ; мы взгромоздили его на монументальное кресло затейливой формы. — Сеньоры, — произнес подонок, — вы считаете меня лицемером ! — Нет, — сказал сэр Эдмо нд категоричным тоном . Симона спросила : — Как тебя звать ? — Дон Аминадо 21 , — ответил тот. Симона дала пощечину мерзкому попу . У этой падали при ударе снова встал . Мы раздели его ; на одежды , разбросанные по полу , Симона , присев , поссала, как сука . Потом Симона стала дрочить и сосать священника . Я выжопил Симону. Сэр Эдмонд созерцал все это с характерным видом hard labour 22 . Он осмотрел зал , где мы укрылись . Он заметил на гвозде ключ. — От чего этот ключ ? — спросил он у дона Аминадо. По тоскливой мине , сморщившей лицо священника , он понял , что это ключ от хранилища святых даров. Через минуту англичанин вернулся с золотой дароносицей , украшенной голыми , как амуры , ангелочками. Дон Аминадо неподвижно смотрел на это вмести лище Бога , поставленное на землю ; его красивое идиотическое лицо , дергавшееся от укусов , которыми Симона потчевала его елдак , стало абсолютно диким. Англичанин забаррикадировал дверь . Порывшись в шкафах , нашел там большую чашу . Он попросил на секунду остав ить подонка в покое. — Видишь, — сказал он Симоне, — вот облатки в дароносице , а вот чаша , куда наливают вино. — Пахнет малофьей, — сказала она , понюхав пресное тесто. — Правильно, — продолжал англичанин, — облатки , которые ты видишь, — это сперма Христа в форме пирожка . О вине священники говорят , что это кровь. Они обманывают нас . Если бы это действительно была кровь , они пили бы красное вино , но они пьют белое вино , отлично зная , что это моча. Доказательство было убедительным . Симона вооружилась чашей , а я схватил дароносицу : дона Аминадо в кресле трясла легкая дрожь. Сначала Симона шарахнула его по черепу ножкой чаши , от этого он пошатнулся и окончательно одурел . Она снова пососала его . Он испускал мерзкие хрипы . Она распалила его до предела похоти , пот ом сказала : — Это еще не все , надо пописать. Второй раз она ударила его по лицу. Она оголилась перед ним , и я стал ее дрочить. Англичанин так безжалостно смотрел в глаза одурелому парню , что все произошло без затруднений . Дон Аминадо шумно наполнил мочой ч ашу , которую Симона держала под членом. — А теперь пей, — сказал сэр Эдмонд. Подонок выпил , заходясь в гнусном экстазе. Симона опять начала его сосать ; он трагически закричал от удовольствия . Жестом безумца он швырнул священный ночной горшок в стену . Четыр е крепких руки схватили его ; расставив ноги , бессильно повиснув и визжа , как свинья , он сливал малофыо на облатки . Симона не переставала его дрочить , держа под ним дароносицу. Мушьи лапки Мы бросили эту падаль , которая с шумом свалилась на плиты . Мы были полны бессомненной решимости , окрашенной экзальтацией . Священник весь обмяк . Он лежал лицом вниз , чуть ли не кусая плиты , убитый позором . Послышался его стон : — Грязные святотатцы… И прочие невнятные жалобы. Сэр Эдмонд пнул его , этот урод встрепенулся , вопя от ярости . Он был смешон , и мы расхохотались. — Встать, — приказал сэр Эдмонд, — ты выебешь girl. — Мерзавцы. — В сдавленном голосе священника прозвучала угроза. — Испанское правосудие… к аторга… гаррота… вЂ” Он забывает , что это его сперма, — заметил сэр Эдмонд . В ответ — гримаса , животная дрожь , потом : — …гаррота… и для меня тоже… но сначала для вас… — Идиот, — усмехнулся англичанин, — сначала ! Так ты надеешься дождаться ? Болван посмотрел на сэра Эдмонда ; его смазливое лицо выразило предельную глупость . Охваченный странной радостью , он разинул рот , скрестил руки , в экстазе поднял к небу глаза . И тогда он прошептал слабым , умирающим голосом : — …мученичество… Подонок обрел было надежду на сп асение : его глаза озарились. — Сначала я расскажу тебе одну историю, — сказал сэр Эдмонд. — Ты знаешь : когда людей вешают или душат гарротой , то у них в момент удушения так сильно встает , что они спускают . Так вот ты будешь замучен , но ебясь. Устрашенный с вященник привстал , но англичанин , выкручивая ему руку , бросил его на плиты. Сэр Эдмонд связал ему руки за спиной . Я вставил ему кляп и стянул ноги своим ремнем . Англичанин сам лег на плиты и крепко сдавил руками кисти священника . Его ноги он зафиксировал с воими ногами . Я опустился на колени и сжал его голову ляжками. Англичанин сказал Симоне : — Теперь оседлай эту церковную крысу. Симона сняла платье . Она села на живот мученику , приблизив жопу к его мягкому члену. Англичанин продолжал , лежа под телом жертвы : — Теперь сжимай ему горло — эта трубка сразу же за адамовым яблоком : нажимай сильнее и сильнее. Симона сжала : скованное тело пронизала дрожь , и член встал . Я взял его и ввел в плоть Симоны . Она продолжала сжимать горло. В яростном упоении девушка стала дв игать туда-сюда твердый елдак в вульве . Мускулы священника напряглись. Наконец она сдавила горло так решительно , что неистовая дрожь прошла по умирающему . Симона почувствовала , как сперма заливает ей жопу . Тогда она отпустила горло и отвалилась в буре орга зма , сама разбитая. Симона лежала на спине , по ляжке стекала сперма мертвеца . Я лег , чтобы самому выебать ее . Я был парализован . От избытка любви и от смерти подонка мои силы иссякли . Я никогда не чувствовал такого удовольствия . Я ограничился тем , что поце ловал Симону в губы. Девушке хотелось взглянуть на дело рук своих , и она отстранила меня . Она снова села голой жопой на голый труп . Осмотрела ему лицо , вытерла пот со лба . Муха , жужжа в солнечном луче , без конца прилетала и садилась на мертвеца . Симона ста ла сгонять ее , но вдруг вскрикнула . Случилось вот что : сев на веко мертвого , муха переползла на остекленевший глаз . Взявшись обеими руками за свою голову , Симона встряхнула ее , дрожа . Я видел , что она погружена в бездну мыслей. Как ни страшно это может пок азаться , нам было наплевать на то , чем все может кончиться . Если бы кто-нибудь вошел некстати , мы не позволили бы ему долго возмущаться… Не важно . Симона , выйдя из прострации , встала , подошла к сэру Эдмонду ; тот стоял , прислонившись к стене . Слышно было , к ак летает муха. — Сэр Эдмонд, — сказала Симона , прижимаясь щекой к его плечу, — вы сделаете то , что я захочу ? — Сделаю… вероятно, — ответил англичанин. Она подвела меня к мертвецу и , опустившись на колени , раздвинула веки , широко открыла глаз , на поверхность которого садилась муха. — Видишь глаз ? — Ну и что ? — Это яйцо, — сказала она просто. В смущении я спросил снова : — Ну , и что ты хочешь ? — Хочу им пои грать. — Как это ? Вставая , она словно вся налилась кровью (она была в этот момент страшно голой ). — Послушайте , сэр Эдмонд, — сказала она, — дайте мне сейчас же этот глаз , вырвите его. Сэр Эдмонд не вздрогнул , он вынул из бумажника ножницы , встал на колени , надрезал плоть , затем запустил пальцы в орбиту и вытащил глаз , обрезая натянутые связки. Этот белый шарик он вложил в ладонь моей подруги. Она с заметным смущением взглянула на необыкновенный предмет , но не колебалась ни минуты . Поглаживая себе ноги , она провела по ним глазом . Прикосновение глаза к коже было невыносимо нежным… со страшным оттенком петушиного крика ! А Симона все забавлялась , скользя глазом по щели ягодиц . Она легла , подняла ноги и жопу . Она попыталась зафиксировать глаз , сжимая ягодицы , но он оттуда выпрыгнул как орешек из пальцев и упал на живот мертвеца. Англичанин успел раздеть меня. Я набросился на девушку , и ее вульва проглотила мой елдак . Я ее ебал ; англичанин просунул глаз между нашими телами. — Вставьте его мне в жопу, — крикнула Си мона. Сэр Эдмонд вставил шарик в щель и протолкнул. Под конец Симона оторвалась от меня , взяла глаз из рук сэра Эдмонда и ввела в свою плоть . В этот миг она притянула меня к себе , взасос целуя меня в рот с таким жаром , что я спустил : я изверг сперму на ее мех. Поднявшись , я раздвинул Симоне ляжки : она лежала на боку , и передо мной оказалось то , чего — воображаю — я ожидал уже давно , как гильотина ожидает голову , предназначенную для отсечения . Мои глаза словно стали эректильными от ужаса ; я увидел в волосато й вульве Симоны бледно-голубой глаз Марсель, смотревший на меня со слезами урины . Дорожки спермы в дымящихся волосках окончательно придавали этому видению характер болезненной печали . Я держал ляжки Симоны открытыми : горячая моча струилась из-под глаза на нижнюю ляжку… Мы уехали из Севильи в наемном экипаже — сэр Эдмонд и я , наклеив себе черные бороды , а Симона в нелепой шляпке черного шелка с желтыми цветами . При въезде в каждый новый город мы меняли внешность 23 . Мы проехали Ронду , одетые испанскими священниками : в мохнато-черных фетровых шляпах , заве рнувшись в плащи и мужественно куря толстые сигары ; Симона — в костюмчике семинариста , как никогда похожая на ангела. Так мы бесконечно исчезали из Андалузии , из страны желтой земли и неба , из бездонного ночного горшка , затопленного светом , где , каждый ден ь , сам меняя обличье , я насиловал новую Симону , особенно в полдень , на земле , под солнцем и под красными глазами сэра Эдмонда. На четвертый день англичанин купил яхту в Гибралтаре. Воспоминания Перелистывая как-то американский журнал , я наткнулся на две фотографии . На первой была улица той затерянной деревушки , откуда родом моя семья . На второй — развалины соседнего замка . С этими руинами на вершине скалы связан один эпизод моей жизни . В двадцать один год я гостил летом в родительском доме . Однажды мне п р ишло в голову сходить ночью к развалинам . Меня сопровождали несколько целомудренных девушек и моя мать (одну из девушек я любил , она разделяла мое чувство , но мы никогда об этом не говорили : она была очень набожной и , боясь , что вот-вот ее призовет Бог , х о тела еще подумать ). Была темная ночь . Мы добрались до места через час . Мы карабкались по крутым склонам , над которыми высились стены замка , и вдруг путь нам преградил белый светящийся призрак , появившийся из углубления скалы . Одна из девушек и моя мать уп а ли навзничь . Другие кричали . Сразу же заподозрив комедию , я тем не менее был охвачен настоящим ужасом . Я пошел навстречу привидению , сдавленным голосом требуя прекратить шутки . Призрак исчез : я увидел , как удирает мой старший брат : сговорившись с приятеле м , они обогнали нас на велосипеде , а потом , завернувшись в простыню и внезапно открыв зажженную ацетиленовую лампу , напугали нас . Декорация была подходящая , и представление вполне удалось. В день , когда я перелистывал журнал , я как раз только что написал эпизод с простыней . Простыня виделась мне слева , и точно так же призрак возник слева от замка . Два образа совпадали. Мне предстояло удивиться еще больше. Я уже во всех деталях воображал сцен у в церкви , в частности вырывание глаза . Заметив связь этой сцены с моей реальной жизнью , я ассоциировал ее с рассказом о знаменитой корриде (я действительно на ней присутствовал — имена и дата точны , о ней не раз упоминает в своих книгах Хемингуэй 24 ); поначалу я не делал никакого сопоставления , но , рассказывая о смерти Гранеро , в конце концов смутился . Вырывание глаза было не чистым вымыслом , а переносом на выдуманный персонаж реального ранения , полученного на моих глазах реальным челов еком (то был единственный мною виденный смертельный случай ). Так два наиболее четких образа моей памяти выходили из нее в неузнаваемом виде , как только я начинал искать максимальной непристойности. Когда мне пришло в голову это второе совпадение , я как раз дописал рассказ о корриде ; я прочитал ее одному своему другу-врачу 25 в иной версии , чем в книге . Я никогда не видел , как выглядят вырезанные яички быка . Поначалу я представлял их себе ярко-красными , наподобие полового члена . В этот мом ент мне казалось , что эти яички не имеют отношения к соответствию между глазом и яйцом. Друг указал мне на мою ошибку . Мы раскрыли трактат по анатомии , и я увидел , что яички животных или же человека имеют яйцевидную форму , а по своему виду и цвету похожи на глазные яблоки. Кроме того , с моими навязчивыми образами связаны и воспоминания иного рода. Я родился от отца-табетика 26 . Он ослеп (он уже был слеп , когда зачинал меня ), а когда мне было два-три года , болезнь еще и парализовала его. Ребенком я обожал отца . Между тем его паралич и слепота имели помимо прочего и такие последствия : он не мог , как мы , ходить по нужде в туалет — он мочился сидя в кресле , для этого у него был особый сосуд . Он мочился прямо передо мной , прикрытый одеялом , к оторое по слепоте не мог как следует разложить . Но особенно неловко было от его взгляда . Его зрачки , совершенно незрячие , во мраке своем закатывались вверх под самые веки , и именно так происходило при мочеиспускании . Он сидел , широко-широко раскрыв свои б о льшие глаза на исхудалом лице с орлиным профилем . Обыкновенно , когда он мочился , глаза эти становились почти белыми ; в них проявлялось тогда выражение потерянности , их взгляд был устремлен в какой-то иной мир , который только он и мог видеть и при виде кот о рого он потерянно смеялся . Так вот , именно образ белых глаз я связываю с образом яиц ; когда по ходу повествования я завожу речь о глазе или же яйце, то обычно появляется и моча. Перебирая эти различные соотношения , я , кажется , обнаружил и еще одно , свя зывающее главную суть рассказа в целом с наиболее нагруженным событием моего детства. С наступлением половой зрелости привязанность к отцу сменилась у меня бессознательным отвращением . У меня не хватало терпения выносить крики , которые он бесконечно издава л из-за резких болей в позвоночнике (врачи причисляют их к наиболее жестоким ). Даже его зловонно-грязное состояние , вызванное физической беспомощностью (бывало , он обсерался ), не было тогда для меня столь тягостным . Во всех вещах я держался противоположно г о ему мнения или поведения. Однажды ночью мать и я были разбужены громогласными речами , раздававшимися из комнаты калеки : внезапно он сошел с ума . Врач , которого я вызвал , пришел очень быстро . В своем красноречии отец городил черт знает что . Когда врач уше л в соседнюю комнату вместе с матерью , безумец крикнул громовым голосом : — Доктор , ты когда кончишь еть мою жену ? Он смеялся . Эта фраза , разрушившая весь эффект строгого воспитания и повергшая меня в состояние жуткого веселья , оставила во мне бессознательн о испытываемую обязанность постоянно находить в моей жизни и мыслях соответствия . Это , возможно , прояснит «историю глаза». Завершаю перечислять вершины личных терзаний. Я не мог бы отождествить Марсель с моей матерью . Марсель — это четырнадцатилетняя незна комка , сидевшая однажды в кафе передо мной . Тем не менее… Спустя несколько недель после приступа безумия у отца моя мать , в результате безобразной сцены , которую ей закатила в моем присутствии бабушка , тоже потеряла разум . У нее был долгий период меланхоли и . Владевшие ею тогда мысли о проклятии раздражали меня тем более , что я обязан был постоянно за нею следить . Ее бред до того пугал меня , что однажды ночью я убрал с камина два тяжелых канделябра на мраморной подставке : я опасался , как бы она не стукнула м еня , пока я сплю . Дошло до того , что , потеряв терпение , я сам стал бить ее , в отчаянии выкручивал ей руки , пытаясь принудить к здравомыслию. В один прекрасный день мать исчезла ; она воспользовалась моментом , когда я отвернулся . Мы долго ее искали ; брат вов ремя нашел мать на чердаке , повесившейся . Правда , она все же вернулась к жизни. Она исчезла и во второй раз : мне пришлось бесконечно искать ее вдоль ручья , где она способна была утопиться ; я рыскал по болотам . В конце концов я встретил ее на дороге : она вы мокла , юбка сочилась водой . Она сама вылезла из ледяной воды ручья (дело было в разгар зимы ), чересчур мелкого в этом месте , чтобы можно было утопиться. Обычно эти воспоминания недолго беспокоят меня . Прошли годы , и они утратили способность меня поражать : время их нейтрализовало . Они ожили лишь неузнаваемо деформированными , приобретя в ходе этой деформации непристойный смысл 27 . Небесная синь * Андре Массону 1 [предисловие автора ] Кто больш е , кто меньше , но каждый человек привязан к рассказам , к романам , которые открывают ему многоликую истину жизни . Лишь эти повествования , прочитанные порой с ужасом , определяют его место перед лицом судьбы . Следовательно , мы должны страстно стремиться узна т ь , чем может быть повествование и куда направить усилие , обновляющее роман , вернее , вечно его продолжающее. Конечно , многие умы озабочены поис ками приемов , которые служат противовесом набившим оскомину формам . Но я выражаюсь неясно — коль скоро мы хотим выяснить , чем может стать роман, — если не будет сразу же замечена и отмечена некая основа . Рассказ , открывающий возможности жизни , не обязател ь но , но все же вызывает мгновение ярости , без которой автор был бы слеп к этим возможностям эксцесса . Я считаю : только невыносимое , перехватывающее горло испытание предоставляет писателю средство достичь того далекого видения , которого ожидает читатель , ус т авший от близких границ , навязанных условностями. Какой смысл задерживаться на книгах , к которым автор явно не был принужден ? Я хотел лишь сформулировать этот принцип . Обосновывать его я отказываюсь. Ограничусь тем , что дам названия книг , соответствующих моему утверждению (несколько названий… 2 я мог бы дать и другие , но беспорядочность входит в мои намерения ): « Wuthering Heights» , «Процесс» , «В поисках утраченного времени» , «Красное и черное» , «Эжени де Франваль» , «Смертный приговор» , « Сарразин» , «Идиот»… «Эжени де Франваль» — сочинение маркиза де Сада (из книги «Преступления любви» ); «Смертный приговор» — Мориса Бланшо ; «Сарразин» вЂ” новелла Бальзака , сравнительно мало известная , а на самом деле одна из вершин его творчества . (Примеч . автора .) Я хотел выразиться тяжеловесно. Но я не хочу внушать мысль , что лишь импульс ярости или мучительный опыт обеспечивает повествованию мощь откровения . Я завел здесь об этом речь , чтобы сказать : источником чудовищных аномалий «Небесной сини» могла быть только терзавшая меня мука . Эти аномалии образуют основу «Небесной сини» . Но я настолько далек от мысли , что этой основы достаточно , чтобы сделать книгу ценной , что я отказался от публикации этой книги , написанной в 1935 году . Ныне друзья , взволнова н ные чтением рукописи , настояли на публикации . В конце концов я доверился их суждению . Но я даже забыл в какой-то степени о ее существовании. С 1936 года я решил больше не думать о ней. К тому же с тех пор испанская война и война мировая сделали историческ ие события , связанные с тканью этого романа , какими-то незначительными : пред лицом настоящей трагедии — могут ли претендовать на внимание предвещающие ее знаки ? Подобное соображение соответствовало неудовлетворенности и беспокойству , которые внушала мне кн ига сама по себе . Но обстоятельства эти сегодня столь отдалились , что моя повесть , написанная , так сказать , «в огне событий» , выступает на тех же условиях , что и другие , которые отнесены к незначительному прошлому по вольному выбору автора . Я далек сейчас от душевного состояния , навеявшего эту книгу ; но , поскольку в конце концов это соображение , в свое время решающее , больше не играет роли , я доверяюсь мнению моих друзей. Вступление В низкопробном лондонском кабаке , заведении разношерстном и страшно грязн ом , в подвале , Дирти 3 напилась . Она дошла до предела , я был рядом (с еще перевязанной рукой : порезался разбитой рюмкой ). В тот день на Дирти было вечернее роскошное платье (а вот я был плохо выбрит , с растрепанными волосами ), и она вытя гивала длинные ноги , содрогаясь в неистовых конвульсиях . Кабак был полон мужчин , их глаза становились совершенно пугающими . Эти взволнованные мужские глаза напоминали погасшие сигары . Дирти обеими руками сжимала свои голые ляжки . Она стонала , покусывая гр я зную занавеску . Она была так же пьяна , как и прекрасна : она вращала круглыми яростными глазами , вглядываясь в газовый свет. — Что еще такое ? — крикнула она. В тот же миг она подпрыгнула , точно выстрелившая пушка среди пыльного облака . Вытаращенные , как у о городного пугала , глаза были затоплены слезами. — Троппман ! 4 — снова крикнула она. Все больше и больше вытаращивая глаза , она смотрела на меня . Своими длинными грязными руками она погладила меня , как раненого , по голове . Лоб мой был вла жен от лихорадки . Ее плач был подобен рвоте , с безумными причитаниями . Ее волосы — настолько она рыдала — промокли от слез. Сцена , предшествовавшая этой омерзительной оргии, — не хватало только крыс , шныряющих вокруг двух растянувшихся на полу тел, — была по всем статьям достойна Достоевского… 5 Опьянение нас вовлекло в бред , в поиск страшного ответа на еще более страшное наваждение. Прежде чем алкоголь довел нас до ручки , мы сумели доплестись до комнаты в «Савое» . Дирти заметила , что лиф тер — урод (несмотря на красивую униформу , его можно было принять за могильщика ). Она сказала мне это , неопределенно посмеиваясь . Уже слова ее стремились вкривь и вкось , она болтала , как пьяная баба. — Знаешь, — она ежесекундно прерывалась , сотрясаемая ико той, — я была маленькой… помню… я приезжала сюда… с матерью… сюда… лет десять назад… значит , мне было двенадцать лет… Мать была высокой… старухой… старомодной как английская королева… 6 И вот выходим мы из ликута… а лифтер… этот самый… вЂ” Какой !., этот ?.. — Да . Именно тот , что теперь . Он не подогнал лифт как надо… кабина поднялась немного выше… она растянулась… так и плюхнулась… мамаша… Дирти разразилась безумным смехом ; она не могла остановиться. С трудом подбирая слова , я сказал : — Не смейся . Так ты никогда не кончишь . Она перестала смеяться и начала орать : — Ага ! Я превращаюсь в идиотку… Я буду… Нет-нет , сначала доскажу… мамаша лежала и не шевелилась… У нее задрались юбки… эти гигантские юбки… лежала словно мертвая… больше не шеве лилась… Они подняли ее , чтобы перенести в постель . Она стала блевать… она была вдребадан пьяной… но минутой раньше… было не видно… эта баба… была похожа на дога… она страх наводила… Смущаясь , я сказал Дирти : — Мне хотелось бы растянуться перед тобой , как о на… вЂ” А тебя вырвет ? — без смеха спросила Дирти . Она поцеловала меня в рот. — Может быть. Я пошел в ванную . Я был страшно бледен , без всякой причины долго смотрелся в зеркало : я был гнусно растрепан , чуть ли не вульгарен , с отекшей рожей — омерзительный в ид вставшего с постели. Дирти была одна в комнате — огромной комнате , освещенной множеством ламп на потолке . Она ходила туда-сюда , словно не могла уже остановиться ; она казалась совершенно безумной. Она была декольтирована до неприличия . В электрическом св ете ее белокурые волосы невыносимо резали глаз. Однако она внушала ощущение чистоты — была в ней даже в разврате такая непорочность , что мне иногда хотелось пасть к ее ногам ; и я боялся этого . Я видел , что она уже дошла до ручки — вот-вот рухнет . У нее поя вилось нехорошее дыхание , как у зверя ; она задыхалась . От ее злого , загнанного взгляда я готов был потерять голову . Она остановилась : у нее , должно быть , не слушались ноги . Наверняка сейчас начнется бред. Она дернула соннетку — позвать горничную. Через не сколько секунд вошла горничная , довольно смазливая , рыжая , свежелицая . Она чуть не задохнулась от редкостного для столь роскошного места запаха — запаха низкопробного борделя . Дирти не могла устоять иначе , чем держась за стену ; видно было , что она ужасно м учается . Не знаю , где уж она ухитрилась в этот день надушиться дешевыми духами , но в ее нынешнем несказуемом состоянии к этому присоединялся еще и прокисший запах жопы и подмышки — все вместе напоминало какую-то аптекарскую вонь . И еще она пахла виски , он а рыгала… Молодая англичанка смутилась. — Эй , вы… вы мне нужны, — сказала ей Дирти. — Но сначала отыщите лифтера : я кое-что должна ему сказать. Горничная исчезла , и Дирти , зашатавшись , села на стул . Ценой невероятных усилий ей удалось примостить рядом на п олу бутылку и стакан . Ее веки отяжелели. Она поискала меня глазами ; а меня возле не оказалось . Она обезумела . Позвала отчаянным голосом : — Троппман ! Нет ответа. Она встала и , чуть не упав несколько раз , добралась все же до порога ванной : она увидела , что я бессильно сижу на стульчаке , бледный , растрепанный ; в душевном расстройстве я разбередил себе рану на правой руке ; кровь , которую я тщетно пытался остановить полотенцем , быстро капала на пол . Дирти , стоя передо мной , глядела на меня зверскими глазами . Я в ытер лицо — тем самым измарал себе кровью лоб и нос . Электрический свет начинал меня слепить . Это было невыносимо : свет изнурял глаза. В дверь постучали , и вошла горничная в сопровождении лифтера. Дирти свалилась на стул . Спустя некоторое время , которое м не показалось очень долгим , она , ничего не различая , опустив голову , спросила лифтера : — Вы были здесь в тысяча девятьсот двадцать четвертом году ? Лифтер ответил утвердительно. — Хочу спросить вас : помните , такая высокая старая тетка… та , что выходила из лифта и упала , ее еще вырвало на пол… Помните ? Дирти бормотала , ничего перед собой не видя , как бы мертвыми губами. Слуги , страшно смущенные , искоса переглядывались , словно спраш ивая друг друга и ожидая ответа. — Припоминаю в самом деле, — кивнул лифтер. (У этого сорокалетнего мужика была блатная физиономия могильщика , да еще и словно замаринованная в масле — настолько елейная .) — Стаканчик виски ? — спросила Дирти. Никто не ответи л ; оба они почтительно стояли в тягостном ожидании. Дирти потребовала свою сумку . Движения ее были настолько тяжелыми , что она целую минуту не могла сунуть руку внутрь . Найдя , она бросила на пол пачку банкнот и сказала просто : — Делите… Могильщик нашел се бе занятие . Он поднял драгоценную пачку и начал громко считать фунты . Оказалось двадцать . Десять он протянул горничной. — Мы можем идти ? — спросил он через минуту. — Нет-нет , не сейчас , прошу вас , садитесь. Она задыхалась , кровь прилила к лицу . Слуги стоял и в почтении , но и на них наползала краска и тоска : во-первых , от неслыханных размеров чаевых , во-вторых , от всей невероятной и непонятной ситуации. Дирти молча сидела на стуле . Долгая пауза : можно было уловить стук сердец в наших телах . Я двинулся к двери , с лицом , испачканным кровью , бледный и больной ; я икал , готов был сблевать . Слуги с ужасом заметили струйку , стекавшую вдоль стула и по ногам их прелестной собеседницы : моча образовала все увеличивавшуюся лужу на ковре , под платьем девушки , пунцовой , из в ивающейся на стуле , как свинья под ножом , раздался тяжкий звук освобождаемого желудка… Горничная , дрожа от отвращения , была вынуждена обмыть Дирти ; к той , казалось , вернулось спокойствие и радость . Она позволила себя намыливать и вытирать ; лифтер проветри вал комнату , пока запах не исчез. Потом , чтобы остановить кровь из раны , он перевязал мне руку. И снова все стало в порядке : горничная кончила перестилать белье . Дирти , прекрасная , как никогда , вымытая и надушенная , продолжала пить , лежа на постели . Она пр иказала лифтеру сесть . Тот сел рядышком , в кресло . Теперь хмель заставлял ее дурачиться , как девочку. Даже когда она ничего не говорила , она казалась игривой. Иногда она хохотала. — Ну , расскажите, — обратилась она наконец к лифтеру. — С тех пор , как вы сл ужите в «Савое» , вам , должно быть , доводилось видеть всякие мерзости. — О , не так чтобы много, — ответил он , без конца прихлебывая виски ; напиток , кажется , встряхнул его и привел в хорошее расположение духа. — В общем , здесь клиенты очень корректные. — Ну, корректными можно ведь быть по-разному : вот , скажем , моя покойная маменька , которая расквасила себе рожу перед вами и наблевала вам на рукава… И Дирти разразилась пронзительным смехом , куда-то в пустоту , без всякого отклика . Она продолжала : — А знаете , по чему все они корректные ? Они трусят , ясно ? У них зубы стучат , вот почему они не смеют выступать . Я это знаю , я ведь тоже боюсь , ну да , мой мальчик… даже вас . От страха я готова околеть… — Не желает ли мадам выпить водички ? — робко спросила горничная. — Под и к черту ! — грубо ответила Дирти , показывая язык. — Я больна , понимаешь ? И у меня в башке что-то не так. И добавила : — Вам на это насрать , но у меня это уже вот где , понятно ? Нежным жестом я постарался ее успокоить. Я заставил ее выпить еще глоток виски , говоря лифтеру : — Сознайтесь : будь ваша воля , вы бы ее придушили ! — Верно, — взвизгнула Дирти. — Ты только глянь на эти лапищи гориллы… Волосатые , как муде. Лифтер в ужасе возразил , вставая : — Но мадам ведь знает , что я к ее услугам. — Да нет , болван , представь себе , я не нуждаюсь в твоих мудях . Меня тошнит. Она разрыгалась. Горничная подскочила с тазиком . Она была воплощенным рабством , абсолютно благонравным . Я сидел неподвижно , весь бледный , и напивался больше и боль ше. — А вы там , благонравная особа, — сказала Дирти , обращаясь в этот раз к горничной. — Вы себя мастурбируете и смотрите на чайники в витринах , мечтая обзавестить хозяйством ; если бы у меня была попа , как у вас , я бы ее всем показывала ; а без этого — сдох нешь в один прекрасный день от стыда ; чешешь себя — и натыкаешься на дырку. Внезапно испугавшись , я сказал горничной : — Побрызгайте ее лицо водой… видите , она задыхается. Горничная тотчас засуетилась . Она приложила на лоб Дирти мокрое полотенце. Дирти с т рудом добрела до окна . Она увидела под собой Темзу и на горизонте — несколько самых чудовищных лондонских домов , увеличенных темнотой . На свежем воздухе ее быстро вырвало . Облегченная , она позвала меня , и я сжал ее лоб , не отводя глаз от поганого пейзажа — от реки и доков . По соседству с отелем нагло торчали роскошные , светящиеся большие дома. Я чуть не плакал , глядя на Лондон , настолько меня томила тревога . Я вдыхал свежий воздух , и детские воспоминания (например , девочки , играющие со мной в «чертика» или в «летящего голубка» ) ассоциировались у меня с обезьяньими руками лифтера . Впрочем , происходящее казалось мне незначительным и почему-то смешным . Сам я был пуст . Эту пустоту едва-едва хотелось заполнить новыми ужасами . Я чувствовал себя бессильным и презр е нным . В этом состоянии завала и безразличия я побрел вместе с Дирти на улицу . Она меня тащила . Не представляю человека , который бы более бессильно плыл по течению. Впрочем , тоска , не позволяющая телу ни на секунду расслабиться, — это и единственное объясне ние изумительной легкости : нам удавалось удовлетворять любые прихоти , презирая любые установленные перегородки . Хоть в комнате «Савоя» . Хоть в кабаке . Где заблагорассудится. Часть первая Знаю , знаю. Я подохну в позоре. Сегодня мне сладостно внушать ужас, отвращение единственному существу , с которым я связан. Вот что я хочу : самое отвратительное , что только может произойти с человеком , который бы над этим смеялся. Пустая башка , где «я» есть, — стала такой боязливой , такой жадной , что одна лишь смерть могла бы ее удовлетворить. Несколько дней назад я приехал — реально , а не в кошм аре — в город , напоминающий декорацию трагедии . Однажды вечером — говорю это лишь для того , чтобы посмеяться еще более несчастным образом — я не был единственным , кто пьяно созерцал двух стариков педерастов : они кружились в танце , наяву , а не во сне . В по л ночь ко мне в комнату вошел Командор : 7 накануне я оказался перед его могилой , гордость подтолкнула меня иронически пригласить его . Его внезапный приход ужаснул меня. Пред ним я задрожал . Пред ним я был щепкой. Возле меня лежала вторая ж ертва : крайнее отвращение от ее губ делало их похожими на губы мертвеца . С них стекала пена , куда страшнее , чем кровь . С тех пор я был осужден на одиночество , я его отвергаю , нет больше мочи выносить . И все равно я готов был вновь выкрикнуть свое приглаше н ие , и , судя по слепому гневу , который меня одолевал , убрался бы не я , а труп старца. Начавшись с подлого страдания , во мне снова , тайно упорствуя наперекор всему , нарастает дерзость — сначала медленно , а затем , вдруг взорвавшись , слепит меня и затопляет б лаженством , утверждая его вопреки здравому смыслу 8 . Счастье в секунду опьяняет меня , я хмелею. Я кричу во все горло , я пою. В моем идиотском сердце идиотство поет во все горло. Я ТОРЖЕСТВУЮ ! Часть вторая Дурное предзнаменование 9 1 В течение того периода моей жизни , когда я был наиболее несчастен , я часто встречал — по причинам труднообъяснимым и без малейшего сексуального влечения — женщину , притягивавшую меня одной лишь своей абсурдностью : как если бы моя судьб а требовала , чтобы в этих обстоятельствах меня сопровождала какая-то зловещая птица 10 . Когда я вернулся в мае из Лондона , я сходил с ума и был почти болен от перевозбуждения ; но эта девка была чудная и ничего не замечала . В июне я уехал из Парижа в Прюм , чтобы встретиться там с Дирти ; потом Дирти , измученная , меня бросила . По возвращении я не способен был долго вести себя как положено . Я встречался со «зловещей птицей» как можно чаще . Но порой в ее присутствии на меня нападали приступы о тчаяния. Ее беспокоило это . Однажды спросила , что со мной ; позднее она говорила , что у нее было ощущение , будто я вот-вот сойду с ума. Я был раздражен . Я ответил : — Абсолютно ничего . Она настаивала : — Я понимаю , что вам неохота говорить ; наверно , лучше был о бы вас сейчас оставить . Вы не настолько спокойны , чтобы рассматривать какие-либо проекты… Но все-таки мне хочется сказать : я начинаю беспокоиться… Что вы намереваетесь делать ? Я пристально взглянул на нее без всякой решительности . Должно быть , у меня был о безумное лицо , словно я хотел избавиться от наваждения , но не мог . Она отвернулась . Я сказал : — Вы , конечно , думаете , что я пьян ? — Нет , а что ? С вами бывает ? — Часто. — Я не знала (она считала меня человеком серьезным , даже абсолютно серьезным , а для нее пьянство было несовместимо с другими принципами ). Только… у вас загнанный вид. — Лучше вернемся к проекту. — Вы явно очень устали . Сидите и , кажется , вот-вот упадете… вЂ” Возможно. — А что случилось ? — Я превращусь в психа. — Но почему ? — Я страдаю. — Чем я могу помочь ? — Ничем. — Вы не смогли бы мне сказать , что с вами ? — Не думаю. — Телеграфируйте жене , пусть вернется . Она ведь не обязана оставаться в Брайтоне ? — Нет , к тому же она мне написала . Но лучше ей не приезжать. — А она знает , в каком вы состоянии ? — Она знает также , что ничего не способна изменить. Женщина оставалась в недоумении : она , должно быть , думала , что я невыносим и малодушен , но что в эту минуту ее дол г — помочь мне выкарабкаться . Наконец она отважилась на резкий тон : — Я не могу вас оставить в таком состоянии . Я провожу вас домой… или к друзьям… куда хотите… Я не ответил . В это мгновение в голове у меня все начинало темнеть . Сил больше не было. Она про водила меня до дому . Я не произнес ни слова. 2 Обычно я виделся с нею в баре-ресторане за Биржей . Я заставлял ее пообедать со мной . Нам с трудом удавалось доесть . Время проходило в спорах. То была двадцатипятилетняя девица , уродливая и откровенно неопрят ная (женщины , с которыми я встречался раньше , были , напротив , хорошо одеты и красивы ). Ее фамилия , Лазарь 11 , подходила к ее гробовой внешности лучше , чем имя . Она была странной , довольно смешной даже . Трудно объяснить мой интерес к ней. Впору предположить помешательство . Собственно , так оно и было , по мнению друзей , которых я встречал на Бирже. В тот период она была единственным существом , благодаря которому я избегал уныния : стоило ей вступить на порог бара — ее корявый черный силуэт у входа в эту обитель случая казался тупым явлением беды, — как я вставал и вел ее к моему столу . Ее платье было черным , плохо выкроенным , в пятнах . Она , казалось , ничего перед собой не видела ; проходя , она часто задевала столы . Без шляпы , ее короткие , жест к ие , плохо причесанные волосы ложились вороньими крыльями по обе стороны лица . Из-под этих крыльев торчал большой желтоватый нос худой еврейки под очками в стальной оправе. С ней сразу становилось не по себе ; она говорила медленно , с безмятежностью чуждого всему духа ; болезнь , усталость , бедность или смерть были для нее ничто . В других она наперед предполагала самое спокойное безразличие . Она завораживала как ясностью , так и галлюцинациями своей мысли . Я давал ей деньги , необходимые для издания ежемесячного журнальчика , которому она придавала огромное значение . Она отстаивала в нем принципы коммунизма , весьма отличавшегося от официального московского . Частенько я думал , что она — явно сумасшедшая и что с моей стороны было дурной шуткой ввязаться в ее игру . К а жется , я встречался с нею потому , что эта ее суета была столь же беспорядочна и бесполезна , как моя частная жизнь , и — одновременно — столь же тревожна . Что меня интересовало больше всего , так это болезненная алчность , побуждавшая ее отдавать жизнь и кров ь за дело обездоленных . Я размышлял : должно быть , такова уж бедная кровь грязной целки. 3 Лазарь проводила меня . Она вошла ко мне . Я попросил подождать , пока я прочитаю письмо от жены . Письмо было в девять или десять страниц . Жена говорила , что больше не может . Она корила себя за то , что меня потеряла , тогда как все случилось по моей вине. Пись мо взволновало меня . Я старался не плакать , ничего не получалось . Я пошел поплакать в туалет . Я не мог остановиться и , выходя , вытирал слезы , продолжающие течь. Я сказал Лазарь , показывая ей мокрый платок : — Плачевно. — Плохие новости от жены ? — Нет , не об ращайте внимания , я просто теряю сейчас голову… без всякой причины. — Но ничего страшного ? — Жена рассказывает свой сон… вЂ” Что же ей снилось ?.. — Это не важно . Можете прочитать , если охота . Только вы ничего не поймете. Я дал ей один из листочков письма Эди т 12 (я думал , что Лазарь не поймет , а лишь удивится ). Я думал : у меня , возможно , мания величия , но придется через это пройти : Лазарь , мне или кому-то другому — не важно. Пассаж , который я дал прочесть Лазарь , не имел ничего общего с вз волновавшим меня фрагментом письма. «Этой ночью, — писала Эдит, — мне снился нескончаемый сон , оставивший во мне невьшосимую тяжесть . Рассказьшаю тебе потому , что боюсь хранить его в себе. Мы с тобой были вместе с друзьями , и кто-то сказал , что , если ты вы йдешь , тебя убьют . Потому что ты печатал политические статьи… Твои друзья утверждали , что это не имеет значения . Ты ничего не сказал , но очень покраснел . Ты совсем не хотел быть убитым , но друзья повели тебя , и вы вышли все вместе. Пришел человек , намерева вшийся тебя убить . Для этого ему надо было зажечь фонарь , который он держал в руке . Я шла рядом с тобой , и тот , желая мне объяснить , что убьет тебя , включил фонарь : оттуда вылетела пуля , которая меня пронзила. Ты был с девушкой , и в эту секунду я поняла , ч его ты хочешь , и сказала тебе : „Раз тебя убьют , иди , пока жив , с этой девушкой в комнату и делай с нею все , что хочешь“ . Ты мне ответил : „Ладно“ . Ты пошел с девушкой в комнату . Потом тот человек сказал , что уже пора . Он снова включил фонарь . Вылетела втор а я пуля , предназначенная для тебя , но я почувствовала , что попала она в меня и для меня все кончено . Я положила руку на горло : оно было горячим и липким от крови . Это было страшно…» Я сел на диван рядом с читающей Лазарь . Я вновь заплакал , стараясь сдержив аться . Лазарь не понимала , что я плачу из-за сна . Я сказал ей : — Я не могу вам всего объяснить ; просто я вел себя как подлец со всеми , кого любил . Моя жена пожертвовала собой ради меня . Она с ума по мне сходила , в то время как я ей изменял . Поймите : когда я читаю рассказ о ее сне , мне бы хотелось , чтобы меня убили , едва подумаешь , что я натворил… Тут Лазарь взглянула на меня , как на что-то непредвиденное . Обычно она смотрела на все неподвижными холодными глазами ; сейчас вдруг была обескуражена : она словно о каменела и не говорила ни слова . Я смотрел ей прямо в лицо , и слезы вопреки воле капали из глаз. У меня закружилась голова , охватило детское желание застонать : — Я должен вам все объяснить. Я говорил плача . Слезы скользили по щеке и падали мне в рот . Я в с амых грубых выражениях рассказывал Лазарь о том мерзком , что вытворял в Лондоне с Дирти. Я сказал ей , что изменял жене направо и налево , даже еще раньше , что влюбился в Дирти до такой степени , что уже ничего не мог выносить , когда понимал , что ее теряю. Я рассказал этой девственнице всю свою жизнь . Рассказанная такой девице (которая , в своем уродстве , способна была выдерживать гнет бытия лишь комическим образом , принужденная к стоической окоченелости ), эта жизнь казалась сплошным бесстыдством , и мне было стыдно за это. Никогда и никому я не рассказывал о себе , и каждая фраза унижала меня , как трусость. 4 Внешне я говорил как несчастный , униженно , но это был обман . В глубине души по отношению к столь уродливой девушке , как Лазарь , я оставался цинично-през рительным . Я объяснял ей : — Я скажу , почему все плохо кончилось : причина , конечно , покажется вам непостижимой . Никогда у меня не было женщины более прекрасной и более возбуждающей , чем Дирти ; она меня заставила совершенно потерять голову , но в постели я бы л с нею бессилен… Лазарь ни слова не понимала в моей истории и начинала нервничать . Она прервала меня : — Но если она любила вас , разве это так плохо ? Я расхохотался , и Лазарь , в который раз , смутилась. — Признайтесь, — сказал я, — невозможно состряпать бол ее назидательной истории : два смущенных развратника , которых начало тошнить друг от друга . Но поговорим без смеха : не хотел бы забивать вам голову деталями , да и не так уж трудно понять друг друга . Как и я , она привыкла к эксцессам , и одним притворством е е было не удовлетворить . (Я говорил почти шепотом . У меня было ощущение , что я дурак , но я жаждал болтать . Каким бы глупым это ни казалось , в моей тоске было лучше , чтобы рядом находилась Лазарь . Она была здесь , и я чувствовал себя не так потерянно .) Я объя снял : — Это нетрудно понять . Я исходил потом . Все время уходило на бесполезные усилия . В конце концов я доходил до крайнего физического истощения , но куда хуже было — моральное . И для нее , и для меня . Она меня любила и все-таки в конце смотрела на меня туп о , с какой-то беглой , даже желчной улыбкой . Она возбуждалась со мной , и я возбуждался с нею , но мы доходили лишь до взаимного отвращения . Понимаете : становишься отвратительным… Все было невозможно . Я чувствовал себя потерянным и в тот момент думал лишь о т ом , чтобы броситься под поезд… Секунду я помолчал . Потом сказал : — Всегда оставался трупный привкус… — Что это значит ? — Особенно в Лондоне… Когда мы должны были встретиться в Прюме , договорились , что ничего в таком духе больше не произойдет ; но куда там… Вы не можете себе представить , до какой степени извращенности можно дойти . Я спрашивал себя : почему я с нею бессилен , а с другими нет . Когда я презирал женщину , например проститутку , все шло отлично . А вот с Дирти у меня было постоянное желание броситься к ее ногам . Я слишком ее почитал , и почитал именно потому , что она погрязла в разврате… Все это , очевидно , непостижимо для вас… Лазарь перебила меня : — Я и вправду не понимаю . По-вашему , разврат унижал проституток , которые этим живут . Непонятно , как разврат способен был облагородить эту женщину. Легкое презрение , с которым Лазарь произнесла «эту женщину» , произвело на меня впечатление какой-то безысходной бессмыслицы . Я взглянул на руки злосчастной девицы : грязные ногти , цвет кожи почти мертвецкий ; в голову пришла мысль : ведь она , конечно , не подмылась , выходя из одного места… Ничего страшного для других , но меня Лазарь физически отталкивала . Я смотрел ей в лицо . В таком тоскливом состоянии я чувствовал себя загнанным — полусвихнувшимся, — это было смешно и с трашно одновременно , словно на запястье моем сидел ворон , зловещая птица , пожиратель падали. Я думал : она наконец нашла убедительную причину , чтобы презирать меня . Я взглянул на свои руки : они были чистые , загорелые от солнца ; мой светлый летний костюм был в хорошем состоянии . Руки Дирти были чаще всего ослепительными , ногти — цвета свежей крови . И что я тут падаю духом перед этой неудачницей , полной презрения к чужому счастью ? Я , должно быть , трус , простофиля , но в моем состоянии я принимал это без неловк о сти. 5 Когда я ответил на вопрос (после долгого ожидания , словно я был тупицей ), хотелось лишь воспользоваться чужим присутствием — не важно чьим, — чтобы избежать нестерпимого одиночества . В моих глазах , несмотря на свою страшную внешность , Лазарь едва- едва существовала . Я сказал ей : — Дирти — единственный в мире человек , заставивший меня восхищаться… — (В некотором смысле я лгал : возможно , она была не единственной ; но в более глубоком смысле это было правдой ). Я добавил : — Меня опьяняло , что она очень б огата ; она могла плевать на всех . Уверен : она бы вас презирала . Это вам не я… Измученный усталостью , я попытался улыбнуться . Вопреки моим ожиданиям , Лазарь , слушая меня , не опустила глаз : она стала безразличной . Я продолжал : — Теперь мне бы хотелось дойти до конца… Если желаете , я все вам расскажу . В какой-то момент , в Прюме , я вообразил , что бессилен с Дирти потому , что я некрофил… вЂ” Да вы что ? — Ничего безумного тут нет. — Не понимаю… — Вы же знаете , что значит «некрофил». — Зачем вы издеваетесь ? У меня кончалось терпение. — Я не издеваюсь над вами. — Так что это значит ? — Ничего особенного. Лазарь реагировала слабо , словно речь шла о детской шалости . Она ответила : — Вы что , пытались ? — Нет . До этого я не доходил . Только вот что со мной однажды при ключилось : ночью я сидел в комнате , где умерла одна пожилая женщина ; она лежала на кровати , как любая другая , между двух свечей , руки вытянуты вдоль тела , а не сложены вместе . В комнате всю ночь никого не было . И вот тогда я понял. — Что ? — Я проснулся в т ри часа ночи . Захотелось пойти в комнату , где находился труп . Мне было страшно , но , хоть я и дрожал , я оставался перед трупом . Наконец я снял пижаму. — И что же вы сделали ? — Я не шевельнулся , я был взволнован до потери сознания ; это произошло , просто гляд я на нее издалека 13 . — Женщина была еще красивой ? — Нет . Совершенно увядшая. Я думал , что Лазарь в конце концов рассердится , но она сделалась столь же спокойной , как кюре , слушающий исповедь . Она лишь прервала меня : — Это ведь никак не объясняет вашего бессилия ? — Объясняет . Или , по крайней мере , когда я жил с Дирти , я думал , что это и есть объяснение . Во всяком случае , я понял , что проститутки обладают для меня такой же притягательностью , как трупы . Кстати , я читал о человеке , который припудривал тело девок добела и укладывал между двумя свечами , заставляя изображать покойницу . Но вопрос не в этом . Я сказал Дирти о том , что мы могли бы сделать , и она возбудилась вместе со мной… вЂ” А почему Дирти не притворялась мертвой из любви к вам ? Мн е кажется , она не отступила бы перед таким пустяком. Я пристально взглянул на Лазарь , удивленный , что она смотрит в самый корень ; меня разбирал смех. — Она не отступила . Да она и так бледная , как покойница . Особенно в Прюме , она была почти больна . Однажды она даже предложила позвать католического священника : она хотела получить последнее причастие , симулируя передо мной агонию , но такая комедия показалась мне невыносимой . Конечно , это было смешно , но еще более того — страшно . Больше так продолжаться не мог л о . Однажды вечером она лежала на постели голая , а я , тоже голый , стоял рядом . Она хотела меня возбудить и заговорила о трупах… безрезультатно… Сев на край кровати , я заплакал . Сказал ей , что я жалкий идиот ; я так и рухнул . Она сделалась мертвенно-бледной, покрылась холодным потом… зубы у нее застучали . Я коснулся ее , она была холодной . У нее закатились глаза — страшно посмотреть… Я сразу же задрожал , точно рок схватил меня за запястье и стал выкручивать руку , чтобы вырвать из меня крик . Я больше не плакал — от страха . У меня пересохли губы . Я оделся . Хотел обнять ее и что-то ей сказать . Она с отвращением оттолкнула меня . Она была действительно больна… Ее вырвало прямо на пол . Надо сказать , что целый вечер мы пили… пили виски… вЂ” Ну конечно, — перебила Лазарь. — Почему «конечно» ? Я с ненавистью взглянул на Лазарь . Я продолжал : — Вот так все и кончилось . С этой ночи она не могла выносить моих прикосновений. — Она вас бросила ? — Не сразу . Мы даже продолжали жить вместе несколько дней . Она говорила , что любит меня не меньше прежнего , даже наоборот , чувствует , что тесно связана со мной , но я внушаю ей отвращение , непреодолимое отвращение. — Коли так , вы вряд ли желали , чтобы это п родолжалось дальше… вЂ” Я ничего не мог желать , но при мысли , что она меня бросит , я терял голову . Мы дошли до такого состояния , что , войдя в нашу комнату , каждый подумал бы , что это комната покойника . Мы ходили взад-вперед , ни слова не говоря . Время от вре м ени , изредка , мы обменивались взглядом . Могло ли это продолжаться ? — А как вы расстались ? — Однажды она сказала , что должна уехать . Куда именно — сказать не пожелала . Я предложил поехать с нею . Она ответила : может быть . Мы доехали вместе до Вены . В Вене мы взяли машину , чтобы добраться до отеля . Когда машина остановилась , она попросила меня договориться насчет комнаты и ждать ее в холле ; ей нужно сначала зайти на почту . Я приказал взять чемоданы , машину она не отпустила . Она уехала , не сказав ни слова ; у м е ня было ощущение , что она обезумела . Мы уже давно решили съездить в Вену , и я отдал ей свой паспорт , чтобы она взяла мои письма . К тому же у нее в сумке были все наши деньги . Три часа я проторчал в холле , ожидая . Дело было после полудня . В тот день дул си л ьный ветер , неслись низкие тучи , но дышать было невозможно — такая была духота . Стало ясно , что она не вернется , и я сразу же подумал : смерть моя близка. В этот раз Лазарь , пристально глядя на меня , показалась взволнованной . Я замолчал ; она сама участливо попросила меня рассказать , чем дело кончилось. — Я попросил проводить меня в комнату ; там было две кровати и все ее чемоданы… Могу сказать , что смерть вошла мне в голову… Не помню , что я там делал . В какую-то секунду я подошел к окну и открыл : страшно шум ело , приближалась гроза . На улице , прямо передо мной , бился черный , очень длинный — метров восемь или десять — вымпел ; ветер почти вырвал древко ; казалось , вымпел бьет крылом . Он не опадал , оглушительно хлопал на ветру , на высоте крыши ; он разворачивался, принимая вычурные формы, — точно чернильный ручей , струящийся в облаках . Это как будто не связано с моей историей , но в голове моей словно лопнул чернильный пузырь , и я был уверен , что умру сегодня же , очень скоро ; я попытался посмотреть ниже , но на нижне м этаже был балкон . Я накинул на шею веревку , за которую дергают шторы . Она казалась крепкой . Я встал на стул и завязал узел , после чего решил поразмыслить . Я не знал , удастся или нет зацепиться , когда ударом ноги я вышибу стул . Но я развязал веревку и сле з со стула . Безжизненно я упал на ковер . Я плакал до полного изнеможения… Наконец поднялся : помню , у меня была тяжелая голова . У меня было абсурдное хладнокровие , в то же время я чувствовал , что схожу с ума . Я встал , якобы желая взглянуть судьбе прямо в ли ц о . Опять подошел в окну : там по-прежнему был черный вымпел , но уже вовсю хлестал ливень ; было темно , сверкали молнии и грохотал гром… Все это было уже неинтересно для Лазарь ; она спросила : — Откуда взялся ваш черный вымпел ? Мне хотелось ее смутить ; должно быть стыдясь моей мании величия , я сказал со смехом : — Помните черную скатерть 14 , покрывавшую обеденный стол к приходу Дон-Жуана ? — А какая связь с вашим вымпелом ? — Никакой , кроме того , что скатерть черная… Вымпел повесили по случаю с мерти Дольфуса 15 . — Так вы были в Вене в момент его убийства ? — Нет , в Прюме , но в Вену я приехал на следующий день. — Находясь на месте событий , вы , должно быть , волновались. — Нет (эта сумасшедшая уродливая девица просто устрашала мен я постоянством своих забот ). Впрочем , даже если бы из-за этого разразилась война , она соответствовала бы тому , что у меня творилось в башке. — Но как война могла соответствовать чему-то в вашей голове ? Вы бы обрадовались войне ? — Почему бы и нет ? — Вы дума ете , за войной могла бы последовать революция ? 16 — Я говорю о войне , а не о том , что за нею последовало бы. Я шокировал ее этим куда грубее всего , что мог бы еще наговорить. Материнские ступни 1 Я стал видеться с Лазарь не так часто. Ход моей жизни все больше и больше искривлялся . Я выпивал там , выпивал здесь , я бесцельно слонялся , в конце концов ловил такси и ехал домой ; и тогда , сидя в машине , я думал о потерянной Дирти и рыдал . Я даже не страда л больше , во мне не было ни малейшей тревоги , я ощущал в голове лишь законченную тупость , какое-то нескончаемое ребячество . Я изумлялся выходкам , о которых когда-то мечтал, — я думал об иронии и о смелости , которыми когда-то обладал — когда хотел испытать судьбу ; от всего этого оставалось лишь впечатление чего-то идиотского , очень , может быть , трогательного , во всяком случае , смешного. Я еще думал о Лазарь и каждый раз вздрагивал : из-за моей усталости она приобрела значение , аналогичное черному вымпелу , нап угавшему меня в Вене . После того как мы обменялись неприятными словами о войне , я усматривал в этих зловещих предзнаменованиях уже не просто угрозу , касающуюся лично меня , а более общую угрозу , нависшую над всем миром… Конечно , в реальности ничто не оправ д ывало ассоциацию возможной войны с Лазарь , которая , напротив , уверяла , что все связанное со смертью вызывает в ней ужас ; однако все в ней — ее подпрыгивающая сомнамбулическая походка , тон ее голоса , ее способность распространять вокруг себя безмолвие , ее ж ажда самопожертвования — все навевало мысль о договоре , заключенном со смертью . Я чувствовал , что существование такого человека имело смысл лишь для людей и для мира , обреченных на несчастье . Однажды меня осенило : я решил незамедлительно освободиться от о б щих с нею забот . В этой неожиданной ликвидации имелась та же смехотворная грань , что и во всем прочем в моей жизни… Приняв это решение и повеселев , я вышел из дому пешком . Долгая ходьба завершилась террасой кафе «Флора» . Я сел за один столик с плохо знако мыми людьми . Мне показалось , что я здесь лишний , но я не уходил . Те болтали на полном серьезе обо всем случившемся , о чем полезно знать ; все они казались мне пустоголовыми и не совсем реальными . Битый час я слушал их , произнося лишь два-три слова . Потом я пошел на бульвар Монпарнас , в ресторанчик справа от вокзала : там , на террасе , я пообедал как можно вкуснее и начал напиваться красным вином . К концу обеда время уже было позднее , но тут явилась парочка : мать с сыном . Мать — еще не старая , еще соблазнител ь ная , тоненькая ; в ней была очаровательная развязность ; все это было не слишком интересно , но , поскольку я думал о Лазарь , смотреть на нее было тем более приятно , что она казалась богатой . Напротив сидел сын , очень юный , почти безмолвный , одетый в элегантн ы й костюм серой фланели . Я заказал кофе и закурил . И тут меня ошарашил крик острой боли , долгий как хрип : какой-то кот вцепился в горло другому , у подножия окружавших террасу кустиков , как раз под столом тех , за кем я наблюдал . Молодая мама , вскочив , пронз и тельно закричала ; она побледнела . Она быстро сообразила , что это кошки , а не люди , и засмеялась (она была не смешной — простодушной ). На террасу прибежали официантки и хозяин . Они хохотали , говоря , что этот кот отличается от других особой агрессивностью . Я и сам посмеялся вместе с ними. Затем я покинул ресторанчик , полагая , что нахожусь в хорошем настроении ; но тут , идя по безлюдной улице и не зная , куда направляюсь , я зарыдал . Я не мог остановить рыдания ; я шел так долго , что забрел очень далеко — до улиц ы , где жил . Я еще плакал в этот момент . Передо мной шли и хохотали три девушки и двое шумных парней ; девушки не были красивы , но , вне всякого сомнения , доступны и возбуждены . Я перестал плакать и медленно шел за ними до самой своей двери ; их веселье так в о збудило меня , что я решительно повернул назад . Я остановил такси и приказал ехать в «Табарен» 17 . В ту минуту , когда я входил , на эстраде было много полуголых танцовщиц , некоторые из них красивые и свежие . Я сел у самой эстрады (я отказы вался от любого другого места ), но зал был битком набит , а помост , на котором стоял мой стул , был чуть приподнят : таким образом , стул стоял косо — казалось , с минуты на минуту я могу потерять равновесие и растянуться среди голых танцующих девок . Я раскрас н елся , было слишком жарко , я вынужден был вытирать пот с лица уже мокрым платком ; было трудно подносить ко рту стакан , стоявший на столе . В этой нелепой ситуации мое сидение на неустойчивом стуле становилось олицетворением несчастья ; танцовщицы на залитой с ветом сцене были , наоборот , образом недоступного счастья. Одна танцовщица была стройнее и красивее других ; она улыбалась улыбкой богини , вечернее платье делало ее величественной . В конце танца она была абсолютно голой , но в тот же самый момент — невероятн о элегантной и деликатной . В сиреневом свете прожекторов ее перламутровое тело казалось чудом призрачной бледности . Я смотрел на ее голый зад с мальчишеским восхищением , словно ни разу в жизни не видел ничего столь чистого , столь ирреального, настолько он был прелестен . Когда спектакль с расстегиванием платья начался во второй раз , у меня перехватило дыхание до такой степени , что я схватился за стул , опустошенный . Я ушел и стал блуждать : из кафе — на улицу , с улицы — в ночной автобус : не знаю почему вылез из автобуса и вошел в «Сфинкс» . Я хотел одну за другой всех девок , которых предлагали здесь первому встречному , но у меня не было и мысли подниматься в комнату : я все еще был сбит с толку тем ирреальным светом . Потом я вошел в «Дом» ; я все больше и больше ослабевал . Съел жареную сосиску , попивая сладкое шампанское . Это подкрепляло , но на вкус было прескверно . В поздний час в этом омерзительном заведении оставалось немного народу : в основном грубые мужчины и пожилые уродливые женщины . Затем я зашел в какой- т о бар , где вульгарная , малопривлекательная баба сидела на табурете и хрипло шепталась с барменом . Я остановил такси ; на этот раз поехал домой . Было больше четырех утра ; вместо того чтобы лечь и поспать , я , не закрывая дверей , начал стучать на машинке. Тещ а , из любезности поселившаяся у меня (она вела хозяйство в отсутствие моей жены ), проснулась . Она позвала меня из постели : крик долетел из дальней комнаты сквозь дверь : — Анри… Эдит звонила из Брайтона около одиннадцати ; знаете , ее огорчило , что она не зас тала вас. Действительно , в кармане у меня уже со вчерашнего дня лежало письмо Эдит . Она писала , что позвонит вечером после десяти ; я был просто подлец , что забыл об этом . Ведь я еще и обратно пошел , дойдя до самой двери ! Большей мерзости не представишь ! Же на , которую я подло бросил , звонила мне из Англии , беспокоилась , а я в это время , забыв о ней , разлагался , таскаясь по гнусным притонам . Все было фальшью , даже мое страдание . Вновь покатились слезы ; у рыданий не было ни конца ни края. По-прежнему было пуст о . Идиот , который напивается и распускает нюни, — вот кем я был , позорным образом . Избежать чувства , что я полная падаль , можно было , только непрерывно напиваясь . Я надеялся , что дойду до ручки , может быть , до точки в моей бессмысленной жизни . Я воображал, что пьянство убьет меня… определенной мысли не было… Я продолжаю пить… я умираю… или я больше не пью… Сейчас уже все было безразлично. 2 Изрядно пьяный , я вылез из такси перед «У Франсиса» . Молча уселся за стол , рядом с несколькими приятелями . Компания была спасительная для меня , компания отвлекала меня от мании величия . Я был не единственным пьяным . Мы пошли обедать в шоферский ресторан ; женщин было только три . Очень скоро на столе появилось множество пустых или полупустых бутылок от красного вина. Мою соседку звали Ксения 18 . В конце обеда она сказала мне , что вернулась из деревни и что в доме , где она ночевала , она видела в туалете ночной горшок , наполненный беловатой жидкостью ; в середине тонула муха ; она заговорила об этом по повод у того , что я ел сливочный сыр и его молочный цвет был ей отвратителен . Сама она ела кровяную колбасу и выпивала все вино , которое я ей подливал . Она проглатывала куски колбасы , словно деревенская девчонка , но то было одно притворство . Ксения была обычной праздной девицей , очень богатой . Я заметил возле ее тарелки авангардистский журнальчик в зеленой обложке . Я открыл его и наткнулся на фразу , в которой сельский кюре вытаскивал вилами из навоза сердце . Я все больше и больше пьянел , и образ мухи , тонущей в н очном горшке , ассоциировался с лицом Ксении . Ксения была бледной , на шею ей опускались противные завитки волос , просто какие-то каракули . Ее перчатки из белой кожи выделялись своей непорочностью на фоне бумажной скатерти , среди крошек хлеба и пятен красно г о вина . За столом стоял гвалт . Я спрятал вилку в правой руке и тихонько положил эту руку на ляжку Ксении. В эту минуту у меня был дрожащий голос пьянчуги , но отчасти я ломал комедию . Я сказал ей : — У тебя свежее сердце… Внезапно я расхохотался . Я подумал (словно это было чем-то смешным ): сердце из сыра… Подступало желание сблевать. Она казалась подавленной , но ответила без раздражения , примирительно : — Я вас разочарую , но это правда : я еще не слишком много выпила , и мне бы не хотелось лгать для вашей забав ы. — Тогда… Сквозь платье я резко всадил зубцы вилки в ее л яжку . Она вскрикнула и , пытаясь от меня отстраниться , опрокинула два бокала с вином . Она отодвинула стул и вынуждена была приподнять платье , чтобы осмотреть рану . Белье было прелестным , нагота ляжек мне понравилась ; один из зубцов , более острый , пронзил к о жу , текла кровь , но ранка была пустяковой . Я поспешил — помешать она не успела — прижаться губами к ляжке и отсосать чуточку пролитой мною крови . На нас смотрели чуть удивленно , сконфуженно смеясь… Но они видели , что Ксения , при всей ее бледности , плакала не очень-то . Она была куда более пьяной , чем ей казалось ; она продолжала всхлипывать , но уже припав к моей руке . И тогда я наполнил красным вином ее опрокинутый бокал и заставил выпить. Один из нас расплатился ; когда стали складываться , я пожелал заплатит ь за Ксению (как бы в знак обладания ); решили ехать к «Фреду Пэйну» . Все набились в две машины . В маленьком зале стояла невыносимая духота . Я разок потанцевал с Ксенией , потом с незнакомыми женщинами . Я ходил к двери — дышать свежим воздухом , и приглашал т о одного , то другого (один раз Ксению ) выпить по стаканчику виски у стойки по соседству . Время от времени я возвращался в зал ; в конце концов встал , прислонившись к стене , перед дверью . Я был пьян . Я смотрел на прохожих . Не знаю почему , но один из приятел е й снял ремень и держал в руке . Я попросил передать его мне . Я сложил его вдвое и стал махать им перед женщинами , как бы намереваясь ударить . Стемнело ; я больше ничего не видел и не понимал ; если проходили женщины вместе с мужчинами , они притворялись , что н ичего не замечают . Появились две девки , и одна из них , видя этот угрожающе поднятый ремень , пошла на меня ; она ругалась , изрытая презрение мне в лицо : она и впрямь была привлекательна , белокурая , с лицом решительным и породистым . С отвращением отвернувшис ь от меня , она переступила порог «Фреда Пэйна» . Я увязался за нею к стойке бара , где толпились пьяницы. — Зачем вы сердитесь ? — спросил я ее , показывая ремень. — Я же шутил . Выпейте со мной стаканчик. Теперь она смеялась , глядя мне в глаза. — Хорошо, — сказ ала она. Словно не желая быть в долгу перед пьяным парнем , который по-дурацки показывал ремень , она добавила : — Держите. В руке у нее была голая женщина из мягкого воска ; низ куклы был завернут в бумагу ; она осторожно заставляла ее шевелить торсом ; ничего бесстыднее вообразить невозможно . Она , конечно , была немкой , очень бледной , с высокомерной и вызывающей походкой ; я стал танцевать с нею и нес бог знает какую чушь . Без всякого предлога она прервала танец и с серьезным видом пристально посмотрела на меня. Она была полна дерзости. — Смотрите, — сказала. И подняла платье выше чулка : нога , цветные подвязки , чулок , белье — все было роскошным ; пальцем она показывала голое тело . Она снова стала со мной танцевать , и я опять увидел у нее в руке эту жалкую восковую куклу : подобных продают у входа в мюзик-холлы , причем торговец непрерывно приговаривает что-то вроде «поразительна на ощупь…» . Воск был мягким , обладал гибкостью и свежестью плоти ; оставив меня , женщина снова подняла ее над головой и , танцуя одна румбу пе р ед негром-пианистом , стала вызывающе извивать ее фигурку в ритме своего танца ; негр аккомпанировал , хохоча во все горло ; она танцевала хорошо , народ вокруг начал аплодировать . Тогда она вынула куклу из бумаги и швырнула на пианино , разразившись смехом ; ку к ла шлепнулась со звуком падающего тела ; в самом деле , ее ноги распластались по пианино , но ступни были оторваны . Крохотные розовые культяпки и раздвинутые ноги были раздражающе соблазнительны . Я взял со стола нож и отрезал ломтик от розовой ножки . Моя слу ч айная подруга схватила этот кусочек и сунула мне в рот : у него был мерзкий вкус горькой свечи . Я с отвращением выплюнул его на пол . Я был не совсем пьян ; я боялся того , что произойдет , если я поволочусь с этой девкой в гостиничный номер (денег оставалось с овсем мало ; я вышел бы с пустыми карманами , да еще и осыпанный оскорблениями , презираемый ). Девица заметила , что я разговариваю с Ксенией и с другими ; она , должно быть , подумала , что я должен остаться с ними , а спать с нею не пойду ; она внезапно попрощалас ь со мной и исчезла . Чуть позже приятели мои покинули «Фреда Пэйна» , я пошел за ними : мы отправились пить и есть к «Графу» . Я сидел не говоря ни слова , ни о чем не думая , мне начинало становиться дурно . Я пошел в умывальник , якобы помыть грязные руки и пр и чесаться . Не знаю , что я там делал ; немного позже , в полусне , вдруг услышал : «Троппман !» Я сидел со спущенными штанами на толчке . Я натянул брюки , вышел , и позвавший меня приятель сказал , что я отсутствовал сорок пять минут . Я подсел за столик к остальным, но вскоре они посоветовали мне вернуться в туалет : я был очень бледен . Я вернулся , довольно долго блевал . Потом все заговорили , что пора и по домам (было уже четыре часа ). Меня привезли домой на заднем сиденье автомобиля. Назавтра (было воскресенье ) я все еще чувствовал себя плохо , и день прошел в мерзкой летаргии , будто не оставалось уже никаких сил продолжать жизнь ; около трех я оделся , чтобы кое с кем повидаться , и попытался — безуспешно — походить на нормального человека . Я вернулся не поздно ; меня ли х орадило , в носу болело , как обычно бывает после долгой рвоты ; вдобавок ко всему костюм промок под дождем , и я простудился. 3 Я спал болезненным сном . Всю ночь кошмары чередовались с тягостными снами и окончательно меня изнурили . Проснулся больной как ник огда . Я вспомнил свой сон : как будто я стою у входа в зал , перед кроватью с колоннами и балдахином — нечто вроде катафалка без колес ; вокруг этой кровати , или катафалка , стояли мужчины и женщины , очевидно , мои давешние спутники . Большой зал был , вероятно, театральной сценой , мужчины и женщины — актерами , а может быть режиссерами , странного спектакля , ожидание которого томительно тревожило меня… Я держался поодаль , не высовываясь из пустого обшарпанного коридора , расположенного по отношению к залу с кровать ю так , как кресла зрителей по отношению к подмосткам . Ожидаемый аттракцион был волнующим , исполненным какого-то неумеренного юмора : ждали , когда появится настоящий труп . В это мгновение я заметил , что посреди кровати под балдахином лежит гроб : его крышка б е сшумно сдвинулась , как театральный занавес или крышка шахматной коробки , но то , что появилось , не было страшным . Вместо трупа лежал предмет неопределенной формы , кусок розового воска ослепительной свежести ; он напоминал безногую куклу той белокурой девицы, ничего более соблазнительного я не видел ; соответственно и присутствующие были настроены саркастически , тихо ликовали : была разыграна какая-то жестокая и забавная шутка , жертва которой осталась неизвестной . Чуть позже розовый предмет , тревожащий и соблаз н ительный одновременно , значительно увеличился в размерах : он стал похож на труп великана , высеченного из белого мрамора с розовыми или охристыми прожилками . Голова этого трупа была огромным лошадиным черепом ; 19 его тело — рыбьей костью или огромной нижней челюстью , полубеззубой , вытянутой в прямую линию ; ноги служили продолжением позвоночного столба , подобно человеческим ; но ступней не было — лишь длинные и узловатые обрубки лошадиных ног . Все вместе , веселящее и омерзительное , напоминало мраморную греческую статую ; череп был покрыт военным шлемом , нахлобученным на макушку , как соломенная шапочка на голову лошади . Сам я уже не понимал , тосковать мне или смеяться ; стало ясно , что если я засмеюсь , то эта статуя , э т о подобие трупа — просто дерзкая шутка . Но если я задрожу , она бросится на меня и разорвет на куски . Я и не уловил , как лежащий труп обернулся Минервой , в платье и доспехах , угрожающе восставшей со шлемом на голове : сама эта Минерва была мраморной , но при этом безумно дергалась . Жестокая шутка продолжалась ; я был восхищен и в то же время смущен . В глубине зала царило непомерное веселье , но никто не смеялся . Минерва стала размахивать мраморной саблей ; все в ней было трупным ; арабская форма клинка выдавала м е сто действия — кладбище с памятниками из белого мрамора , синевато-бледного мрамора . Она была великаншей . Невозможно было определить , должен ли я принимать ее всерьез : ее двойственность даже усилилась . В это мгновение и речи не было о том , чтобы из зала он а спустилась ко мне за кровать , куда я испуганно забился . Я сделался маленьким , и когда она меня увидела , то поняла , что я боюсь . И страх мой ее притягивал : ее жесты были нелепо-безумными . Внезапно она сошла со сцены и бросилась на меня , вращая своим мрачн ы м оружием со все более сумасшедшей силой . Конец приближался , я был парализован ужасом. Я быстро сообразил , что в этом сне Дирти , став сумасшедшей и в то же время мертвой , обрела одежды и внешность статуи Командора 20 и , неузнаваемая , бро силась на меня , чтобы уничтожить. 4 Перед тем как окончательно расхвораться , я какое-то время жил в сплошной болезненной галлюцинации . Я не спал , но все предметы проносились перед глазами быстро , как в дурном сне . После ночи у «Фреда Пэйна» , во второй по ловине дня , я вышел , в надежде повстречать какого-нибудь друга , который помог бы мне обрести нормальное состояние . Пришло в голову сходить домой к Лазарь . Я чувствовал себя скверно . Но , вопреки замыслу , эта встреча напоминала кошмар , еще более подавляющий, чем тот сон , что приснился на следующую ночь. Было воскресенье , после полудня . В тот день было жарко и душно . Лазарь жила на улице Тюренна , и вместе с нею оказался какой-то тип , при виде которого у меня мелькнула комичная мысль , что такой может и сглазит ь… Это был высокий мужчина , мучительно напоминающий лубочную картинку с изображением Ландрю 21 . У него были здоровенные ступни , светло-серая куртка , слишком широкая для его исхудалого тела . Драп этой куртки местами протерся и порыжел ; ст арые лоснящиеся брюки , темнее куртки , штопором спускались до земли . Он держался с изысканной вежливостью . Как и у Ландрю , у него была красивая грязно-каштановая борода и лысый череп . Он изъяснялся быстро , в изысканных выражениях. Когда я входил в комнату , его силуэт вырезался на фоне облачного неба (он стоял перед окном ). Он был огромен . Лазарь представила меня и , называя его имя , сказала , что он ее отчим (в отличие от Лазарь , он не был евреем ; должно быть , это второй муж ее матери ). Его звали Антуан Мелу. Он преподавал философию в провинциальном лицее. Когда за мной закрылась дверь и я вынужден был сесть (абсолютное ощущение западни ), при виде этой пары на меня вновь , как никогда , навалились усталость и тошнота ; одновременно мне казалось , что мало-помалу те ряю самообладание . Лазарь не раз говорила мне о своем отчиме : с чисто интеллектуальной точки зрения , это якобы был тончайший , умнейший человек . Меня страшно смущало его присутствие . Я был тогда болен , полубезумен ; меня не удивило бы , если бы , вместо того ч тобы заговорить , он просто разинул рот : я представил , как по его бороде безмолвно потечет пена… Лазарь была раздражена моим непредвиденным визитом , чего нельзя было сказать об ее отчиме : едва нас друг другу представили (в этот миг он был недвижим , лицо ни чего не выражало ), едва он сел в полусломанное кресло , как заговорил : — Мне бы хотелось , сударь , ввести вас в суть дискуссии , которая , признаюсь , ввергла меня в глубочайшее недоумение… Своим размеренно-отсутствующим голосом Лазарь попыталась его осадить : — Не думаете ли вы , дорогой отец , что подобные дискуссии ни к чему не ведут , и потом… не стоит утомлять Троппмана . Судя по всему , он очень устал. Я продолжал сидеть с опущенной головой , вперив глаза в пол . Я сказал : — Да ничего… Просто объясните , о чем реч ь… Это же ни к чему не обязывает… Я говорил почти шепотом , неуверенно. — Так вот, — заговорил г-н Мелу, — моя падчерица только что изложила мне результаты напряженных размышлений , которые ее буквально поглощают уже несколько месяцев . Впрочем , как мне кажет ся , трудность тут не в тех изощренных и , по моему скромному мнению , убедительных доводах , каковые она приводит , дабы выявить тупик , в котором очутилась история в силу событий , разворачивающихся на наших глазах… Тоненький , певучий голос звучал с каким-то не померным изяществом . Я даже не слушал : я уже наперед знал , о чем он будет вещать . Меня угнетали его борода , грязная на вид кожа , его губы цвета кишок , столь четко артикулирующие каждое слово , в то время как громадные руки вздымались , дабы придать фразам в е сомость . Я понял , что он согласен с Лазарь насчет провала социалистических идей . Я думал : хороши же эти два идиота , у них , видите ли , социалистические идеи провалились… как же мне плохо… Господин Мелу продолжал , изъясняя своим профессорским голосом «тревож ную дилемму» , поставленную перед мыслящим обществом нашей плачевной эпохой (по его мнению , для любого мыслящего человека жить именно сегодня — сущее несчастье ). Он артикулировал , с усилием морща лоб : — Должны ли мы укрыться в безмолвии ? Должны ли мы , напро тив , оказать содействие последним очагам сопротивления рабочего класса , обрекая себя , таким образом , на безжалостную и бесполезную гибель ? Несколько секунд он молчал , уставившись на конец поднятой руки. — Луиза, — заключил он, — склонна к героическому реш ению . Не знаю , что думаете лично вы , сударь , о возможностях , каковыми обладает освободительное движение рабочих . Позвольте же мне поставить этот вопрос… в предварительном порядке (при этих словах он взглянул на меня с хитрой улыбкой ; он надолго замолчал , п охожий на портного , который , для лучшей оценки своей работы , чуть отступает )… в пустоте , да , так правильно будет сказать (он взял одну руку в другую и легонько потер их ), в пустоте… Как будто перед нами условия произвольно взятой задачи . Мы всегда имеем п р аво вообразить , независимо от любой реальной данности , прямоугольник ABCD… В нашем случае , если изволите , поставим задачу так . Дано : рабочий класс , роковым образом обреченный на гибель… Я слушал эти слова : рабочий класс , обреченный на гибель… Меня мутило в се сильнее . Я даже не мечтал о том , чтобы встать , уйти , хлопнув дверью . Я смотрел на Лазарь и чувствовал себя совсем отупело . Лазарь сидела в другом кресле , слушала покорно и тем не менее внимательно , выдвинув голову , заключив подбородок в ладонь , возложи в локоть на колено . Она была почти такой же омерзительной и куда пострашнее , чем ее отчим . Не шевельнувшись , она перебила : — Вы , вероятно , хотите сказать : «Обреченный погибнуть политически»… Человек-марионетка расхохотался . Раскудахтался . Он любезно согласи лся : — Ну конечно же ! Я не ставлю условием , чтобы они все погибли телесно… Я не удержался от вопроса : — А мне-то до этого какое дело ? — Я , возможно , неясно выразился , сударь… Тогда Лазарь сказала утомленно : — Вы уж извините его за то , что он не обращается к вам «товарищ» ; мой отчим привык вести философские дискуссии… с собратьями… Господин Мелу оставался невозмутим . Он стал говорить дальше . Мне хотелось поссать ; я уже двигал коленями. — Перед нами , скажем так , мелкая , малосодержательная задача , сама субстан ция которой на первый взгляд словно ускользает (у него был огорченный вид , его изнуряла трудность , которую лишь он один мог видеть ; наметил рукой какой-то жест ), но ее последствия не смогли бы скрыться от ума столь язвительного , столь беспокойного , как ва ш … Я обернулся к Лазарь и сказал : — Простите , но я бы просил вас показать , где уборная… На секунду она заколебалась , не понимая , потом встала и указала дверь . Я долго мочился , потом решил , что могу и сблевать , и до изнеможения пытался это сделать , засовыва я два пальца в глотку и ужасно громко кашляя . Однако мне стало чуть легче , я вернулся в комнату . Я не стал садиться , чувствуя себя не очень хорошо , и сразу же сказал : — Я поразмышлял над вашей задачей , но сначала мне бы хотелось задать один вопрос. По их физиономиям — какими бы смущенными они ни были — я понял , что «друзья» готовы внимательно меня слушать. — Кажется , у меня лихорадка. Я протянул горячую руку Лазарь. — Да, — сказала Лазарь устало, — вы должны вернуться домой и лечь в постель. — И все- таки хотелось бы узнать : если рабочему классу пиздец , почему вы — коммунисты… или социалисты ?., все равно… Они пристально на меня посмотрели . Потом переглянулись . Наконец Лазарь ответила , я едва ее расслышал : — Что бы ни случилось , мы должны быть на сторон е угнетенных . Я подумал : она же христианка . Разумеется !.. А я-то еще явился… Я вышел из себя , мне было невыносимо стыдно… вЂ” Во имя чего «надо» ? Зачем ? — Можно хотя бы спасти свою душу, — ответила Лазарь. Фраза вылетела , а она не пошевелилась , даже глаза не подняла . Непоколебимо убежденная. Я почувствовал , что бледнею ; снова очень затошнило… Однако я настаивал : — А вы , сударь ? — О… — сказал г-н Мелу , потопив глаза в созерцании худых пальцев, — мне очень даже понятно ваше недоумение . Я сам недоумеваю , у-жа-сн о недоумеваю… Тем более что… вы несколькими словами обозначили новый , непредвиденный аспект проблемы… Ха-ха (он улыбнулся в длинную свою бороду ), а ведь это у-жа-сно интересно . В самом деле , дорогая моя девочка , почему это мы еще социалисты… или коммунист ы ?.. Да , почему ?.. Казалось , он углубился в неожиданные размышления . Понемногу его маленькая , долгобородая голова опускалась с высоты его непомерного торса . Я увидел его угловатые коленки . После томительного молчания он распахнул длиннющие руки и печально в оздел их : — Выходит так , что мы напоминаем крестьянина , чья работа оказывается добычей бури . Он проходит по своим полям с опущенной головой… Он знает , что град неизбежен . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И тогда… С приближением этого мига… он встает п ред своим урожаем и , как теперь это делаю я (без всякого перехода эта абсурдная , смехотворная личность стала великолепной , вдруг его хворый , сладкий голос приобрел леденящую звонкость ), он бесцельно воздевает свои руки к небу… ожидая , что молния поразит е г о… его и его руки… При этих словах его собственные руки упали . Он стал абсолютным воплощением страшного отчаяния. Я понял его . Если бы я не ушел , я бы снова начал плакать : заразившись его чувством , я и сам сделал жест отчаяния и ушел , сказав почти шепотом : — До свидания , Лазарь. Затем в моем голосе прозвучала невыразимая симпатия : — До свидания , сударь. Лило как из ведра , а у меня ни шляпы , ни плаща . Думал , доберусь быстро . Я шел около часа не останавливаясь , оледенев от воды , которая промочила волосы и о дежду. 5 На следующий день это выпадение в безумную реальность вылетело из памяти . Я проснулся взволнованный . Я был взволнован страхом , который испытал во сне , я был весь взъерошенный , горячий от лихорадки… Я не прикоснулся к завтраку , который поставила у изголовья теща . Тошнота продолжалась . Она , собственно говоря , не прекращалась с позавчерашнего дня . Я послал за бутылкой дурного шампанского . Осушил ледяной бокал ; спустя несколько минут встал и пошел блевать . После рвоты снова лег , стало немного легче, но тошнота не преминула вернуться . Началась дрожь , стучали зубы ; я был откровенно болен , страдал самым мерзким образом . Я впал в какой-то страшный сон : все стало куда-то разлетаться , какие-то темные , безобразные , бесформенные вещи , которые непременно надо было закрепить — и никакой возможности это сделать . Моя жизнь расползалась , точно сгнившая плоть . Пришел врач , обследовал меня с ног до головы . В конце концов пообещал вернуться с другим ; по тому , как он говорил , я понял , что , возможно , умру (я ужасно стр а дал , во мне словно что-то заклинило , страшно хотелось передышки ; поэтому умереть хотелось не так сильно , как в другие дни ). У меня был грипп , осложненный симптомами довольно тяжелого воспаления легких : накануне я , сам того не заметив , простыл под дождем . П рошло три мучительных для меня дня . Кроме тещи , служанки и врачей , я не виделся ни с кем . На четвертый день стало хуже , лихорадка не спадала . Позвонила , не зная о моей болезни , Ксения : я сказал ей , что не выхожу из комнаты и что она может меня навестить . О на пришла минут через пятнадцать . Она была проще , чем я воображал : чересчур даже простой . После призраков с улицы Тюренна она показалась мне человечной . Я приказал принести бутылку белого вина , кое-как объяснив ей , что мне приятно будет видеть , как она пь е т, — из симпатии к ней и к вину ; я же мог пить только овощной отвар или апельсиновый сок . Она стала пить вино , ничуть не ломаясь . Я сказал ей , что в тот вечер , когда опьянел , я пил потому , что чувствовал себя очень несчастным . Она это заметила , сказала он а. — Вы пили так , словно хотели умереть . Как можно быстрее . Мне очень хотелось… Но я не люблю , когда запрещают пить , а потом… я ведь сама была выпивши. Ее болтовня утомляла . И все же она заставила меня немного выйти из прострации . Удивительно , что бедная девочка все так хорошо поняла , но помочь-то она ничем не могла . Даже если предположить , что позднее я поправлюсь . Я взял ее руку , притянул к себе и тихо н ько повел по колючей , не бритой четыре дня щеке. Я сказал смеясь : — Невозможно целовать такого небритого мужчину. Она взяла мою руку и долго целовала . Она удивила меня . Я не знал , что говорить . Я попробовал объяснить ей с улыбкой — я говорил очень тихо , ка к очень больные люди , у меня болело горло : — Зачем ты целуешь мне руку ? Ты же знаешь , я , в сущности , негодяй. Я готов был разрыдаться при мысли , что она ничего не может . Я не способен был ничего преодолеть . Она ответила просто : — Я знаю . Все знают , что у в ас ненормальная сексуальная жизнь . А я вот подумала , что главное — вы очень несчастны . А я глупенькая , смешливая . В голове — одни глупости , но , с тех пор как я с вами познакомилась и услыхала о ваших привычках , я подумала , что люди с дурными привычками… к а к вы… вероятно , они страдают. Я долго смотрел на нее . Она тоже , ни слова не говоря , смотрела на меня . Она видела , что из моих глаз невольно текут слезы . Я бы не назвал ее прекрасной — зато трогательной и простой ; никогда бы я не заподозрил в ней такую нас тоящую простоту . Я сказал , что очень люблю ее , что в моих глазах все становится ирреальным ; я , может , и не мерзавец , но конченый человек . И вообще , лучше бы умереть сейчас , как я и надеюсь . Я был так измучен лихорадкой и глубоко проникшим в меня ужасом , ч т о ничего толком объяснить не мог ; кроме того , и сам я ничего не понимал… Тогда она сказала с почти безумной резкостью : — Я не хочу , чтобы вы умерли . Я буду о вас заботиться , да-да . Мне бы так хотелось помочь вам… Я попытался ее разубедить : — Нет . Ты ничем не можешь мне помочь , и никто больше не сможет… Я сказал это с такой искренностью , с таким явным отчаянием , что мы оба замолчали . Она не осмеливалась больше открывать рот . В эту минуту ее присутствие было мне неприятно. После продолжительного молчания меня стала мучить одна мысль , мысль глупая , злая , словно вдруг речь зашла о жизни , даже о чем-то большем , чем жизнь . Сжигаемый лихорадкой , я сказал ей в безумном раздражении. — Послушай , Ксения, — начал я разглагольствовать и , без всякой на то причины , вышел и з себя, — вот ты потерлась в литературной среде , ты , должно быть , читала Сада , ты , должно быть , считаешь , что это очень здорово, — как и другие . Так вот , те , кто восхищается Садом, — это мошенники , слышишь ? Мошенники… Она молча посмотрела на меня , она не о смеливалась говорить . Я продолжал : — Я нервничаю , бешусь , я на пределе , слова срываются сами собой… Но зачем они сделали это с Садом ? Я почти кричал : — Они ели говно ? 22 Да или нет ? Я так сильно хрипел , что вдруг смог приподняться , я ка шлял и надсаживал глотку : — Люди — лакеи… Если кто-то один похож на господина , то остальные готовы из-за этого сдохнуть от тщеславия… зато те , кто не склоняются ни перед чем , оказываются в тюрьмах или под землей… и тюрьма или смерть для одних… означает раб ство для всех остальных… Ксения мягко положила ладонь на мой лоб : — Анри , прошу тебя, — склонившись надо мной , она казалась страдающей феей , и неожиданная страстность ее шепота меня обжигала, — не говори ничего… тебе слишком плохо , чтобы говорить… Как ни странно , за моим болезненным возбуждением последовала разрядка : странный , проникающий звук ее голоса наполнил меня каким-то полусчастливым оцепенением . Я довольно долго смотрел на Ксению , ничего не говоря , только улыбаясь ; я видел , что на ней шелковое пла т ье цвета морской волны , с белым воротничком , светлые чулки и белые туфли ; ее тело было стройным и выглядело привлекательно в этом платье , лицо под черными , хорошо причесанными волосами было свежим . Я жалел , что так болен. Я сказал ей без лицемерия : — Сегодня ты очень мне нравишься . Ты красивая , Ксения . Когда ты назвала меня «Анри» и сказала мне «ты» , мне это было приятно. Казалось , она счастлива , страшно обрадована , однако и страшно обеспокоена . В волнении она опустилась на колени возле кровати и поц еловала меня в лоб ; я просунул руку между ее ног , под платьем… Я чувствовал себя не менее измученным , но больше не страдал . В дверь постучали , и вошла , не дожидаясь ответа , старуха служанка . Ксения как можно быстрее вскочила . Она сделала вид , что рассматр и вает картину , вид у нее был безумный , почти идиотский . Да и у служанки вид был идиотский ; она принесла термометр и чашку бульона . Подавленный глупостью старухи , я снова впал в прострацию . Только что в моей руке были прохладные голые ляжки Ксении , а теперь все снова шаталось . Сама моя память зашаталась , действительность разлетелась на куски . Оставалась только лихорадка ; лихорадка во мне съедала жизнь . Я сам вставил термометр , не осмелившись попросить Ксению отвернуться . Старуха уже вышла . Глупым взглядом Кс е ния смотрела , как я роюсь под одеялом , пока термометр не вошел . Думаю , бедняжка готова была расхохотаться , глядя на меня , но желание смеха ее доконало . Она казалась растерянной : она стояла передо мной разбитая , растрепанная , вся красная ; и еще у нее на ли ц е было запечатлено сексуальное волнение. Лихорадка была сильнее , чем накануне . Мне было наплевать . Я страдал , но улыбка моя явно была злорадной . И далее такой тягостной , что женщина , стоявшая рядом со мной , не знала , как и реагировать . Пришла теща , узнать , какая у меня температура . Не отвечая , я сказал ей , что Ксения , которую она давно знала , останется ухаживать за мной . Если хочет , она может спать в комнате Эдит . Я сказал все это с отвращением , после чего снова стал злобно улыбаться , поглядывая на обеих ж енщин. Теща ненавидела меня за все зло , которое я причинил ее дочери ; кроме того , она страдала каждый раз , когда нарушались приличия . Она спросила : — А что , если я телеграфирую Эдит — приехать ? Хриплым голосом , с безразличием человека , чувствующего себя те м более хозяином ситуации , чем ему хуже , я ответил : — Нет . Не хочу . Ксения может спать там , если ей угодно. Ксения продолжала стоять , почти дрожа . Она прикусила нижнюю губу , чтобы не расплакаться . Теща была смешна . Лицо у нее было неискреннее . Глазки шмыга ли туда-сюда , что плохо сочеталось с апатичностью ее манер . В конце концов Ксения пролепетала , что сходит за вещами ; она молча вышла из комнаты , даже не взглянув на меня , но я понял , что она сдерживает рыдания . Расхохотавшись , я сказал теще : — А если ей уг одно , пусть идет к черту. Теща засуетилась : бросилась проводить Ксению до дверей . Я не знаю , слышала Ксения или нет. Я был отбросом , который каждый топчет , и собственная моя злоба прибавлялась к злобе судьбы . Я накликал несчастье на свою голову и теперь о колевал ; я был один , я был подлецом . Я запретил предупреждать Эдит . В ту минуту я почувствовал в себе черную дыру , ясно понимая , что никогда больше не смогу обнять Эдит . Всей своей нежностью я призывал детишек — они не придут . Теща и старуха служанка были рядом : у той и другой была написана на морде готовность омыть труп и подвязать челюсть , чтобы рот не открывался смехотворно . Я делался все раздражительнее ; теща вколола мне камфару , но игла оказалась тупой , мне стало очень больно ; это был пустяк , но я вед ь и не мог больше ждать ничего , кроме этих мелких мерзостей . А потом все исчезнет , даже боль , и боль была последним , что еще оставалось во мне от суматохи жизни… Я предчувствовал что-то пустое , что-то черное , что-то враждебное , гигантское… а меня уже нет… П ришли врачи , я не выходил из прострации . Они могли слушать или щупать все , что хотели . Я был теперь способен лишь выносить страдание , отвращение , подлость , выносить дольше собственного ожидания . Они почти ничего не сказали ; они даже не попытались добиться от меня каких-либо бесполезных слов . Наутро они вернутся , но я должен сделать самое необходимое . Я должен послать жене телеграмму . У меня больше не было сил отказываться. 6 В комнату проникало солнце , оно освещало прямым светом ярко-красное одеяло моей к ровати , обе створки окна были распахнуты . В то утро в своей квартире , открыв окна , громко пела актриса оперетты . Несмотря на прострацию , я узнал арию Оффенбаха из «Парижской жизни» . Музыкальные фразы катались и взрывались счастьем в ее молодом горле . Это б ыло : Вы помните ль , красавица, Того , кто называется Жан-Станислас , барон де Фраската ? В моем состоянии я думал , что слышу иронический ответ на вопрос , который вертелся у меня в голове , ведя к катастрофе . Шальная красавица (я раньше замечал ее и даже жела л ) продолжала петь , видимо , воспарив в ликовании : Когда на пышном бале Мы встретились в начале, Я попросил представить вам меня. Я вас любил , то было несомненно ! Любили ль вы меня ? — не знаю я 23 . Ныне , когда я это пишу , от острой радости кровь ударила мне в голову , такая безумная , что самому хочется петь. В тот день Ксения , в отчаянии от моего состояния , решившая хотя бы провести ночь рядом со мной , вот-вот должна была войти в эту залитую солнцем к омнату . Я слышал шум воды , доносившийся из ванной . Девушка , возможно , не поняла моих последних слов . Я об этом не жалел . Я предпочитал ее теще ; по крайней мере , имею я право немного развеяться за ее счет… Останавливала мысль : возможно , мне придется попрос и ть у нее судно ; наплевать на ее отвращение , но было стыдно за себя ; дойти до того , что делать это в кровати , с помощью красивой женщины… да еще и вонь… просто не было сил (в тот момент смерть была мне омерзительна и даже страшна ; а ведь я должен был бы ее желать ). Накануне вечером Ксения вернулась с чемоданом , я поморщился и что-то проворчал сквозь зубы . Я делал вид , что дошел до предела , что слова не могу вымолвить . В раздражении я даже стал ей отвечать , гримасничая еще более откровенно . Она ничего не зам е тила . И вот с минуты на минуту она должна войти : воображает , что для моего спасения требуются заботы влюбленной женщины ! Когда она постучала , я уже сумел сесть (казалось , наступило временное облегчение ). Я ответил : «Войдите !» — почти нормальным , далее нем н ого торжественным голосом , словно играл роль. Увидев ее , добавил чуть тише , трагикомическим тоном разочарования : — Нет , это не смерть… это лишь бедная Ксения… Прелестная девушка посмотрела на своего мнимого любовника вытаращенными глазами . Не зная , что де лать , упала на колени перед кроватью. Она воскликнула негромко : — Ну почему ты такой жестокий ? Мне так хочется помочь тебе выздороветь ! — А мне пока хочется только одного, — сказал я с условной любезностью, — чтобы ты помогла мне побриться. — Ты , наверное, утомишься ? Разве ты не можешь остаться как есть ? — Нет . Небритый покойник — это некрасиво. — Зачем ты хочешь причинить мне боль ? Ты не умрешь . Нет . Тебе нельзя умирать… — Вообрази , что я испытываю , ожидая… Если бы каждый заранее об этом думал… А когда я у мру , Ксения , ты сможешь целовать меня как хочешь ; я больше не буду страдать , я не буду мерзким . Я буду принадлежать тебе целиком… вЂ” Анри ! Ты причиняешь мне такую страшную боль , что я не знаю , кто из нас двоих болен… Знаешь , умрешь не ты… я в этом уверена… а я , ты мне вбил смерть в голову , и , кажется , она уже никогда не выйдет. Прошло немного времени . На меня наплывала рассеянность. — Ты права . Я слишком утомлен , чтобы бриться сам , даже с чужой помощью . Надо позвонить парикмахеру . Не сердись , Ксения , когда я говорю , что ты сможешь меня целовать… Я говорил как бы про себя . Знаешь , у меня порочное влечение к трупам… Ксения , все еще стоя на коленях в шаге от кровати , с диким видом смотрела на мою улыбку. В конце концов опустила голову и тихо спросила : — Что это значит ? Умоляю , ты все сейчас мне должен сказать , потому что мне страшно , очень страшно… Я смеялся . Я расскажу ей ту же историю , что я рассказывал Лазарь . Но сегодня все гораздо причудливей . Внезапно я вспомнил о своем сне ; в озарении вновь возникло все , что я в жизни любил, — как бы кладбище с белыми надгробьями под лунным светом , под призрачным светом ; а на самом деле это кладбище было борделем ; кладбищенский мрамор оживал , в некоторых местах он был волосат. Я посмотрел на Ксению . Я подумал с детским уж асом : похожа на мать ! Ксения явно страдала . Она произнесла : — Говори… сейчас… говори… мне страшно… я с ума схожу… Я хотел говорить и не мог . Я выдавил из себя : — Тогда нужно рассказать тебе всю мою жизнь. — Нет , говори… только скажи что-нибудь , но не смотри на меня молча… вЂ” Когда умерла моя мать… (Больше не было сил говорить . Вдруг вспомнил : я побоялся сказать Лазарь «моя мать» , я стыдливо произнес : «одна пожилая женщина» .) — Твоя мать ?.. Говори… вЂ” Она умер ла днем . Я ночевал у нее вместе с Эдит. — Твоей женой ? — Моей женой . Я без конца плакал и кричал . Я… Ночью я лежал рядом с Эдит , которая спала… Снова не было сил говорить . Я жалел себя ; если бы я мог , я бы катался по полу , я бы вопил , звал на помощь ; на по душке я еле дышал , словно в агонии… сначала я рассказал об этом Дирти , потом Лазарь… у Ксении я должен был бы просить прощения , должен был бы броситься к ее ногам… Я не мог этого сделать , но я презирал ее от всего сердца . Она продолжала глупо стонать и ск у лить : — Говори… Пожалей меня… говори со мной… вЂ” …Босиком , дрожа , я двигался по коридору… Я дрожал от страха и возбуждения перед трупом… дошел до предела возбуждения… я был в трансе… Я снял пижаму… я… понимаешь… 24 Хоть и больной , я улыба лся . Ксения передо мной опустила голову в нервном изнеможении . Она почти не шевельнулась… но прошло несколько нескончаемо-конвульсивных секунд , и тут она не выдержала , не удержалась , и ее тело бессильно распростерлось на полу. Я бредил и думал : она отврат ительна , вот он , момент , теперь я пойду до конца . Я с трудом подвинулся к краю кровати . Понадобилось долгое усилие . Я высвободил руку , схватил подол ее юбки и задрал . Она испустила страшный крик , но не шевелясь : ее колотила дрожь . Она хрипела , прижав щеку к ковру , открыв рот. Я сходил с ума . Я сказал : — Ты здесь , чтобы сделать мою смерть более грязной . Раздевайся : это будет как бы смерть в борделе. Ксения приподнялась , опираясь на руки , она вновь обрела горячий и твердый голос : — Если ты продолжишь эту коме дию , ты знаешь , как она кончится. Она встала , медленно пошла и уселась на подоконник ; она смотрела на меня без всякой дрожи. — Видишь , я откинусь… назад. И в самом деле , она начала движение , которое , будь оно закончено , опрокинуло бы ее в пустоту. При всей моей мерзости это движение причинило мне боль , ко всему тому , что уже обваливалось во мне , прибавилось еще и головокружение . Я поднялся . Я был подавлен ; я сказал : — Вернись . Ты же знаешь : если бы я тебя не любил , я бы не был так жесток . Может , я хотел бол ьше помучиться. Она неторопливо слезла с окна . Вид у нее был отсутствующий , лицо все увяло от страдания. Я подумал : расскажу-ка ей о Кракатау 25 . Теперь в моей голове образовалась утечка : все , о чем я думал , утекало . Хочу сказать что-ни будь — и тут же сказать уже нечего… Старуха служанка внесла на подносе завтрак для Ксении . Поставила его на столик на одной ножке . Одновременно она принесла мне большой стакан апельсинового сока , но десны и язык были так воспалены , что я скорее боялся , че м хотел пить . Ксения налила себе кофе с молоком . Я держал свой стакан в руке , желая выпить , но не решаясь . Она увидела , что я теряю терпение . Я держал стакан и не пил . То была очевидная бессмыслица . Заметив это , Ксения тотчас же решила забрать у меня стака н . Она бросилась ко мне , но с такой неловкостью , что , вставая , опрокинула и стол и поднос . Все рухнуло , зазвенела бьющаяся посуда . Если бы в эту секунду бедняжка могла хоть как-то реагировать , она запросто выбросилась бы из окна . С каждым мгновением ее при с утствие у моего изголовья становилось все абсурднее . Она чувствовала неоправданность этого присутствия . Она наклонилась , собрала разбросанные осколки и положила на поднос : тем самым она могла скрыть лицо , и я его не видел , но догадывался , как искажает его тоска . Потом она протерла туалетным полотенцем ковер , залитый кофе с молоком . Я предложил ей позвать служанку , чтобы та принесла новый завтрак . Она не отвечала , не поднимала головы . Я видел , что она не способна попросить что-либо у служанки , но нельзя же б ыло ей оставаться без еды . Я сказал ей : — Открой шкаф . Увидишь жестяной ящик : там должны быть пирожки и почти полная бутылка шампанского . Оно теплое , но , если хочешь… Она открыла шкаф и , повернувшись спиной , стала есть пирожки , потом , испытывая жажду , нали ла себе бокал шампанского и быстро его выпила , потом еще быстро поела и выпила еще один бокал , после чего закрыла шкаф . Потом окончательно навела порядок . Остановилась в растерянности , не зная , что еще сделать . Мне предстоял укол камфарным маслом , я сказа л ей об этом . Она стала готовиться в ванной , сходила за всем необходимым в кухню . Спустя несколько минут вернулась с наполненным шприцем . Я с трудом перевернулся на живот и обнажил ягодицу , спустив пижамные брюки . Она не умела делать уколы и призналась в э т ом. — В таком случае, — сказал я, — ты причинишь мне боль . Лучше тещу попросить… Без колебаний она вонзила иглу . Как нельзя лучше . Присутствие этой девицы , всадившей иглу в мою ягодицу , все больше приводило меня в замешательство . Мне удалось перевернуться : небезболезненно . Я совсем не стеснялся , она помогла мне натянуть штаны . Мне хот е лось , чтобы она продолжала пить . Мне стало лучше. — Хорошо бы, — сказал я, — тебе взять в шкафу бокал и бутылку , поставить рядом с собой и пить. Она ответила просто : — Как хочешь. Я подумал : если она будет так и дальше , если станет пить , то я скажу «ложис ь» — и она ляжет , «вылижи стол» вЂ” и она вылижет… красиво же я умру… не было ничего , что не внушало бы мне отвращение — глубочайшее… Я спросил у Ксении : — Знаешь песенку , начинающуюся со слов : «Я мечтала о цветке» ? 26 — Да . А что ? — Мне б ы хотелось , чтобы ты мне спела . Я завидую тому , что ты можешь пить даже плохое шампанское . Выпей еще немного . Надо доконать бутылку. — Как хочешь. И стала пить большими глотками . Я продолжал : — Почему бы тебе не спеть ? — А почему «Я мечтала о цветке» ? — По тому… — Ну так какая разница… вЂ” Ты споешь , правда ? Я целую тебе руку . Ты так любезна. Она покорно запела . Она стояла с пустыми руками , уставившись на ковер. Я мечтала о цветке, Никогда не вянущем. Я мечтала о любви, Никогда не гаснущей. Ее серьезный гол ос поднимался от самого сердца и отрывисто произносил последние слова с тоскливой усталостью : Увы , отчего же любовь и цветы Недолго живут , словно наши мечты ? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я снова заговорил с ней : — Ты можешь еще кое-что сделать для меня ? — Я сделаю все , что ты захочешь. — Хорошо бы ты спела передо мной голой. — Петь голой ? — Ты выпьешь еще немного вина . Закроешь дверь на ключ . Я оставлю тебе местечко рядом с собой , в постели . А сейчас — раздевайся. — Не стоило бы. — Ты же обещала . Ты сделаешь все , что я хочу. Я смотрел на нее , не говоря больше ни слова , словно любил ее . Она медленно выпила еще . Взглянула на меня . Потом сняла платье . Что-то почти безумное было в ее простоте . Она без колебания сняла с орочку . Я посоветовал ей взять в углу комнаты , там , где висела одежда , халат моей жены . Она быстро могла бы надеть его , если кто придет ; чулки и туфли можно не снимать ; платье и сорочку пусть спрячет. Я повторил : — Хочу , чтобы ты спела еще разок . Затем ляж ешь со мной. В конце концов я разволновался , тем более что тело ее оказалось красивее и свежее , чем лицо . А главное , в чулках ее нагота была грубой. Я повторил , в этот раз очень тихо . То была своего рода мольба . Я склонился к ней . Дрожащим голосом я симул ировал пылкую любовь. — Ради Бога , пой стоя , пой очень громко… вЂ” Ну , если хочешь, — сказала она. У нее перехватывало голос , настолько волновали ее любовь и сознание , что она голая . Фразы песни заворковали в комнате , и все ее тело казалось пылающим . Казалос ь , ее сжигает какой-то бредовый порыв , ее опьяненная голова вздрагивала во время пения . О безумие ! Она плакала , сумасбродно голая , идя к моей постели , которую я считал смертным одром . Она упала на колени , упала передо мной , чтобы спрятать в простыне свои с лезы. Я сказал ей : — Ложись рядом и не плачь… Она ответила : — Я пьяна. Бутылка на столе была пуста . Она легла . На ней все еще были туфли . Она легла , уткнувшись лицом в валик , подняв зад . Как странно было шептать ей на ухо с горячей нежностью , какая обычно бывает только ночью. Я очень тихо говорил : — Не надо больше плакать , просто мне было нужно , чтобы ты обезумела , мне это было нужно , чтобы не умереть. — Ты не умрешь , правда ? — Я больше не хочу умирать . Я хочу жить с тобой… Когда ты села на подоконник , я испугался смерти . Я думаю о пустоте окна… страшный страх… ты… а потом я… два мертвеца… и пустая комната… вЂ” Погоди , я закрою окно , если хочешь. — Нет . Не нужно . Останься рядом… еще ближе… Хочу чувствовать твое дыхание. Она приблизилась , но во рту был запах вина . Она сказала : — Ты весь горишь. — Я чувствую себя хуже , я боюсь умереть… Я жил с навязчивым страхом смерти , а теперь… я не хочу видеть открытое окно… от него кружится голо ва… вот. Ксения тотчас бросилась к окну. — Можешь его закрыть , но возвращайся… возвращайся скорее… Все помутилось . Порой точно так же наваливается непреодолимый сон . Бесполезно говорить . Фразы уже мертвы , неподвижны , как в сновидениях… Я пробормотал : — Он не войдет… — Кто «не войдет» ? — Я боюсь… — Кого ты боишься ? — …Фраскаты… 27 — Фраскаты ? — Да нет , мне это снилось . Есть еще другой… вЂ” Это не твоя жена… вЂ” Нет . Эдит не может приехать… Слишком рано… вЂ” Но что же за другой , Анри , о ком ты г оворишь ? Надо сказать мне… я схожу с ума… ты же знаешь , что я чересчур много выпила… После тягостного молчания я возвестил : — Никто не придет ! Внезапно с солнечного неба упала причудливой формы тень . Она извивалась , хлопая в проеме окна . Я весь сжался , др ожа . Это был длинный половик , сброшенный с верхнего этажа ; какое-то мгновение я так и продрожал . В своем беспамятстве я поверил : вошел тот , кого я именовал «Командором» . Он являлся каждый раз , когда я приглашал его . Ксения и сама испугалась . Как и я , она и спытывала ужас перед окном , на которое только что садилась с мыслью выброситься из него . Когда в окно ворвался половик , она не закричала… она прижалась ко мне , свернувшись клубочком , вся бледная , глядя как сумасшедшая 28 . Я терял самообл адание. — Слишком темно… …Ксения вытянулась вдоль меня… казалось , она мертвая… она была голая… у нее были бледные груди проститутки… угольно-темная туча чернила небо… она закрывала во мне небо и свет… рядом со мною труп , я что — умру ? Даже эта комедия от м еня ускользала… то была комедия… Рассказ об Антонио 1 Спустя несколько недель я даже забыл , что болел . Я повстречал в Барселоне Мишеля . Я внезапно оказался перед ним . За столиком «Криольи» . Лазарь сказала ему , что я вот-вот умру . Слова Мишеля напомнили мне о жутком прошлом 29 . Я заказал бут ылку коньяка . Я начал пить и наполнял стакан Мишеля . Скоро я стал пьянеть . О том , чем притягательна «Криолья» , я знал уже давно . Очарования для меня здесь не было . Парень , переодетый в девушку , танцевал на сцене ; на нем было вечернее платье с разрезом до с амых ягодиц . По полу звонко рассыпалась чечетка испанского танца… Мне стало в глубине души не по себе . Я смотрел на Мишеля . У него не было привычки к пороку . Неловкость Мишеля возрастала по мере того , как он пьянел ; он ерзал на стуле. Я вышел из терпения . Я сказал ему : — Вот бы Лазарь на тебя взглянула… в этом притоне ! Он оборвал меня , изумленный : — Но Лазарь часто ходила в «Криолью». Я с наивным видом повернулся к Мишелю , как будто меня огорошили. — Ну да , в прошлом году Лазарь жила в Барселоне и частеньк о захаживала ночью в «Криолью» . Что тут странного ? «Криолья» действительно была достопримечательностью Барселоны. Тем не менее я решил , что Мишель шутит . Я сказал ему об этом ; шутка была абсурдна ; при мысли о Лазарь мне становилось дурно . Я чувствовал , как во мне поднимается бессмысленный гнев , и старался его сдержать. Я стал кричать , обезумел , схватил бутылку : — Мишель ! Если бы Лазарь была здесь , я бы ее убил. Другая танцовщица — другой танцор — вышел на сцену под хохот и вопли . На нем был белокурый парик. Он был красив , отвратителен , смешон. — Хочу ее побить , ударить… Это было настолько абсурдно , что Мишель встал . Он взял меня за руку ; он испугался — я выходил за всякие рамки . Он тоже был пьян . С растерянным видом он свалился на стул. Я успокоился , глядя на танцовщика с солнечной шевелюрой. — Лазарь ! Да не она себя плохо вела, — воскликнул Мишель. — Она сказала мне , что , наоборот , это ты поступил с нею безобразно… на словах… — Сказала так сказала. — Но она на тебя не сердится. — Не говори мне то лько о ее приходе в «Криолью» . Лазарь — в «Криолье» !.. — Она приходила сюда много раз со мной ; ей здесь было очень интересно . Она не желала уходить . Должно быть , ей было трудно дышать . Она никогда не пересказывала мне те глупости , которые ты ей говорил. Я почти успокоился : — Я расскажу тебе об этом в другой раз . Она навестила меня , когда я был при смерти ! Она на меня не сердится ! Это я никогда ей не прощу . Никогда ! Слышишь ? Ты наконец скажешь , что она делала в «Криолье» ?.. Лазарь ?.. Я не мог себе представи ть Лазарь — здесь — перед таким скандальным зрелищем . Я сидел в оторопи . У меня было чувство , что я что-то , о чем знал секундой раньше , забыл и должен непременно вспомнить . Хотелось говорить откровеннее , громче ; было ощущение полного бессилия . Я был уже п о чти совсем пьян. Мишель , озабоченный , становился все более неловким . Он весь вспотел , бедняга . Чем больше он размышлял , тем больше ничего не понимал. — Я хотел выкрутить ей руку, — признался он. — Как это ? — Однажды… здесь… Во мне все клокотало ; я готов бы л взорваться . Мишель , среди общего гама , разразился смехом : — Ты не знаешь ее ! Она требовала , чтобы я всаживал ей в тело булавки ! Ты ее не знаешь ! Она невыносима… вЂ” А зачем булавки ? — Хотела потренироваться… Я крикнул : — Тренироваться ? В чем ? Мишель хохота л. — В выдерживании пыток… Он вдруг снова стал нескладно-серьезным . Казалось , он торопится , вид у него стал дурацкий . Его бесило : — И вот еще что ты должен непременно знать . Лазарь чарует всех , кто ее слушает . Она кажется им неземной . Здесь есть люди , раб очие , которые от нее просто с ума сходили . Они ее боготворили . А потом они встречали ее в «Криолье» . Здесь , в «Криолье» , у нее был вид призрака . Ее друзья , сидя с ней за столом , приходили в ужас . Они не могли понять , как это она здесь . Как-то раз один из н их , не выдержав , стал пить… Он был вне себя ; он сделал то же , что и ты : заказал целую бутылку . Он пил и пил . Я подумал , что он бы с нею переспал . Он наверняка мог бы ее убить ; скорее он хотел бы сам умереть за нее ; но ни за что он не предложил бы ей перес п ать с ним . Она его соблазняла , и он никогда не понял бы меня , если бы я сказал , что она уродлива . Но в его глазах Лазарь была святой . И должна была ею оставаться . Это был молоденький механик по имени Антонио. Я сделал то же , что и молодой рабочий : осушил стакан , и Мишель , пивший обычно медленно , последовал моему примеру . Его охватило чрезвычайное возбуждение . Передо мной , в слепящем свете , была пустота , что-то необычайное , выходившее за рамки нашего разумения. Мишель отер пот с висков . Он продолжал : — Лаза рь разозлилась , видя , что он пьет . Она пристально посмотрела на него и сказала : «Сегодня утром я дала вам подписать бумагу , и вы подписали не читая» . Говорила она без всякой иронии . Антонио ответил : «Ну и что ?» Лазарь возразила : «А если бы я дала вам на п о дпись кредо фашистов ?» Антонио в свою очередь впился в Лазарь глазами . Он был заворожен , однако вне себя . Он ответил степенно : «Я бы вас убил» . Лазарь сказала : «А у вас есть в кармане револьвер ?» Он ответил : «Да» . Лазарь сказала : «Выйдем» . Мы вышли . Они х о тели свидетеля. Мне стало трудно дышать . Я попросил Мишеля , уже обессилевшего , продолжать . Он снова вытер пот со лба : — Мы пошли на набережную , туда , где ступеньки . Пробивалось утро . Мы шли молча . Я был растерян , Антонио — в страшном возбуждении , но приши бленный выпивкой , Лазарь — рассеянна , спокойна , как мертвец !.. — Но это была шутка ? — Не шутка . Я им не мешал . Не знаю , почему было тревожно . На берегу Лазарь и Антонио спустились до самой нижней ступеньки . Лазарь приказала Антонио вынуть револьвер и приставить дуло к ее груди. — Антонио сделал это ? — Он тоже стал рассеян . Он вынул из кармана браунинг , взвел курок и приставил дуло к груди Лазарь. — А потом ? Лазарь спросила : «Вы не выстрелите ?» Он ничего не отвечал и оставался минуты две в неподвижности . Наконец сказал «нет» и убрал револьвер… — Это все ? — У Антонио был измученный вид ; он поблед нел , а так как на улице было холодно , то он стал дрожать ; Лазарь отобрала револьвер и вынула патрон . Патрон находился в стволе , когда револьвер был приставлен к ее груди , и тогда заговорила с Антонио . Она сказала : «Подарите его мне» . Она хотела сохранить п атрон на память. — Антонио отдал ? — Антонио сказал : «Как хотите» . Она положила патрон в сумочку. Мишель замолчал : ему было исключительно не по себе . Я подумал о мухе в молоке . Он . готов был то ли смеяться , то ли вспылить . Он положительно напоминал муху в молоке или же плохого пловца , который глотает воду… Он не выносил алкоголя . Под конец он чуть не расплакался . Под звуки музыки он причудливо жестикулировал , будто отмахивался от какого-то насекомого : — Можешь себе представить более абсурдную историю ? — сно ва спросил он. Его жестикуляция была вызвана потом , стекавшим со лба. 2 Этот рассказ ошеломил меня. Я еще сумел спросить Мишеля (несмотря ни на что , сознание было ясным , будто и не напились мы и обязаны были сохранять какое-то отчаянное внимание ): — Може шь мне сказать , что за человек был Антонио ? Мишель показал мне парня за соседним столиком , говоря , что он похож на Антонио. — Антонио ? На вид он был такой вспыльчивый… Полмесяца назад его арестовали : он был агитатором. Я продолжал расспрашивать как можно более серьезно : — Не скажешь ли мне , что за политическая обстановка сейчас в Барселоне ? Я ничего не знаю. — Скоро грохнет… — Почему Лазарь не приезжает ? — Мы ждем ее со дня на день. Итак , Лазарь приедет в Барселону , чтобы участвовать в агитации. Мое бессилие стало столь тягостным , что , не будь рядом Мишеля , эта ночь плохо бы кончилась для меня. У самого Мишеля голова шла кругом , но ему удалось снова меня усадить . Я попытался — не без труда — вспомнить тембр голоса Лазарь , которая год назад сидела на одном из этих стульев . Лазарь всегда говорила хладнокровно , медленно , каким-то внутренним голосом . Я смеялся при мысли о любой медленной фразе , которую когда-либо слышал . Я хотел бы быть Антонио . Я бы ее прикончил… При мысли , что я , возможно , любил Лаз а рь , я вскрикнул , и крик потонул в общем шуме . Я готов был кусать сам себя . Меня мучила навязчивая мысль о револьвере , потребность стрелять , выпускать пули… в ее живот… в ее… Я будто бы падал в пропасть , бессмысленно жестикулируя , как во сне , когда мы бесс и льно палили куда-то. Стало невтерпеж ; чтобы прийти в себя , мне пришлось сделать громадное усилие . Я сказал Мишелю : — Мне так омерзительна Лазарь , что даже страшно. Мишель , сидевший передо мной , был похож на больного . Он и сам делал сверхчеловеческие усили я , чтобы держаться . Он сжал голову руками , не в силах сдержать смешок : — Действительно , по ее словам , ты ее ужасно ненавидел… Она сама этого перепугалась . Да я сам ее ненавижу. — Ты ее ненавидишь ! Два месяца назад она навещала меня , когда я валялся в посте ли , и она думала , что я подохну . Ей открыли , она подошла к кровати на цыпочках . Когда я увидел ее на середине комнаты , она так и замерла на цыпочках ; словно пугало , замершее среди поля… Она стояла в трех шагах , бледная , словно смотрела на мертвеца . В комна те было солнечно , но она , Лазарь , была черной , она была черной , как тюрьма . Ее притягивала смерть , понимаешь ? Когда я вдруг увидел ее , я настолько испугался , что закричал. — А она ? — Она не произнесла ни слова , не шевельнулась . Я ее обругал . Я обозвал ее г рязной сукой . Я обозвал ее святошей . Я даже сказал , что я спокоен , хладнокровен , а сам весь трясся . Я заикался , брызгался слюной . Я сказал ей , что умирать тяжело , но , умирая , видеть такую мерзкую тварь — это уже слишком . Мне хотелось бы , чтобы судно мое б ы ло полным, — я швырнул бы ей в лицо говно. — И что она ответила ? — Она сказала теще , что ей лучше уйти ; причем даже не повысила голоса. Я смеялся . Смеялся . У меня двоилось в глазах , кружилась голова . Мишель тоже прыснул со смеху : — Так и ушла ? — Ушла . Мои простыни были мокры от пота . Я думал , что прямо сейчас умру . Но к вечеру мне стало лучше , я почувствовал , что поправлюсь… Понимаешь : должно быть , я ее испугал . А иначе , ты же понимаешь , я бы умер ! Мишель был обессилен ; он выпрямился ; он страдал , но в то ж е время у него был вид человека , утолившего чувство мести ; он просто бредил : — Лазарь любит птичек ; так она говорит , но она лжет . Она лжет , слышишь ? Она пахнет могилой . Я знаю : однажды я обнял ее… Мишель встал . Он был мертвенно-бледен . Он сказал с выражени ем глубочайшей тупости : — Надо бы мне в туалет сходить. Я тоже встал . Мишель пошел блевать . В голове у меня звучали все крики «Криольи» , я стоял , затерявшись в сутолоке . Я ничего не понимал : если и закричать , то никто бы меня не услышал ; даже если бы я ор ал во всю глотку . Мне нечего было сказать . Наваждение не кончалось . Я смеялся . Хотелось плюнуть всем в морду. Небесная синь 1 Ког да я проснулся , меня охватил панический ужас при мысли столкнуться с Лазарь . Я быстро оделся , намереваясь телеграфировать Ксении — пусть приедет ко мне в Барселону . Почему я уехал из Парижа , не переспав с нею ? Все время , пока я болел , я выносил ее с трудо м , а женщину , которую не любишь , легче выносить , если занимаешься с ней любовью . Мне надоело заниматься этим с проститутками. Я позорно боялся Лазарь . Будто я обязан был перед нею отчитываться . Я вспоминал то бессмысленное ощущение , что испытал в «Криолье». Мне было так страшно от мысли , что я ее встречу , что даже ненависть к ней исчезла . Я встал и торопливо оделся , чтобы идти на телеграф . В своем отчаянии я был счастлив около месяца . Я выбирался из кошмара , теперь кошмар меня вновь настигал. Я объяснил Ксен ии в телеграмме , что до сих пор у меня не было постоянного адреса . Я желал , чтобы она приехала в Барселону как можно быстрее. У меня была встреча с Мишелем . Он выглядел озабоченным . Я повел его обедать в маленький ресторан на Параллело , но он ел мало , а п ил еще меньше . Я сказал ему , что не читал газет . Он ответил — не без иронии, — что на завтра назначена всеобщая забастовка . Мне лучше поехать в Калелью , где я встречусь с друзьями . Я , напротив , настаивал на том , что мне надо остаться в Барселоне и присутс т вовать при волнениях , если таковые будут . Вмешиваться я не хотел , но у меня была машина : один из друзей , живший тогда в Калелье , одолжил ее на неделю . Если ему нужна машина , я могу его повезти . Мишель разразился смехом с откровенной враждебностью . Он был у верен , что принадлежит к другому лагерю : без копейки денег , готовый на все , чтобы помочь революции . Я думал : если вспыхнет мятеж , он , как обычно , будет рассеян и по-дурацки погибнет . Все это дело мне не нравилось ; в некотором смысле революция составляла ч а сть того кошмара , из которого , казалось , я уже вышел . Я не мог вспомнить без смущения ночь , проведенную в «Криолье» . Мишель тоже . Должно быть , эта ночь вызывала у него озабоченность ; озабоченность и подавленность . Наконец он каким-то неопределенным — вызы в ающе-тревожным — тоном сказал мне , что Лазарь приехала накануне. Перед Мишелем и особенно перед его улыбочками — хотя новость ошеломила меня своей внезапностью — я сохранял внешнее безразличие . Ничто , сказал я ему , не способно сделать меня местным рабочим , а не богатым французом , находящимся в Каталонии для собственного удовольствия . Но машина может оказаться полезной в определенной ситуации , даже в рискованных обстоятельствах (и тотчас я подумал : а не пожалею ли я об этом предложении ? Ведь совершенно оче в идно , что я тем самым прямехонько попадаю в лапы Лазарь ; она забыла о своих разногласиях с Мишелем , к полезному инструменту у нее не будет и прежнего презрения ; а у меня никто не вызывал такую дрожь , как Лазарь ). Я расстался с Мишелем , измученный . В глубин е души я не мог отрицать : мне совестно перед рабочими . Это было бессмысленно , не выдерживало никакой критики , но я был еще более подавлен тем , что так же совестно мне было и перед Лазарь . Я видел , что в подобный миг жизнь моя не имеет оправдания . И это ка з алось позорным . Я решил провести остаток дня и ночь в Калелье . В этот вечер уже не было желания слоняться по злачным кварталам . Однако я не мог и оставаться в гостиничном номере. Отмахав двадцать километров в направлении Калельи (почти половину пути ), я п ередумал . А вдруг в отеле телеграмма от Ксении ? Я вернулся в Барселону . Настроение было скверное . Если начнутся беспорядки , Ксения не сможет со мной встретиться . Ответа пока не было ; я отправил новую телеграмму , прося Ксению выехать в тот же вечер , если то лько возможно . Я больше не сомневался , что , если Мишель станет пользоваться моим автомобилем , я непременно столкнусь с Лазарь . Я возненавидел любопытство , подтолкнувшее меня ввязаться — издалека — в гражданскую войну . Как человеку мне решительно не было о п равдания ; главное , я суетился без всякой пользы . Было около пяти часов , и солнце шпарило . Посреди улицы мне захотелось поговорить с незнакомцами ; я чувствовал себя потерянным в слепой толчее . Я был так же глуп и бессилен , как малое дитя . Я вернулся в отел ь ; ответа на мои телеграммы все еще не было . Я действительно хотел смешаться с толпой и поговорить , но накануне восстания это было невозможно . Мне хотелось узнать , начались ли уже волнения в рабочих кварталах . Город выглядел ненормальным , но отнестись к пр о исходящему серьезно не удавалось . Я не знал , что делать , я два-три раза менял свои намерения . Наконец решил вернуться в отель и лечь ; во всем городе была какая-то перенапряженность , возбужденность и в то же время подавленность . Я проезжал по Каталонской п л ощади . Скорость была слишком высока ; какой-то субъект , очевидно пьяный , возник вдруг перед машиной . Я успел нажать на тормоз и не наехать на него , но мои нервы были потрясены . Пот скатывался крупными каплями . Чуть дальше , на Рамбле , мне почудилась Лазарь в сопровождении г-на Мелу , одетого в серую куртку , на голове — шляпа-канотье . От страха мне сделалось дурно . (Позднее я выяснил точно , что г-н Мелу не приезжал в Барселону .) В отеле я отказался от лифта и взбежал по лестнице . Бросился на кровать . Я услыхал , как бьется сердце под ребрами . Я почувствовал мучительную пульсацию вен в каждом виске . Довольно долго лежал , дрожа от ожидания . Сполоснул лицо . Очень хотелось пить . Я позвонил в отель , где жил Мишель . Его не было . Тогда я заказал Париж . В квартире Ксен и и — никого . Я заглянул в расписание : она вполне уже могла быть на вокзале . Я попытался дозвониться в свою квартиру , где , в отсутствие жены , продолжала временно жить теща . Я подумал : а не вернулась ли жена ? Теща ответила , что Эдит осталась в Англии , с дети ш ками . Она спросила , не получил ли я записку по пневматической почте , которую она несколько дней назад переслала мне авиапочтой . И тут я вспомнил , что забыл в кармане письмо ; узнав почерк , я его не вскрыл . Я сказал , что получил , и повесил трубку , раздражен н ый враждебным голосом. Измятый конверт валялся в кармане уже несколько дней . Вскрыв его , я узнал на записке почерк Дирти . Я еще сомневался и лихорадочно рвал обертку . В комнате было ужасно жарко ; казалось , я никогда не дорву до конца ; по щеке катился пот. Я увидел фразу , вызвавшую у меня ужас : «Я ползаю у твоих ног» (такое вот странное начало ). Прощения она молила за то , что ей недостало храбрости убить себя . Она приехала в Париж , чтобы встретиться со мной . Она ожидала , что я позвоню ей в гостиницу . Я поч у вствовал себя совершенно жалким . Уже сняв трубку , я на миг усомнился , сумею ли даже сказать то , что хочу . Мне удалось связаться с парижским отелем . Ожидание меня убивало . Записка была датирована 30-м сентября , а сегодня — 4-е октября 30 . Я рыдал в отчаянии . Спустя четверть часа отель ответил , что мадемуазель Доротея С… вышла (Дирти — это лишь вызывающая аббревиатура от «Доротея» ); я дал необходимые сведения . Она могла позвонить мне , когда вернется . Я повесил трубку : это было больше , чем м огла вынести моя голова. Меня терзала пустота . Было девять часов . В принципе , Ксения уже сидела в барселонском поезде и быстро приближалась ко мне : я представил скорость поезда , сверкающего в ночи всеми огнями и надвигающегося на меня со страшным шумом . М не показалось , что на полу , между ногами , промелькнула мышь , а может таракан , что-то черное . Скорее всего , это галлюцинация , вызванная усталостью . Кружилась голова . Я был парализован , не имея возможности оставить отель в ожидании звонка ; я не мог ничего и з бежать ; у меня отняли всякую инициативу . Я спустился в столовую отеля . Я вскакивал каждый раз , когда звонил телефон . Я боялся , что телефонистка перепутает и станет вызывать мою комнату . Я попросил расписание и послал за газетами . Мне хотелось знать , когда уходят поезда из Барселоны в Париж . Я боялся , что всеобщая забастовка помешает мне уехать в Париж . Я читал барселонские газеты , но не понимал ни слова . Я подумал : в крайнем случае поеду до границы на машине. В конце обеда мне позвонили ; я был спокоен , но, думаю , если бы рядом выстрелили из револьвера , я едва ли услышал бы . То был Мишель . Он попросил меня приехать . Я сказал , что сейчас никак — жду телефонного звонка ; но , если он не сможет сам ко мне прийти , я доберусь до него ночью . Мишель дал адрес , где о н находился . Он непременно хотел меня видеть . Он говорил так , словно его обязали обо всем распорядиться и он боится что-либо забыть . Он повесил трубку . Я оставил денег телефонистке и вернулся в комнату , где тут же лег . Мучительная жара была в этой комнате. Я налил в стакан воду из-под крана : вода оказалась теплой . Я снял пиджак и сорочку . В зеркале я увидел свой голый торс . Я снова улегся на кровать . Постучали в дверь : телеграмма от Ксении ; как я и предполагал , она приезжает завтра полуденным скорым . Я почи с тил зубы и растерся мокрым полотенцем . Я не осмеливался сходить в туалет из страха пропустить звонок . Я решил обмануть время , считая до пятисот . Я не дошел до конца . Я подумал : незачем так мучиться , впадать в такую тревогу . Разве это не вопиющая бессмысли ц а ? С момента ожидания в Вене — ничего более жестокого . В пол-одиннадцатого позвонил телефон : меня соединили с отелем , где жила Дирти . Я сказал , что хочу поговорить лично с нею . Я никак не мог понять , почему она кому-то поручила говорить . Связь была скверн а я , но мне удалось сохранить спокойствие и говорить внятно . Будто в этом кошмаре я был единственным спокойным человеком . Она не смогла позвонить сама , потому что , вернувшись , решила немедленно уехать . Времени оставалось ровно столько , чтобы успеть на после д ний поезд , отправляющийся в Марсель : из Марселя она долетит до Барселоны на самолете ; она будет здесь в два часа пополудни . У нее не было ни минуты времени , она не могла сама предупредить меня . Ни секунды я не предполагал , что увижу завтра Дирти , я не под у мал , что она сядет в Марселе на самолет . Я сидел на кровати , не столько обрадованный , сколько ошарашенный . Хотелось вспомнить лицо Дирти , переменчивое выражение ее лица . Воспоминание ускользало . Я решил , что она похожа на Лотту Ления 31 , но , в свою очередь , ускользал и образ Лотты Ления . Я вспомнил Лотту Ления лишь в «Махагони» : 32 на ней была черная куртка мужского типа , очень короткая юбка , широкополая соломенная шляпа , чулки сворачивались выше колен . Она была высокая , тонкая ; вроде бы рыжая . Во всяком случае — обворожительная . Но выражение лица ускользало . Я сидел на кровати в белых брюках , босой , по пояс голый . Я силился вспомнить песенку , распеваемую в борделе в «Трехгрошовой опере» 33 . Немецкие с лова не вспоминались — только французские . В памяти всплывал образ — ошибочный — Лотты Ления , поющей эту песенку . Этот расплывчатый образ терзал душу . Я встал и запел тихо , но душераздирающе : И по городу залп Полусотней орудий Даст корабль белокрылый Крас авец фрегат 34 . Я думал : завтра в Барселоне произойдет революция… Несмотря на жару , я весь дрожал. Я подошел к открытому окну . На улице было людно . Чувствовалось , что днем солнце палило вовсю . Снаружи казалось прохладнее , чем в комнате . Надо бы выйти . Я надел сорочку , пиджак , обулся как можно быстрее и спустился на улицу. 2 Я вошел в ярко освещенный б ар и быстро проглотил чашку кофе : он был чересчур горяч , я обжегся . Очевидно , мне не надо было пить кофе . Я сходил за машиной и поехал туда , куда попросил Мишель . Я погудел : Мишель должен сам открыть двери. Мишель заставил себя ждать . Я ждал его до бесконе чности . В конце концов я стал надеяться , что он не придет . С того самого момента , как машина остановилась перед указанным домом , я был уверен , что нахожусь перед Лазарь . Я думал : сколько бы Мишель меня ни презирал , он знает , что я сделаю , как и он, — что я забуду о своих чувствах к Лазарь , если только этого потребуют обстоятельства . Он тем более имел основание так считать , что в глубине души я был одержим Лазарь ; как ни глупо , но я желал ее видеть ; в ту минуту я испытывал непреодолимое желание охватить всю свою жизнь , всю ее несуразность. Но все представлялось в дурном свете . Мне придется сидеть где-нибудь в углу , не произнося ни слова ; скорее всего , в переполненной комнате ; в положении обвиняемого , который должен предстать перед судом , но о нем забыли . Кон ечно , мне не представится возможности высказать Лазарь свои чувства ; значит , она подумает , что я сожалею ; что мои оскорбления надо отнести на счет болезни . Еще я вдруг подумал : если бы со мной случилась беда , мир был бы более выносим для Лазарь ; она навер н яка чует во мне злодейство , которое требует исправления… Она будет склонна впутать меня в какую-нибудь дурную историю ; даже сознавая это , она способна подумать : лучше подвергнуть опасности столь малоценную жизнь , как моя , чем жизнь рабочего . Я представил, что я убит и Дирти узнает в отеле о моей смерти . Я сидел за рулем автомобиля и готов был нажать на педаль . Но не решился . Напротив , я еще несколько раз погудел , довольствуясь надеждой , что Мишель не придет . В моем состоянии я должен был исчерпать до конца все , что ни предложит судьба . Сам того не желая , я чуть ли не с восхищением представлял себе спокойствие и бесспорную храбрость Лазарь . Само дело я больше не принимал всерьез . Оно не имело смысла в моих глазах : Лазарь окружала себя людьми , подобными Мишел ю , не способными прицелиться , стреляющими , словно зевают . И однако , у нее была мужская решимость и твердость человека , стоящего во главе движения . Я смеялся , думая : а я вот , наоборот , только и научился терять голову . Я вспомнил все , что читал о террористах. Уж несколько недель я был удален от забот , сходных с теми , что занимают террористов . Самым худшим , очевидно , было бы дойти до того , что стану действовать не по своей воле , а по воле Лазарь . Ожидая Мишеля в машине , я прирос к рулю , как зверь , попавший в к а пкан . Меня удивляла мысль , что я принадлежу Лазарь , что она владеет мною… Я вспоминал : подобно Лазарь , я был грязным в детстве . Об этом было тяжело вспоминать . Например , вот что унизительное я вспомнил . Я был пансионером лицея . На уроках я смертельно скуч ал , порой просто застывал с открытым ртом . Однажды вечером , при газовом свете , я приподнял перед собой крышку парты . Меня никто не мог видеть . Я схватил ручку , крепко сжал ее в правом кулаке , как нож , и стал наносить себе сильные удары стальным пером по т ы льной стороне ладони и предплечью левой руки . Просто посмотреть… Посмотреть — а кроме того , я хотел закалиться против боли. Образовалось несколько грязных ранок , скорее черноватых , нежели красных (от чернил ). Эти ранки были в форме полумесяца , из-за изгиб а пера. Я вылез из машины и увидел над головой звездное небо . Спустя двадцать лет мальчик , коловший себя ручкой , ожидал чего-то невозможного , стоя под небом , на улице в чужой стране , где он никогда раньше не бывал . Светились звезды , бесконечное число звез д . Это было абсурдно , абсурдно до крика , но враждебно-абсурдно . Мне не терпелось , чтобы поскорее наступил день , встало солнце . Я думал , что , когда звезды станут исчезать , я наверняка буду на улице . В принципе , я меньше боялся звездного неба , чем рассвета. Надо было подождать , надо ждать два часа… Я вспомнил , как в два часа пополудни , под ярким солнцем , в Париже я стоял на мосту Карусель и увидел грузовичок мясной лавки : из-под брезента выступали безголовые шеи ободранных баранов , а бело-голубые полоски блу з мясников сверкали чистотой ; грузовичок шел медленно , в свете солнца . Ребенком я любил солнце : я закрывал глаза , и сквозь веки оно было красным . Солнце было страшным , оно побуждало думать о взрыве ; и есть ли что-нибудь более солнечное , чем красная кровь , т екущая по мостовой , будто свет взрывается и убивает ? 35 Сейчас , в густой тьме , я опьянел от света ; и снова Лазарь превратилась для меня в зловещую птицу , грязную и ничтожную . Глаза мои терялись уже не в звездах , реально блестевших надо м ной , а в синеве полуденного неба . Я закрывал их , чтобы затеряться в этой сверкающей сини ; оттуда вихрем вылетали , гудя , большие черные насекомые . Точно так же , как прилетит завтра , в час полуденного сияния , сначала еле различимый самолет , который принесет Доротею… Я открыл глаза , увидел над головой звезды , но я обезумел от солнца и хотел смеяться : завтра самолет , такой крошечный и такой далекий , что ничуть не уменьшит ослепительность неба , покажется мне гудящим насекомым , а так как внутри его стеклянная кл е тка будет нагружена безмерными мечтами Дирти , то для меня , над головой крошечного человечка , стоящего на земле — в минуту , когда боль в ней разразится сильнее обычного, — он окажется небывалой , обожаемой «туалетной мухой» . Я рассмеялся , и в эту ночь по ул и це брел печальный ребенок , коловший себя пером ; я смеялся так же, когда был маленький и был уверен , что в один прекрасный день я (поскольку радостная дерзость меня возносила ), именно я должен все опрокинуть , непременно все опрокинуть. 3 Я больше не пон имал : почему это я испытывал страх перед Лазарь . Если через несколько минут не придет Мишель , я уеду . Я был уверен , что он не придет : я ждал от избытка добросовестности . Я готов был уже отчалить , когда вдруг открылась дверь дома . Ко мне шел Мишель . По пра в де сказать , он напоминал выходца с того света . Казалось , он надсадил себе глотку… Я сказал ему , что готов был уехать . Он ответил , что там , «наверху» , спор шел так беспорядочно , так шумно , что никто друг друга не слышал. Я спросил : — Лазарь там ? — Естествен но . Именно она — причина всего… Тебе незачем подниматься . Да и я больше не могу… Я бы хлопнул с тобой стаканчик. — Поговорим о чем-нибудь другом ?.. — Нет . Думаю , что я бы не смог . Хочу тебе сказать… — Ладно . Объясни. Мне не очень-то хотелось знать : в тот м омент я находил Мишеля смешным , а тем более все , что свершалось «наверху». — Собираются устроить налет , отряд человек пятьдесят , настоящих «пистолерос» , знаешь… Это серьезно . Лазарь хочет напасть на тюрьму. — Это когда ? Если не завтра , я пойду . Принесу ору жие . Привезу в машине четверых ребят. Мишель крикнул : — Это смешно ! — Ха ! Я разразился смехом. — Не надо нападать на тюрьму . Это бессмысленно. Мишель буквально проорал эти слова . Мы дошли до многолюдной улицы . Я не удержался и сказал : — Не ори… Он смутился . Остановившись , осмотрелся с тревожным видом . Ведь Мишель был просто взбалмошным младенцем . Я сказал ему со смехом : — Да ничего : ты говорил по-французски… Успокоившись столь же быстро , как испугался , он тоже стал смеяться . Но больше уже не крич ал . Он даже перестал говорить со мной презрительным тоном . Мы дошли до кафе и уселись за отдаленный столик. Он объяснял : — Сейчас ты поймешь , почему не нужно нападать на тюрьму . Это ничего не даст . Лазарь хочет устроить налет на тюрьму не потому , что это п олезно , а ради своих убеждений . Ей отвратительно все , что напоминает войну , но она ведь сумасшедшая , она , несмотря ни на что, — за непосредственное действие , и она хочет совершить налет . Я предложил напасть на склад оружия , но она и слушать об этом не жел а ет , потому что , по ее словам , это означает опять смешивать революцию с войной ! А ты не знаешь местных . Вообще-то они замечательные , но только чокнутые : они ее слушают !.. — Ты не сказал мне , почему не стоит нападать на тюрьму. Честно говоря , меня заворажива ла мысль напасть на тюрьму , и я находил правильным , что рабочие прислушиваются к Лазарь . Отвращение , которое мне внушала Лазарь , вдруг испарилось . Я думал : она — труп , но она единственная понимает ; и испанские рабочие тоже понимают Революцию… Мишель продол жал объяснять , убеждая самого себя : — Это очевидно : тюрьма ничего не даст . Что прежде всего необходимо — так это найти оружие . Надо вооружить рабочих . Какой смысл в движении сепаратистов , если оно не дает рабочим в руки оружия . Недаром каталонские власти с пособны провалить все дело , потому что они дрожат при мысли вооружить рабочих… Это же ясно . Прежде всего надо атаковать склад оружия. Мне пришла в голову другая мысль : все они помешались . Я снова начал думать о Дирти ; я умирал от усталости , тоска снова на валивалась. Я рассеянно спросил Мишеля : — А что за склад оружия ? Казалось , он не слышал моих слов. Я настаивал ; тут он не знал , что ответить ; вопрос встает сам собой , и даже очень затруднительный , но ведь он-то не местный. — Ну а у Лазарь дело продвинулось дальше ? — Да . У нее есть план тюрьмы. — Может , поговорим о чем-нибудь другом ? Мишель ответил , что скоро уже уйдет. Какое-то время он сидел спокойно и ничего не говорил . Потом начал опять : — Думаю , все плохо кончится . Всеобщая забастовка назначена на завтр ашнее утро , но все пойдут порознь , и их сомнет гражданская гвардия . Кончится тем , что я сам поверю в правоту Лазарь. — Как это ? — Да . Рабочие никогда не объединятся ; они позволят с собой расправиться. — А нападение на тюрьму невозможно ? — Откуда я знаю ? Я ведь не военный… Я был измучен . Два часа ночи . Я предложил Мишелю встретиться в баре на Рамбле . Он сказал , что придет , когда все прояснится , часов так в пять . Я чуть было не сказал ему , что напрасно он противится плану нападения на тюрьму… Но с меня было достаточно . Я проводил Мишеля до подъезда , у которого поджидал его и где оставил машину . Нам больше нечего было друг другу сказать . По крайней мере , хорошо , что я не столкнулся с Лазарь. 4 Я тотчас же поехал на Рамблу . Оставил машину . Пошел в barrio chinoх Китайский квартал (исп .). (Примеч . ред .) . Я не охотился за девками ; barrio chino был всего лишь средством убить время ночью , часика на три . В это время я мог послушать андалузские пес ни , исполнителей канте хондо 36 . Я был выведен из себя , возбужден ; возбужденность канте хондо только и могла согласоваться с моим лихорадочным состоянием . Я вошел в какое-то жалкое кабаре ; когда я входил , на маленькой эстраде выставляла себя почти бесформенная , с бульдожьей мордой , блондинка . Она была почти голой : цветастый платок вокруг поясницы не скрывал очень черного лобка . Она пела и двигала животом . Едва я сел , как подсела другая девка , не менее мерзкая . Пришлось выпить с ней стака н чик . Было много народу , примерно той же категории , что и в «Криолье» , но , пожалуй , погнуснее . Я притворился , что не знаю испанский . Только одна девица была хорошенькая и молодая . Она посмотрела на меня . Ее любопытство похоже было на внезапную страсть . Вок р уг нее сидели какие-то мордастые и грудастые матроны в грязных шалях . К девице , которая на меня смотрела , подошел паренек , почти мальчик , в тельняшке , с завитой шевелюрой и накрашенными щеками . Вид у него был диковатый ; он сделал неприличный жест , расхохо т ался и сел за дальним столиком . Вошла , неся корзину , сгорбленная , очень старая женщина в крестьянском платке . На эстраде уселись певец и гитаристки ; несколько гитарных тактов , и певец запел… очень приглушенно . А я было испугался , что он станет , подобно др у гим , терзать меня криками . Зал был довольно большой ; на одном конце — девки , рядком , в ожидании партнеров ; они будут танцевать , как только закончатся песни . Девки были молоденькие , но уродливые , в плохоньких платьях . Худые , недокормленные ; одни дремали , д р угие глупо ухмылялись ; третьи вдруг начинали плясать чечетку на эстраде . При этом они выкрикивали «оле !» , но никто не отвечал . У одной из них , в бледно-голубом полувылинявшем платье , было тонкое , бледное лицо под спутанными волосами ; ясно было , что через н есколько месяцев она умрет . Мне хотелось не заниматься собою , по крайней мере какое-то время ; хотелось заниматься другими и чувствовать , что каждый из них , под своей черепушкой , живет . Должно быть , с час я молча наблюдал , как ведут себя мне подобные сущес т ва в зале . Потом я пошел в другое заведение , куда более оживленное . Молодой работяга в блузе кружился с девицей , одетой в вечернее платье . Из-под платья высовывались грязные бретельки сорочки ; тем не менее девица была соблазнительна . Кружились и другие па р очки . Я быстро решил уйти . Я не способен был вынести долгого мельтешения. Я вернулся на Рамблу , купил иллюстрированные журналы и сигареты . Было около четырех утра . Сидя на террасе кафе , я перелистывал журналы , ничего в них не видя . Я старался ни о чем не думать . Это не удавалось . Во мне поднималась какая-то бессмысленная пыль . Хотелось вспомнить , какой в реальности была Дирти . В память смутно вплывало что-то невозможное , ужасное , а главное — чуждое . Через минуту я уже по-детски воображал , как пойду с нею о бедать в портовый ресторан . Мы будем есть всякие острые блюда , которые я так люблю , а потом пойдем в отель : она заснет , я — у ее изголовья . Я был так утомлен , что одновременно думал о том , как буду спать рядом с нею , в кресле , или даже лежа в кровати ; как только она приедет , мы оба заснем . Очевидно , то будет дурной сон . Еще была всеобщая забастовка : большая комната со свечой и нечем заняться , пустынные улицы , столкновения . Скоро придет Мишель , и я должен от него избавиться как можно быстрее . Не хотелось ни ч его больше слышать . Хотелось спать . Я пропустил бы мимо ушей самые важные слова . Мне надо было заснуть , прямо не раздеваясь , все равно где . Я неоднократно засыпал на стуле . Что делать , когда приедет Ксения ? В начале седьмого пришел Мишель , говоря , что Лаз а рь ожидает его на Рамбле . Он не мог присесть . Они так и не договорились . Он был столь же рассеян , как и я . И , подобно мне , не желал болтать ; он был сонный , разбитый. Я тут же сказал ему : — Я пойду с тобой. Брезжил день . Небо было бледным , звезды исчезли . Л юди сновали туда-сюда , но Рамбла казалась какой-то ирреальной : со всех платанов раздавалось оглушительное птичье пение ; ничего более неожиданного я никогда не слыхал . Я увидел , что под деревьями ходит Лазарь . Она шла к нам спиной. — Не хочешь поздороваться с нею ? — спросил Мишель. В эту секунду она повернулась и пошла к нам , как и раньше , вся в черном . Я на секунду подумал : не самое ли это человечное существо , какое я встречал ? И в то же время это ко мне приближалась гнусная крыса . Я не должен был убегать , и это было нетрудно . В самом деле , я чувствовал себя отсутствующим , глубоко отсутствующим . Я только сказал Мишелю : — Можете убираться . Оба. Мишель как будто не понял . Я пожал ему руку , добавив (я знал , где они оба живут ): — Третья улица направо . Звякни мне завтра вечером , если удастся. В тот же миг Лазарь и Мишель словно утратили и тень жизни . У меня больше не было настоящей реальности. Лазарь воззрилась на меня . Она была предельно естественна . Я взглянул на нее и помахал Мишелю. Они ушли. А я отправился в свой отель . Полседьмого . Я не закрывал ставен . Я вскоре заснул , но дурным сном . Мне казалось : день . Снилась Россия : я , турист , осматриваю одну из ее столиц , скорее всего — Ленинград . Я прогуливался в огромном здании из железа и стекла , оно напоминало быв ш ую «Галерею машин» 37 . Было пасмурно , запыленные стекла пропускали грязный свет . Внутри было более просторно , торжественно и пусто , чем в соборе . Земляной пол . Я был подавлен , совершенно один . Через боковой неф я прошел в череду маленьки х залов , где хранились реликвии революции ; эти залы не составляли настоящего музея , однако главные эпизоды революции были представлены . Первоначально они посвящались благородной , отмеченной торжественностью жизни царского двора . Во время войны члены импер а торской семьи поручили какому-то французскому художнику изобразить на стенах «биографию» Франции : тот в строгом и пышном стиле Лебрена 38 запечатлел сцены жизни Людовика XIV; вверху одной стены вздымалась аллегорическая Франция , несущая огромный факел . Она казалась вышедшей из облака или из каких-то развалин ; фигура была уже полустерта , потому что работа художника , едва начатая , была прервана мятежом . Поэтому стены эти напоминали помпейскую мумию , заживо погребенную пепельным дождем , но т олько какую-то особенно мертвую. В этом зале так и застыли топот и крики мятежников ; дышать здесь было тяжело, — настолько явственно здесь ощущалась устрашающая внезапность революции, — как будто подступает спазма или икота. Соседний зал угнетал еще боль ше . На стенах его уже не было следов старого режима . Грязный пол , голая штукатурка ; но революция оставила по себе многочисленные надписи углем : их сделали матросы , а может , рабочие , евшие и спавшие в этом зале ; своим грубым языком или еще более грубыми ри с унками они запечатлели крушение старого мира , свершавшееся перед их изнуренными глазами . Ничего более судорожного (и более человеческого ) я не видел . Я стоял , разглядывая грубые , неуклюжие письмена ; слезы наворачивались на глаза . Революционная страсть мед л енно завладела душой ; то она выражалась словом «зарница» , то словом «террор» . Часто мелькало имя Ленина , начертанное черным , но чем-то похожее на кровь ; но это имя было причудливо искажено : у него была женская форма — Ленова ! 39 Я выше л из этого зала . Вошел в большой застекленный неф , зная , что с минуты на минуту он взорвется : советские власти решили разрушить его . Я никак не мог отыскать дверь , я беспокоился за свою жизнь , я был один . В тревоге я нашел какое-то доступное отверстие , не ч то вроде окна посреди стеклянной стены . Я вскарабкался и с большим трудом выскользнул наружу. Вокруг меня был унылый пейзаж : заводы , железнодорожные мосты , пустыри… Я ожидал взрыва , который разом поднимет на воздух обветшалое строение , из которого я вышел. Я отошел подальше , по направлению к мосту . Тут за мной погнался полицейский и одновременно куча оборванных ребятишек ; очевидно , он обязан был отгонять людей от места взрыва . Я на бегу крикнул ребятишкам , куда надо бежать . Мы вместе спрятались под мостом. И тогда я сказал им по-русски : «Здесь можно…» 40 Ребятишки не ответили , они были очень возбуждены . Мы стали смотреть ; видно было , что здание взрывалось (но никакого шума мы не слыхали ; от места взрыва валил темный дым ; он не клубился , а прямо поднимался к облакам , абсолютно прямо , как волосы , остриженные бобриком , без малейшей вспышки ; все было непоправимо мрачно и пыльно… ). Удушливая сумятица , бесславная , безвеличественная , бессмысленно испаряющаяся в наступающей зимней ночи . Да и сама- то ночь не была ни снежной , ни морозной. Я проснулся. Я лежал в одурении , словно этот сон меня опустошил . Я тупо глядел в потолок , сквозь окно видел кусок блестящего неба . Все как-то ускользало , будто я провел ночь в поезде , в переполненном купе. Постепенно вспомнились все события . Я вскочил с кровати , не умывшись , оделся , спустился на улицу . Было восемь. Начинался очаровательный день . Прямо на солнце чувствовалась утренняя свежесть . Но на душе оставался скверный осадок , я больше не мог . Не нужно б ыло никакого ответа , однако я спрашивал себя , почему этот солнечный поток , этот воздушный поток и этот поток жизни вышвырнули меня на Рамблу . Я был чужд всему и вконец измотан . Я подумал о кровавой пене , которая пузырится в горле свиньи под ножом мясника. Была неотложная забота : запить чем-нибудь тошноту , побриться , помыться , причесаться , потом выйти на улицу , выпить свежего вина и побродить на солнышке . Я выпил стакан кофе с молоком . Вернуться домой не решился . Побрился у парикмахера . Я опять-таки притвор и лся , что не говорю по-испански , и объяснялся знаками . Выйдя из рук цирюльника , я обрел вкус к жизни . Забежал домой поскорее почистить зубы . Я захотел искупаться в Бадалоне . Сел в машину ; около девяти подъехал к Бадалоне . Пляж был пуст . Раздевшись в машине, я не стал ложиться на песок , а побежал в море . Поплавав , я стал смотреть на синее небо . В северо-восточном направлении : туда , откуда появится самолет Доротеи . Я встал , вода доходила до груди . Я видел в воде свои желтоватые ноги , ступни в песке , торс , рук и и голову над водой . Мне было иронически любопытно видеть , как выглядит на поверхности земли (или моря ) этот почти голый тип , ждущий , что через несколько часов из глубины неба вынырнет самолет . Я еще поплавал . Небо было огромным , чистым , и мне хотелось см е яться в воде. 5 Лежа на животе , посреди пляжа , я в конце концов спросил себя : а что делать с Ксенией , ведь она приедет первой ? Я подумал : надо быстренько одеться , скорее ехать на вокзал и встретить ее . Со вчерашнего дня я не забыл о неразрешимой проблеме , которую ставил приезд Ксении , но , думая об этом , каждый раз откладывал ее на потом . Быть может , я и не смогу ни на что решиться , пока не встречу ее . Мне больше не хотелось грубо с нею обращаться . Конечно , я часто вел себя с Ксенией как грубиян . Сожалеть я об этом не сожалел , но заходить дальше было мыслью невыносимой . Вот уже месяц , как я выбрался из самого худшего . Со вчерашнего дня кошмар как будто возобновился , однако мне казалось , что нет , что это нечто другое и что я еще буду жить . Теперь вызывали т о лько улыбку мысли о трупах , о Лазарь , обо всем , что меня так преследовало . Я снова вошел в воду , лег на спину и вынужден был закрыть глаза : на мгновение показалось , что со светом , а особенно с теплом смешивается тело Дирти ; я напрягся , как палка . Мне хоте л ось петь . Но ничего не представлялось устойчивым . Я чувствовал себя слабеньким , как младенческий писк , словно жизнь моя , хотя и перестав быть несчастной , лежала в пеленках как что-то незначительное. Да , с Ксенией можно только так : встретить на вокзале и о твезти в отель . Пообедать с ней я не мог и не знал , как это ей объяснить . Я решил позвонить Мишелю : попрошу пообедать с нею . Я вспомнил , что они встречались в Париже . Каким бы безумным это решение ни было — оно единственно возможное . Я оделся . Позвонил из Бадалоны . Я сомневался в согласии Мишеля . Но он оказался на месте и согласился . Мы немного поговорили . Он был совершенно обескуражен . Он говорил удрученным голосом . Я спросил , не злится ли он на меня за резкое с ним обращение . Сказал , что не злится . Когда я от него уходил , он был таким усталым , что не думал ни о чем . Лазарь ничего ему не сказала . Она даже поинтересовалась , как мои дела . Поведение Мишеля казалось непоследовательным : разве станет серьезный борец в такой день обедать в шикарном отеле с богато й женщиной ! Я пытался представить логику событий конца ночи ; решил , что и Лазарь и Мишель были отстранены от дел их же друзьями : во-первых , они французы , чужестранцы ; во-вторых, — интеллигенты , чуждые рабочим . Позднее я узнал , что любовь и уважение к Лазар ь заставили их согласиться с одним из каталонцев , который предложил отстранить ее как иностранку , не знающую особенностей борьбы рабочих в Барселоне . Одновременно они , должно быть , отстранили и Мишеля . В конце концов каталонские анархисты , поддерживавшие о т ношения с Лазарь , стали совещаться уже между собой , но без всякого результата : они отказались от совместных действий и на следующий день лишь разрозненно постреливали с крыш . Я же хотел единственного : чтобы Мишель пообедал с Ксенией . Сверх того я надеялся, что они сойдутся и проведут ночь вместе ; но сперва Мишелю непременно надо было (как мы условились по телефону ) прийти в холл отеля до часа дня. Я вдруг вспомнил : Ксения при всякой возможности демонстрировала свои коммунистические убеждения . Я скажу ей , ч то пригласил специально для того , чтобы она присутствовала при барселонском мятеже : ее могла воспламенить мысль , что я счел ее достойной в нем участвовать . Пусть поговорит с Мишелем . Каким бы хлипким ни был мой вариант , я был доволен и больше об этом не д у мал. Время пронеслось быстро . Я вернулся в Барселону : город выглядел уже непривычно , террасы кафе убраны , железные занавесы магазинов наполовину опущены . Послышался выстрел — какой-то забастовщик стрельнул по стеклам трамвая . Царило странное оживление : то какая-то торопливость , то , наоборот , тяжесть . Машины почти перестали ездить . Всюду виднелись вооруженные отряды . Я понял , что машина — соблазнительная мишень для камней и пуль . Я был недоволен тем , что не был вместе с забастовщиками , но ведь меня это и н е прельщало . Город , мучившийся восстанием , вызывал тревогу. Я не стал возвращаться в отель . Поехал прямо к вокзалу . В расписании пока не произошло никаких изменений . Я заметил полуоткрытые ворота гаража . Там и оставил машину . Было всего лишь полдвенадцатог о . Надо было убить больше получаса времени , остающегося до прибытия поезда . Я нашел открытое кафе , заказал графинчик белого вина , но удовольствия от питья не испытывал . Я вспомнил , как ночью мне снилась революция ; во сне я был умнее (или человечнее ). Я ра з вернул каталонскую газету , но я плохо понимал каталанский . Атмосфера кафе была приятно расслабляющая . Клиентов мало ; два-три человека сами читали газеты . Меня все-таки очень поразил нехороший вид центральных улиц в тот момент , когда я услышал выстрел . Я п о нимал , что в Барселоне я — вне игры , тогда как в Париже — в самой гуще . В Париже я беседовал со всеми , с кем встречался во время мятежа 41 . Поезд запаздывал . Я вынужден был ходить взад-вперед ; вокзал был похож на «Галерею машин» , где я бродил во сне . Меня не слишком беспокоил приезд Ксении ; однако , если поезд сильно опоздает , Мишель в отеле встревожится . В свою очередь Дирти окажется здесь через два часа , я с нею буду говорить , она со мною будет говорить , я обниму ее ; тем не менее все э т и возможности оставались непостижимыми . Поезд из Пор-Бу прибыл на вокзал : через несколько секунд я стоял перед вагоном . Ксения меня пока не замечала . Я смотрел на нее ; она хлопотала со своими вещами . Она показалась мне какой-то маленькой . Она набросила на плечи плащ , и , когда хотела взять в руки чемоданчик и сумку , плащ соскользнул . Нагибаясь , чтобы поднять его , она заметила меня . Я стоял на перроне и смеялся над ней . Она покраснела , видя мой смех , потом и сама рассмеялась . Через окошко вагона она передала мне чемоданчик и плащ . Но напрасно она смеялась : она в моих глазах была посторонней , чуждой мне . Я думал — и боялся этой мысли : а не случится ли то же самое с Дирти ? Сама Дирти могла мне показаться чужой : Дирти была для меня еще и непроницаемой . Ксения бе с покойно улыбалась , она испытывала неловкость , которая усилилась , когда она ко мне прижалась . Я поцеловал ее в волосы и в лоб . Мне показалось : не ожидай я Дирти — я был бы счастлив в эту минуту. Я решил не говорить ей сразу , что все сложится не так , как она предполагала . Она заметила мою озабоченность . Она была трогательна : ничего не говорила , просто смотрела на меня глазами человека , который ничего не понимает , но снедаем любопытством . Я спросил , слыхала ли она о событиях в Барселоне . Она что-то читала во ф ранцузских газетах , но имела обо всем весьма смутное представление. Я мягко сказал : — Сегодня утром они тут начали всеобщую забастовку ; 42 вполне вероятно , что завтра что-то случится… Ты приехала как раз к волнениям. Она спросила : — Ты не сердишься ? Я посмотрел на нее , полагаю , отсутствующим взглядом . Она щебетала , как пташка ; она спросила еще : — Произойдет коммунистическая революция ? — Мы пообедаем с Мишелем Т… Ты сможешь поговорить о коммунизме с ним , если хочешь. — Мне бы хотелос ь , чтобы вспыхнула настоящая революция… Так мы обедаем с Мишелем Т… ? Знаешь , я так устала. — Прежде надо пообедать… Потом ты поспишь . Постой здесь : таксисты бастуют . Я сейчас вернусь с машиной. И я оставил ее стоять. История была какая-то сложная , извращенная . Я ненавидел роль , которую обречен был сыграть . Снова я вынужден был вести себя с нею так , как тогда , лежа больной у себя в комнате . Я догадьшался , что , бежав в Испанию , я попытался убежать от своей жизни, — бесп о лезная попытка . То , от чего я бежал , погналось за мной , поймало и снова требовало : веди себя как сумасшедший . Я ни за что не хотел вести себя так . Однако стоит приехать Дирти , и все пойдет под откос . Я довольно быстро , по солнышку , шел к гаражу . Жарко . Я в ытер лицо . Я завидовал людям , у которых есть Бог , за которого можно ухватиться , в то время как у меня… скоро у меня останутся «лишь глаза , чтобы плакать». Кто-то на меня глядел (я шел с опущенной головой ). Я поднял голову : какой-то бродяга , лет тридцати , с повязанным на голове платком и в желтых мотоциклетных очках , долго разглядывал меня большими глазами . Какая наглая рожа на солнце , сама какая-то солнечная . Я подумал : «А может , это переодетый Мишель ?» Это было мальчишеской глупостью . Да никогда я не встр е чался с этим босяком… Миновав его , я обернулся . Он уставился на меня еще пристальнее . Я попытался представить , как он живет . В жизни его было что-то неоспоримое . Да я сам мог стать бродягой . Во всяком случае , он был им взаправду , всерьез и не был ничем и ным ; такой жребий он себе вытянул . А вот я вытянул другой — куда веселей . Из гаража я возвращался той же дорогой . Он все еще стоял там . И снова на меня взглянул . Я ехал медленно . Мне было трудно отвязаться . Мне хотелось бы иметь его страшную внешность , ег о солнечность , а не походить на ребенка , вечно не знающего , что хочет . Тогда я подумал , что мог бы счастливо жить с Ксенией. Она стояла у вокзального входа , вещи — у ног . Она не заметила моей машины ; небо было ярко-голубым , но все предвещало скорую грозу. Ксения стояла среди чемоданов , опустив растрепанную голову ; казалось , земля уплывает у нее из-под ног . Я думал : днем будет мой черед , у меня тоже земля уплывет в конце концов из-под ног , как сейчас у нее . Подъехав , я посмотрел на нее без улыбки , с отчаян и ем . Она вздрогнула , увидев меня , лицо выразило ее муку . Подходя к машине , она справилась с собой . Я взял ее чемоданы ; там была еще пачка иллюстрированных журналов и «Юманите» 43 . Ксения приехала в Барселону в спальном вагоне , но она чита ла «Юманите» ! Все прошло быстро : мы доехали до отеля за несколько минут , не сказав друг другу ни слова . Ксения смотрела на улицы города , который видела впервые . Она сказала , что на первый взгляд Барселона кажется ей симпатичным городом . Я показал на забаст овщиков и штурмовой отряд гвардии , сосредоточенный у какого-то здания. Она отозвалась : — Но ведь это ужасно. Мишель сидел в гостиничном холле . Он бросился к нам с обычной своей неловкостью . Он явно был неравнодушен к Ксении . Завидя ее , он оживился . Едва в ыслушав его , она поднялась в комнату , которую я ей заказал. Я объяснил Мишелю : — Теперь мне надо уйти… Ты можешь сказать Ксении , что я уехал на машине из Барселоны до вечера… но не уточняя времени ? Мишель сказал , что я скверно выгляжу . Он и сам выглядел ра здосадованным . Я черкнул записку для Ксении : я схожу с ума , писал я , от того , что со мной случилось . Я был очень пред нею виноват , теперь я хотел повести себя по-другому , но со вчерашнего дня это стало невозможно ; и мог ли я предвидеть , что со мной произо йдет ? Я специально дал понять Мишелю , что никакого личного интереса заботиться о Ксении у меня нет , просто она очень несчастна . И при мысли , что я ее бросаю одну , я чувствую себя преступником. Я заторопился , боясь , что разобьют машину . Но ее никто не трону л . Спустя пятнадцать минут я подъезжал к летному полю . Впереди у меня оставался час времени. 6 Я был словно собака , рвущаяся с поводка . Я ничего не замечал вокруг . Замкнутый во времени , в мгновении , в кровяной пульсации , я страдал , как человек , которого связали , чтобы прикончить , а он силится порвать веревку . Ничего хорошего я больше не ждал . О том , что ожидал , знать ничего не знал , слишком неистово жила Доротея . За несколько секунд до посадки самолета , отбросив всякую надежду , я обрел спокойствие . Я жда л Дирти , я ждал Доротею так же , как ждут смерть . Умирающий внезапно сознает : все кончено . Тем не менее то , что вот-вот возникнет, — единственное в мире , что имеет значение ! Я стал спокойным , но спускающийся самолет нагрянул как-то неожиданно . Я бросился к н ему — сначала я не видел Доротеи . Она шла за высоким стариком . Сначала я не был уверен , она ли это . Я подошел : у нее было худое лицо больной . Она была обессилена , приходилось помогать ей спуститься . Она видела меня , но не смотрела , неподвижно опираясь мне на руку , с опущенной головой. Она сказала : — Подожди… Я сказал : — Я на руках тебя понесу. Она не ответила , не стала возражать , и я ее понес . Она была худой как скелет . Она явно мучилась . Она неподвижно лежала у меня на руках , безразличная , как будто ее не сет какой-нибудь носильщик . Я усадил ее в машину . Там она посмотрела на меня . У нее была ироническая улыбка , язвительная , враждебная . Что общего с той , которую я знал три месяца назад , которая напивалась так , словно никогда не насытится ? Она была вся в же л том , цвета серы , цвета собственных волос . Когда-то меня долго преследовал образ солнечного скелета , костей цвета серы ; Доротея была теперь отбросом , казалось , жизнь ее оставила. Она тихо сказала : — Быстрее . Мне нужно лечь как можно скорее. Она была на пределе. Я спросил , почему она не дождалась меня в Париже . Она , казалось , не слышала , но в конце концов ответила : — Не хотелось больше ждать. Она смотрела перед собой , но вряд ли что-то видела. Перед отелем я помог ей вылезти из машины . Она за хотела сама дойти до лифта . Я ее поддерживал , и мы шли очень медленно . В комнате я помог ей раздеться . Вполголоса она говорила мне , что нужно делать . Надо было стараться не сделать ей больно и подать ей то белье , которое она хотела . Раздевая ее , по мере т о го как являлась нагота (ее исхудавшее тело было не таким чистым ), я не мог сдержать печальной улыбки : лучше уж ей болеть. Она сказала как-то облегченно : — Мне больше не больно . Просто нет никаких сил. Я не прикоснулся к ней губами , она на меня почти не см отрела , но то , что происходило в комнате , нас объединяло. Когда она легла (голова — как раз в центре подушки ), лицо расслабилось ; вскоре она стала такой же прекрасной , как прежде . Какое-то время она на меня смотрела , потом отвернулась. Ставни были закрыты, но солнечные лучи проникали сквозь них . Было жарко . Вошла горничная , неся ведерко со льдом . Доротея попросила наполнить льдом грелку и положить ей на живот. Она сказала : — У меня там болит . Я буду лежать на спине , со льдом. Потом добавила : — Я вчера выход ила , когда ты звонил . Я не так больна , как выгляжу. Она улыбалась ; но ее улыбка смущала. — Я вынуждена была ехать в третьем классе до Марселя . Иначе пришлось бы выезжать только сегодня вечером , не раньше. — Почему ? Не хватало денег ? — Я должна была беречь их на самолет. — Так это в поезде ты заболела ? — Нет . Я уже месяц болею . Просто от тряски мне стало больно ; мне было больно , очень больно всю ночь . Но… Она взяла мою голову в ладони и повернулась , говоря : — Я была счастлива , страдая… После этих слов ее рук и , искавшие меня , отстранили меня прочь . Никогда , с тех пор , как я ее встретил , она не говорила со мной так… Я встал . Я пошел в ванную — плакать. Вскоре я вернулся . Я притворился столь же холодным , как и она . Лицо ее напряглось . Будто она мстила за свое п ризнание . Со страстной ненавистью , замкнувшись в себе , она сказала : — Если бы я не была больной , я бы не приехала . Сейчас я больна : и мы будем счастливы . Наконец-то я больна. Ее лицо исказилось от сдавленной ярости. Она стала безобразна . Я понял , что любил в ней этот яростный порыв . Я любил ее ненависть , ее внезапную уродливость , страшную уродливость , которую ненависть придавала чертам ее лица. 7 Позвонили сказать , что пришел вызванный мною врач . Мы оба спали . Стран ная , полутемная комната , в которой я проснулся , казалась покинутой . Доротея пробудилась в то же самое время . Она вздрогнула , заметив меня . Я выпрямился в кресле : я пытался понять , где я . Я больше ничего не понимал . Ночь ? Нет , явно день . Я снял трубку трез в онившего телефона и попросил сказать врачу , чтобы заходил. Я ожидал , пока он ее осмотрит . Я чувствовал себя скверно , некстати разбуженным. У Доротеи была женская болезнь ; несмотря на тяжелое состояние , она могла выздороветь довольно быстро . Поездка усугуби ла болезнь , ей не надо было путешествовать . Врач еще наведается . Я проводил его до лифта . Под конец я спросил его , как дела в Барселоне ; он ответил , что вот уже два часа все охвачено забастовкой , ничего больше не работает , но в городе тихо. Как человек он был ничтожен . Почему-то я сказал ему , глупо ухмыльнувшись : — Затишье перед бурей… Он пожал мне руку и уехал , не отвечая , будто я был дурно воспитан. Доротея , успокоившись , причесала волосы , накрасила губы . Она сказала : — Мне лучше… О чем ты спрашивал врач а ? — Здесь всеобщая забастовка и , возможно , начнется гражданская война. — Что за гражданская война ? — Между каталонцами и испанцами. — Гражданская война ? Мысль о гражданской войне смущала ее . Я сказал : — Ты должна делать то , что велел врач… Зря я поторопил ся : словно тень промелькнула , лицо Доротеи замкнулось. — Да зачем мне поправляться ? — сказала она. День поминовения усопших 1 Доротея приехала пятого . Шестого октября , в десять вечера , я сидел подле нее : она рассказывала , что делала в Вене , расставшись со мной. Она вошла в церковь. Не было ни души . Сначала она опустилась на колени , потом легла ничком и распахнула руки крестом . Дл я нее это не имело никакого смысла . Она не молилась . Она не понимала , для чего это сделала , но спустя некоторое время ее потрясли удары грома . Она встала и , выйдя из церкви , побежала под проливным дождем. Она укрылась под козырьком подъезда . Она была без шляпы , вся вымокшая . Под козырьком стоял парень в фуражке , совсем молоденький . Он хотел позубоскалить . Она была в отчаянии , ей было не до смеха : она приблизилась и поцеловала его . Она его потрогала . В ответ он потрогал ее . Она была развязна , она его ужасн у ла. Говоря мне это , она была спокойна . Она сказала : — Он был как младший брат , от него пахло сыростью , да и от меня тоже , но я была в таком состоянии , что ему было и приятно , и страшно до дрожи. В эту минуту , слушая Доротею , я забыл о Барселоне. Мы услыха ли невдалеке сигнал горна . Доротея замолчала . Она в удивлении прислушивалась . Попыталась заговорить , но тут уже замолчала по-настоящему . Раздался залп . Пауза , после чего стрельба возобновилась . Выстрелы так и посыпались где-то поблизости . Доротея привстал а — не от страха , но как-то трагически резко . Я подошел к окну . Увидел вооруженных людей , они кричали и перебегали под деревьями вдоль Рамблы , в ту ночь слабо освещенной . Стреляли не на Рамбле , а на соседних улицах ; упала срезанная пулей ветка. Я сказал Дор отее : — На этот раз дело плохо ! — А что такое ? — Не знаю . Скорее всего , их атакует регулярная армия («они» вЂ” это были каталонцы и барселонское правительство ). Стреляют на Калье Фернандо . Это совсем рядом. Бешеная стрельба сотрясала воздух. Доротея подошла к другому окну . Я повернулся . Крикнул ей : — С ума сошла ! А ну — марш в кровать ! На ней была мужская пижама . Растрепанная , босая , в лице — жестокость. Она отстранила меня и выглянула в окно . Я показал ей на земле сбитую ветку. Она вернулась к постели и сня ла куртку пижамы . Полуголая , стала что-то искать ; вид у нее был совершенно дикий. Я спросил : — Что ты ищешь ? Тебе обязательно надо лечь. — Хочу одеться . Хочу пойти с тобой и посмотреть. — Ты что , свихнулась ? — Послушай , это сильнее меня . Я посмотрю. Похоже , она взбесилась . Она была вся взбудоражена , упряма , говорила безапелляционно , увлекаемая какой-то яростью. И тут в дверь заколотили кулаком . Доротея отбросила прочь куртку. То была Ксения (накануне , оставляя ее с Мишелем , я ей все рассказал ). Ксения дрожа ла . Я посмотрел на Доротею , она стояла с вызывающим видом . Молчаливая , злая , с голой грудью. Я грубо приказал Ксении : — Ступай к себе в номер . Больше делать нечего. Не глядя на нее , Доротея прервала : — Нет . Можете оставаться , если хотите . Останьтесь с нами . Ксения у двери оцепенела . Стрельба продолжалась . Доротея потянула меня за рукав . Она увлекла меня в угол и шепнула : — У меня одна мерзкая идея… понимаешь ? — Что за идея ? Ничего не понимаю . Зачем ост авлять здесь эту девку ? Доротея чуть отступила : она смотрела хитро и в то же время с отчаянием . От ружейной пальбы раскальшалась башка . Она снова заговорила , опустив голову , но агрессивным тоном : — Ты же знаешь , что я свинья ! Ксения могла услышать . Я броси лся к ней , умоляя ее : — Уходи , уходи сейчас же ! Ксения тоже стала меня умолять . Я ответил : — Да ты понимаешь , что здесь произойдет , если ты останешься ? Доротея цинично смеялась , глядя на нее . Я выталкивал Ксению в коридор ; Ксения сопротивлялась , глухо руга ясь . С самого начала она была обезумевшей и (голову даю на отсечение ) — сексуально разъяренной . Я ее выпирал из комнаты , она рвалась обратно . Она стала вопить , как демон . В воздухе было такое ожесточение… я толкнул изо всех сил . Ксения рухнула , растянувши с ь поперек коридора . Я запер дверь на ключ . Я совсем потерял голову . Я тоже был свиньей , но в то же время я дрожал . Я представил , что Доротея , воспользовавшись нашей с Ксенией возней , выпрыгнет из окна. 2 Доротея выдохлась ; она молча позволила отнести себ я в постель . Она безвольно лежала в моих руках , груди были обнажены . Я вернулся к окну . Стал закрывать ставни . В ужасе я заметил , как Ксения выходит из отеля . Она перебежала Рамблу . Я не мог ничего сделать : нельзя было ни на секунду оставлять Доротею одну. Я увидел , что Ксения направляется не туда , где стреляли , а на улицу , где жил Мишель . Она исчезла. Вся ночь была тревожной . Никак не заснуть . Бой постепенно разгорался . Заработали пулеметы , потом пушки . Из гостиничного номера , где заперлись мы с Доротеей , это могло показаться чем-то грандиозным , но еще более это было непостижимо . Часть ночи я провел , шагая взад-вперед. Где-то в середине ночи , во время затишья , я присел на край кровати . Я сказал : — Не понимаю , почему ты вошла в церковь. До этого мы уже долго молчали . Она вздрогнула , но не ответила . Я спросил , почему она ничего не говорит . По ее словам , она грезила. — А о чем ты грезила ? — Не знаю. Немного погодя сказала : — Я способна распростереться перед ним , если я верю , что он не существует. — Почему ты во шла в церковь ? Она повернулась спиной. Она сказала : — Ты должен уйти . Сейчас мне лучше побыть одной. — Если хочешь , я могу выйти. — Хочешь , чтобы тебя убили… вЂ” Почему ? Из винтовок много народу не убьют . Слышишь — стрельба не прекращается . Это значит , что даже снаряды оставляют многих в живых. Она продолжала гнуть свое : — В этом было бы меньше фальши. В эту минуту она повернулась ко мне . Она смотрела на меня с и ронией : — Если б только ты способен был потерять голову ! Я и бровью не повел. 3 На следующий день , после полудня , уличные бои хоть и ослабли , но время от времени снова вспыхивали всерьез . Во время затишья из администрации отеля позвонила Ксения . Она крич ала в трубку . Доротея в тот момент спала . Я спустился в холл . Там была Лазарь ; она старалась удержать Ксению . Ксения была всклокоченная , грязная , похожая на сумасшедшую . У Лазарь был такой же замкнуто-похоронный вид , как обычно. Вырвавшись , Ксения бросилас ь на меня . Казалось , она хотела вцепиться мне в горло. Она кричала : — Что ты наделал ? На лбу ее была широкая рана , из-под разодранной корочки сочилась кровь. Я сжал ее за руки и , выкручивая их , заставил умолкнуть . Она лихорадочно тряслась. Не выпуская запя стья Ксении , я спросил у Лазарь , в чем дело. Она ответила : — Мишеля убили , и Ксения убеждена , что по ее вине. Я должен был делать усилие , чтобы удерживать Ксению : слыша слова Лазарь , она снова забилась . Она яростно пыталась укусить меня за руку. Лазарь пом огла ее удержать : она держала ее за голову . Я тоже дрожал. Через некоторое время Ксения успокоилась. Она была совершенно безумной. Хриплым голосом сказала : — Зачем ты это со мной сделал ?.. Ты швырнул меня на землю… как тварь… Я очень сильно сжал ее руку. Л азарь пошла за мокрым полотенцем . Ксения продолжала : — …с Мишелем… я вела себя ужасно… Как ты со мной… это ты во всем виноват… он меня любил… он… во всем мире только он любил меня… Я сделала с ним… что ты со мной… он потерял голову… полез под пули… и вот т еперь… Мишель погиб… это ужасно… Лазарь положила ей на голову полотенце. Поддерживая ее каждый со своей стороны , мы повели ее в ее номер . Она еле волочила но ги . Я плакал . Я видел , что и Лазарь начинает плакать , она тоже ! Слезы катились по ее щекам ; она держалась все с тем же самообладанием и все с тем же погребальным видом , и чудовищное впечатление производили ее слезы . Мы уложили Ксению в кровать. Я сказал Ла зарь : — Здесь Дирти . Я не могу оставлять ее одну. Лазарь взглянула на меня , и тут я увидел , что у нее нет больше мужества меня презирать . Она просто сказала : — Я побуду с Ксенией. Я пожал руку Лазарь . Я даже на мгновение задержал руку в ее руке , но я уже д умал , что умер не я , а Мишель . Потом я обнял Ксению , хотел было как следует ее поцеловать , но , почувствовав , что становлюсь лицемером , тотчас вышел . Когда Ксения увидела , что я ухожу , она , не двигаясь , зарыдала . Я пошел по коридору . Я тоже плакал , заразив ш ись. 4 Я оставался с Доротеей в Испании до конца октября . Ксения вернулась во Францию вместе с Лазарь . Доротее с каждым днем становилось лучше и лучше ; после полудня она выходила со мной на солнышко (мы поселились в рыбацкой деревушке ). В конце октября у нас иссякли деньги . У обоих . Доротее следовало вернуться в Германию . Мне предстояло сопровождать ее до Франкфурта. В воскресенье утром (первого ноября ) мы приехали в Трир . Надо было дождаться завтрашнего дня , когда откроются банки . После обеда шел дождь, но сидеть в отеле мы не могли . Мы решили выйти за город и добраться до холма , возвышающегося над долиной Мозеля . Было холодно , дождь возобновился . На Доротее было дорожное пальто из серого драпа . Волосы на ветру растрепались , она вся промокла . Выходя из г орода , мы попросили какого-то большеусого мещанина в шляпе-котелке показать дорогу . Со смущающей любезностью он взял Доротею за руку . Он довел нас до нужного перекрестка и удалился , оборачиваясь с улыбкой . Доротея тоже улыбнулась ему как-то разочарованно. Поскольку мы не слушали , что он нам говорил , то вскоре заблудились . Пришлось долго плестись вдалеке от Мозеля по прилегающим долинам . Земля , камни , осыпавшиеся на дорогу , голые скалы — все было ярко-красное ; вокруг много лесов , вспаханных полей и лугов . М ы прошли сквозь пожелтевший лесок . Начал падать снег . Встретился отряд «гитлерюгенд໠— дети десяти — пятнадцати лет , в коротких штанах и черных бархатных шляпах . Они шли быстро , ни на кого не смотрели и говорили щелкающими голосами . Во всем было страшное у ныние ; высокое серое небо тихо превращалось в падающий снег . Мы ускорили шаг . Надо было пройти через распаханный холм . Бесконечно тянулись свежие борозды ; над нами нескончаемо несся снег . Вокруг все было необозримо . Мы с Доротеей торопливо шли по проселку ; лица нам секло холодным ветром ; мы потеряли ощущение реальности . Мы дошли до ресторана с башенкой ; внутри было тепло , но свет по-ноябрьски грязный , а за столиками — куча мещанских семей . У Доротеи были бледные губы , лицо покраснело от холода , она ничего н е говорила ; она ела свой любимый пирог . Хотя она оставалась очень красивой , лицо при этом освещении терялось , оно терялось в серости неба . Спускались мы уже правильной дорогой , совсем короткой , зигзагообразной , ведущей сквозь лес . Снег уже перестал или по ч ти перестал . Он и следа никакого не оставил . Мы шли быстро , время от времени поскальзываясь или спотыкаясь в наступающей темноте . Внизу в сумраке проступил город Трир . Он простирался на другом берегу Мозеля , под большими квадратными колокольнями . Постепен н о колокольни перестали быть видны в темноте . Проходя по лужайке , мы заметили низкий , но довольно большой дом , окруженный развесистыми деревьями . Доротея стала говорить , что хорошо было бы купить этот дом и жить там вместе . Нас теперь связывала только враж д ебная разочарованность . Мы это чувствовали , мы мало значили друг для друга , по крайней мере , с того времени , когда перестала глодать тоска . Мы торопились в гостиничный номер , в город , который еще вчера не знали . Случалось , в потемках нам приходилось искат ь друг друга . Мы смотрели друг другу в глаза — не без страха . Мы были связаны друг с другом , но у нас уже не было ни малейшей надежды . За поворотом под нами открылась пустота . Удивительно , но эта пустота под ногами была не менее безграничной , чем звездное н ебо над головой . В темноте шевелились на ветру множество огоньков , справляя какой-то безмолвный , непостижимый праздник . Эти звезды-свечи сотнями рассыпались по земле — земле , по которой тянулись ряды освещенных могил . Я взял Доротею под руку . Мы были зача р ованы этой бездной погребальных звезд . Доротея приблизилась ко мне . Долго целовала мой рот . Она обняла меня , крепко-крепко . Уже давно она так не распалялась . Мы торопливо отошли по пашне шагов на десять от дороги , как всегда поступают любовники . Мы по-пре ж нему стояли над могилами . Доротея раздвинула ноги , я раздел ее до лобка . Она тоже меня раздела . Мы упали на рыхлую землю ; я вонзился в ее влажную плоть , как плуг в землю . Земля под этим телом разверзлась , как могила ; голый живот Дирти распахивался подо мн о й , как свежая могила . Мы в каком-то изумлении занимались любовью над звездным кладбищем . Каждый светлячок обозначал скелет в гробу ; все вместе они образовывали мерцающее небо , смутное , как наши переплетенные тела . Было холодно ; пальцы мои утопали в земле. Я расстегнул Доротею , я измарал ее белье и грудь землей , прилипшей к моим пальцам . Ее груди , выпавшие из платья , были лунной белизны . Время от времени мы расслаблялись , начиная дрожать от холода . Наши тела бились друг о друга , как стучат от холода два ряд а зубов . По деревьям со страшным шумом пронесся ветер . Заикаясь , я сказал Доротее… я заикался , говорил диким голосом : — … мой скелетик… ты дрожишь от холода… у тебя стучат зубы… Я замер ; я давил ее , не шевелясь ; я дышал , как пес . Потом вдруг обхватил ее гол ый зад . Упал всем телом . Она страшно вскрикнула . Изо всех сил я стискивал зубы . И тут мы заскользили вниз по склону. Чуть ниже оказался выступ скалы . Если бы я не уперся ногой , мы бы свалились в темноту ; в своем восхищении я подумал бы , что мы падаем в пус тоту неба 44 . Пришлось кое-как натянуть штаны . Я встал . Дирти оставалась на земле , с голым задом . Она медленно приподнялась , схватила меня за руку . Она поцеловала мой голый живот ; к моим волосатым ногам прилипла земля ; она стряхнула ее, чтобы меня почистить . Она цеплялась за меня . Играла со мной разнузданно-бесстыдными жестами исподтишка . Она повалила меня . Я с трудом поднялся , помог ей встать . Я помог ей привести в порядок одежду , что было нелегко : и тела наши , и вещи были все в земле. Земля возбуждала нас не меньше , чем нагая плоть ; едва лишь Дирти прикрыла себе срам , как мне сразу захотелось снова его обнажить. Возвращаясь домой , мы миновали кладбище , улицы городка были безлюдны . Мы проходили через квартал низеньких , старых домов , окр уженных садами . Прошел мальчишка : он с удивлением посмотрел на Дирти . Она напоминала мне фронтовика из грязных окопов , но хотелось побыстрее очутиться с нею в теплой комнате , снять с нее платье при свете . Мальчик даже остановился , чтобы нас разглядеть . Вы с окая Дирти вытянула шею и состроила ему страшную гримасу . Мальчишка , чистенький и безобразный , тут же удрал. Мне вспомнился маленький Карл Маркс 45 , о том , какую бороду он отрастил себе в зрелом возрасте ; теперь он был под землей , близ Лондона ; Маркс , должно быть , тоже бегал по безлюдным улицам Трира , когда был мальчишкой. 5 На следующий день надо было ехать в Кобленц . Там мы пересели на поезд , отправляющийся во Франкфурт , где я должен был расстаться с Доротеей . Пока мы ехали вверх вдо ль берега Рейна , шел мелкий дождик . Берега Рейна были серыми , но голыми и дикими . Время от времени поезд проезжал мимо кладбищ ; их надгробия исчезли под гроздьями белых цветов . С наступлением темноты мы увидели свечи , зажженные на крестах . Мы должны были р асстаться через несколько часов . В восемь во Франкфурте Доротея сядет на южный поезд ; через несколько минут я сяду на парижский . После Бингербрюкка стало совсем темно. Мы были вдвоем в купе . Доротея подсела ближе , чтобы поговорить . Голос у нее был почти детский . Она сильно сжала мою руку и спросила : — Скоро будет война , да ? Я тихо ответил : — Откуда я знаю. — А мне бы хотелось знать . Знаешь , о чем я иногда думаю : как будт о начинается война . И тогда я должна кому-то сказать : война началась . Я прихожу к нему , а сам он не должен этого ждать ; и он бледнеет. — А дальше ? — Все. Я спросил : — Почему ты думаешь о войне ? — Не знаю . А ты бы испугался , если бы началась война ? — Нет. О на придвинулась еще ближе , прижалась к шее горячим лбом : — Послушай , Анри… я знаю , что я чудовище , но мне иногда хочется , чтобы была война… вЂ” Ну и что тут такого ? — А ты тоже… хочешь ? Тебя же убьют , правда ? — Почему ты думаешь о войне ? Из-за давешнего ? — Д а , из-за тех могил. Доротея долго прижималась ко мне . Та ночь меня измучила . Я начинал подремывать. Видя , как я засыпаю , Доротея , чтобы меня разбудить , поласкала меня , почти не шевелясь , исподтишка . Она снова тихо заговорила : — Знаешь , человек , которому я сообщаю о войне… вЂ” Да-да ? — Он похож на того усатого , что взял меня тогда за руку , под дождем : милейший такой человек… у него много детей. — И что его дети ? — Они все погибают. — На войне ? — Да . И каждый раз я к нему прихожу . Абсурд , да ? — Это ты сообщаешь ему о смерти детей ? — Да . Он бледнеет каждый раз , завидя меня . Я прихожу в черном платье ; и знаешь , после моего ухода… вЂ” Ну… — Там остается лужа крови , на том месте , где я стояла. — А ты ? Она вздохнула , словно жалуясь , словно вдруг о чем-то умоляя : — Я люблю тебя… Ее свежие губы припали к моим . Я нестерпимо обрадовался . Когда она полизала мой язык своим , это было так прекрасно , что жить больше не хотелось. На Дирти , снявшей плащ , было шелковое платье , ярко-красное , как знамена со свастикой . Под плат ьем она была голой . Она пахла мокрой землей . Я отстранился , отчасти из-за нервного перенапряжения (надо было пошевелиться ), а отчасти потому , что захотел сходить в конец вагона . В коридоре я дважды протискивался мимо офицера СА 46 . Он бы л очень красивый и рослый . Глаза его были фаянсово-голубыми ; даже внутри освещенного вагона они , казалось , теряются в облаках ; он словно услыхал в душе зов валькирий ; но , по всей вероятности , ухо его было более чутким к казарменной трубе . У входа в купе я остановился . Дирти включила ночное освещение . Она стояла , неподвижная , под слабым светом ; она внушала мне страх ; несмотря на тьму , я видел за нею бесконечную равнину . Дирти смотрела на меня , но и сама как бы отсутствовала , затерянная в страшном сне . Я под о шел к ней и увидел , что она плачет . Я обнял ее , она уклонилась от моего поцелуя . Я спросил , почему она плачет. Я подумал : «Как же мало я ее знаю». Она ответила : — Просто так. Она разразилась рыданиями. Я потрогал ее , обнимая . Я и сам готов был зарыдать . Х отелось узнать , почему она плачет , но она больше не говорила ни слова . Я видел ее такой , как при моем возвращении в купе : стоит предо мной , красивая как привидение . Я снова испугался ее . Я вдруг тоскливо подумал : а ведь она меня покинет через несколько ча с ов ; она такая алчная , что не может жить . Она не выживет . Под ногами у меня стучали колеса по рельсам — те самые колеса , что вдавливаются в лопающуюся плоть. 6 Последние часы пролетели быстро . Во Франкфурте я предложил взять номер . Она отказалась . Мы вмес те пообедали : единственная возможность выдержать — это чем-то заниматься . Последние минуты , на перроне , были нестерпимы . Мне не хватало мужества уйти . Я должен был вновь увидеть ее через несколько дней , но я был одержим мыслью , что прежде она умрет . Она и с чезла вместе с поездом. Я был один на перроне . На улице лил дождь . Я уходил плача . Шел , едва передвигая ноги . Во рту все еще был вкус губ Дирти , что-то непостижимое . Повстречался железнодорожник . Прошел мимо . Я испытал тягостное чувство : почему в нем нет н ичего общего с женщиной , которую я мог бы обнять ? Ведь у него тоже есть глаза , рот , зад . У меня этот рот вызывал рвоту . Хотелось дать ему по морде : у него была внешность жирного буржуа . Я спросил его , где уборная (надо было бежать туда как можно быстрее ). Я даже не успел вытереть слезы . Он объяснил по-немецки , так что трудно было понять . Я дошел до конца зала ; послышался неистовый грохот музыки , невыносимо резкий . Я продолжал плакать . Из дверей вокзала я увидел — на том конце огромной площади — ярко освеще н ный театр , а на ступеньках театра — музыкантов в униформе . Шум был блистательным , ликующим , раздирающим слух . Я был так удивлен , что перестал плакать . Пропало желание бежать в уборную . Под хлещущим дождем я перебежал пустую площадь . Я укрылся под козырько м театра. Передо мной были дети , по-военному выстроившиеся на ступенях этого театра . Они были в коротких бархатных штанах и курточках с аксельбантами , с непокрытой головой . Справа — флейтисты , слева — барабанщики. Они наяривали с таким бешенством , в таком р езком ритме , что у меня перехватило дыхание . Невероятно сухой барабанный бой , невероятно острый звук флейт . Все эти ребятишки-нацисты (некоторые были блондинами , с кукольными личиками ), играющие для случайных прохожих , в темноте , перед бескрайней площадью, под проливным дождем , напрягшись как палки , казалось , были во власти какого-то ликующего катаклизма ; напротив стоял их главарь , дегенеративно худой мальчишка , с озлобленным рыбьим лицом (время от времени он поворачивался , чтобы хрипло пролаять команду ), о тмечал такт длинным жезлом тамбурмажора . Непристойным жестом он то приставлял себе этот жезл набалдашником к паху , и он напоминал тогда гигантский обезьяний пенис , украшенный разноцветными косичками шнурков , то как-то по-скотски вздергивал его себе на уро в ень губ . От живота — ко рту , от рта — к животу , туда-сюда , резко , под отрывистые шквалы барабанов . Зрелище непристойное , устрашающее . Не окажись у меня редкостного хладнокровия , как бы мог я стоять , разглядывая всю эту злобную механику так же спокойно , сл о вно каменную стену ? Каждый взрыв музыки в темноте звучал заклинанием , призывающим к войне , к убийству . Барабанный бой доходил до пароксизма , словно стремясь разрешиться в финале кровавыми артиллерийскими залпами ; я смотрел вдаль… целая армия детей , выстро е нных для битвы . Между тем они стояли неподвижно , только в трансе . Я видел их недалеко от себя , завороженных желанием смерти . Им виделись безграничные поля , по которым однажды они двинутся , смеясь солнцу , и оставят за собой груды умирающих и трупов. Этому н адвигающемуся приливу убийства , куда более едкому , чем жизнь (потому что жизнь не столь светится кровью , сколь смерть ), невозможно было противопоставить ничего кроме всяких пустяков , комичных старушечьих мольб . Не обречено ли все мертвой хватке пожара , с е го пламенем и громом , с его бледным светом горящей серы ? Голова у меня кружилась от веселья : оказавшись лицом к лицу с этой катастрофой , я преисполнился мрачной иронией , словно при судорогах , когда никто не может удержаться от крика . Музыка оборвалась ; до ж дь уже прекратился . Я медленно вернулся на вокзал : поезд уже подали . Прежде чем сесть в купе , я какое-то время ходил по перрону ; вскоре поезд отправился. Май 1935 г. Юлия * Часть первая Глава первая I Анри 1 трясло от дрожи — он стоял в пижаме посреди спальни , с пунцовым лицом , святящимся от пота. Вошла Сюзанна , она успела только ахнуть : он позволил уложить себя в постель . У него подкашивались ноги. Анри хотел говорить , но не осталось сил . Сюзанна стояла ря дом в ожидании. Натянув на себя простыню , Анри вцепился в нее зубами : хотелось сдержать слезы перед сестрой. После некоторой паузы он произнес : — Я не знаю , где она будет сходить с поезда. Его голос , казалось , вобрал в себя все мировое отчаяние… вЂ” Ты не на стаиваешь ? — Нет , у меня нет сил . Поезжай. — Я же предлагала. — Да . Спасибо. У Сюзанны был подавленный голос. Анри говорил тихо , почти шепотом : — Юлия будет в поезде , прибывающем из Кале , сегодня вечером . Мне надо быть на вокзале , а я не могу… — Ты все-та ки это признаешь… — Не могу… Скажи , что у меня вывих . Через пару дней встану на ноги. — Тут его голова безнадежно упала : — Но ты не узнаешь ее в толпе… Он цеплялся за любой малейший повод для опасений. — Я узнаю Юлию, — заявила Сюзанна. — Она же тебе не нр авилась ! — Успокойся. Анри посмотрел на нее . Его глаза , увеличившиеся от лихорадки , источали неизлечимую тревогу. — Скажи ей… Да нет . Ты слишком строга . Ты даже не догадываешься , как я пал. — Напротив . Очень низко . С того самого дня , как Юлия… Вне себя Анри приподнялся. — Замолчи ! — простонал он. Он откинул одеяла и хотел встать с кровати. — Ты сам поедешь , что ли ? — сурово спросила Сюзанна . Выбившись из сил , Анри откинулся назад. Сюзанна накрыла его одеялом. — Зачем ты лишаешь меня той капли до верия , которое я испытываю к тебе ? — Я не уверена в том , как относится к тебе Юлия . Но я поеду : я сделаю все , что ты решишь. — Ты сделаешь , как я скажу ? Ему подумалось , что , разыгрывая доверие , которого он не испытывал , он слишком обяжет Сюзанну. — Она тер петь не может больных . Надо что-нибудь приврать… Когда она будет здесь… Пусть только придет. — Прямо сюда ? Он взмолился. — Сюда . Мы не можем увидеться иначе , как у меня в комнате . Это твой дом , но мы должны встретиться . На полчаса . Завтра утром… вЂ” Где она будет обедать ? — В гостинице. — Она уедет ? — Сразу же. — Хорошо . Я поеду в Париж двухчасовым поездом. — Двухчасовым ? — Так у меня будет полчаса в запасе. — Если ты опоздаешь , то все пропало. — Опозданий не бывает . Вот уже много лет… — Я думал выехать в пол день. — Это ни к чему. Анри больше не настаивал . Сюзанна вытерла брату лоб и рот . Улыбнулась принужденной улыбкой. Анри сурово посмотрел на нее и сказал : — Спасибо. Она вышла из спальни. II Оставшись один , Анри заплакал . Сухие рыдания , детская гримаса . Анри плакал от стыда . Слезы , гримаса усиливали стыд. — Даже болезнь , и та фальшива, — сказал он себе . Обыкновенный приступ болотной лихорадки. — Если бы хоть жизнь моя была в опасности… При это й мысли он становился противен сам себе . Если бы он был в опасности , ему было бы страшно. В любом случае оставалось только бежать . Обливаясь потом , он был словно муха на клейкой бумаге : чем больше бьется , тем крепче приклеивается. Невезение , отнявшее у нег о в тот день возможность передвигаться , вызывало тошноту . Без Сюзанны он не мог бы заполучить Юлию , у которой не было его адреса. Он на минуту успокоился : все-таки хорошо , что Сюзанна , знавшая Юлию , могла поехать иа вокзал вместо него . Худшей вестницы не найти — но ведь могло бы вообще не оказаться никого ! Он вспомнил , что в его жизни так было всегда : ничего не образовывалось до тех пор , пока не доходило до самого худшего . Юлия никогда не была так близка , как в самые безнадежные моменты , когда , казалось , в се пропало. Он рассчитал , что ответ должен прийти через двенадцать часов : Сюзанна — или Юлия — дадут телеграмму . Двенадцать часов надо будет претерпевать муки . Он не мог в таком состоянии ни отвлечься от них , ни преодолеть . У него не было ни - силы , ни жела ния превозмочь ; читать или работать ? Это было невозможно . На столе лежал небольшой чемоданчик . Он открыл его , вынул таблетки из упаковки . В чемоданчике , как он проверил , лежал револьвер , фотографии , тетради . Усилие , с которым ему пришлось закрывать его на замок , окончательно его истощило ; он обрушился на подушку как гиря. Он позвал Сюзанну : ему хотелось уснуть . Она обещала отправить срочную телеграмму . Он выглядел спокойным , и это порадовало Сюзанну . Когда они расстались , то , казалось , они уже больше не нен авидели друг друга. Оставшись один , он принял таблетки. Заснул он быстро. (Все , что будет описываться дальше , происходило словно в глубоком сне . Нечто далекое , ирреальное и тем не менее очень истинное ) III Пробудившись , он отчетливо услышал нечто вроде плача . Этот плач , усиливаясь , превратился в оркестровую музыку . Потом она умолкла . Потом возникла снова : торжественная , мужественная , резкая . Потом опять пресеклась длительной тишиной , из которой поднималась снова , одним движением , словно ангел , взмывающ и й в небеса из ночных сатурналий. По тем фрагментам , что случайность — из распахнутого окна — ветер непонятно с какой стороны приносили ему , он так и не смог узнать , что это была за музыка (Бах , Бетховен , все одно ). Вдруг ангел величественным криком распах нул занавеси : сквозь разодранные занавеси самое дно миров — больная пустота — распахнулась , словно книга. Ему показалось , что ангел кричал , сокрушая стены : — Ты должен выстрадать до конца свое ожидание ! В голосе его было что-то веселое и сверхчеловечески с ияющее , и сияние это было светом глубочайшего падения. IV Улавливал он с трудом : симфония , демонический ангел продолжали стенать. Он поднес стакан к губам , чтобы скрыться ; но он видел… То , что открывал ему ангел , демон , без сомнения было Юлией, это был предмет его ожидания. Преображенная , сокровенная и мертвая , она утратила плотность и возраст — обратилась в ничто , свелась к пустоте . Она была вечной молодостью и вечным отсутствием. При виде той бесконечной прозрачности Анри заливался смехом и впадал в экстаз. Смех говорил о своем предмете : «Как он прекрасен ! это он ! это она ! (Юлия , возможно , уже мертвая )». Они узнавали друг друга , они заливались вместе смехом. — Так я и подозревал, — сказал себе Анри, — Юлия — ничто . Предметом моего ожидания я вляется моя смерть. Он весь заходился на подушке от сокровенного и сладкого смеха. Но внезапно он остановился. Его снова охватило желание видеть ее , говорить , смеяться вместе с ней . Он дивился , медленно постигая в своей лихорадке всю истощающую череду трев ог , состояний переполненности и пустоты . Но выхода — никакого. Он опять стал вычислять свои шансы . Сюзанна его ненавидела (или слишком сильно любила ). Предаст… Новые потоки пота. Кроме сиюминутной тревоги — страха разминуться с Жюли — оставалась мысль о т ом , что она больше не любит его. Отсутствие и бессилие сделать так , чтобы она полюбила , терзали его. Без нее он был лишь обрубком червяка. Все , что звучало в нем Юлией , выплескивалось , словно струи воды . Убийственное одиночество. — Но все же только что я в идел, — стонал Анри. — Я видел ее ! Я смеялся с ней. Его кололи болезненно-точные воспоминания. Состояние обостренной чувствительности , в какое привела его лихорадка , оживляло их , но так , как может оживляться прошлое . И хотя он ощущал их со всей силой наст оящего , они не становились более доступными. Яркая блузка на солнце. Телефонное : «Анри , это ты…» Шум , издаваемый Юлией в ванной комнате , где она чистила зубы… В этот момент до него стали доходить обрывки музыки , обостряя его боль. Они напоминали ему крик ангела : он дойдет до самого конца ожидания , тревоги… V Со своего лихорадочного одра слушал он долгий звук баржевой сирены , требующей открыть шлюз. Через открытые окна видел он небольшой кусочек синего неба. Ему вспомнился тот же с амый звук , то же самое небо при входе корабля в порт Ньюхейвен . Они с Юлией смеялись на борту , видя , что доплыли до места назначения . Линия бледных скал обозначала Англию . Корабельный служащий вопил : « All passengers on deck!» 2 Это радо стное воспоминание еще больше раздирало его . Ему подумалось , что сегодня , и прямо с часу на час , может начаться война. Они с Юлией уже не смогут , как он хотел , уехать в Англию. Тогда они выпили на корабле : по большому стакану виски… Он мечтал об уединенном доме на берегу моря . Они проводили бы в этом доме зимние ночи — слушая ветер , волны , проливные дожди — так они старели бы , пили… Под конец мысль о войне , доводя его до крайнего состояния , стала вызьшать смех . Он больше не увидит Юлию . Юлия вернется в Швей царию. …а сейчас ? …ожидание , подавленность. …в одиночестве на дне миров. …не оставалось ничего осмысленного , само дно было без смысла. Ждать , вожделеть ? Да нет же. Смеяться или выпивать ? Сад , смоковница , зрелые смоквы на солнце… Он увидел сад под грозовы м небом : разметая пыль , поднимался заунывный ветер. Он чувствовал , что распался на части. Он ждал чего-то ? Чего , разумеется , не может быть… Приближалась война. Он воображал себе мир , зарывающийся в тревогу. Бесполезно желать чего-либо еще. Бесполезно ждать. Все равно как ждать свидания после условленного часа , когда уже ясно , что никто не придет. Остается только уйти. Тревога , и нет ей конца… Ему становилось невыносимо просто подумать об этом. Он представил себе людей , города , веси — абстр актно — под низкими тучами войны . Мрачно , черно до слез. Плакал он долго , догадываясь , что каждое существо отделено от всего возможного и словно затерялось в море… Он ждал Юлию ! Больше нет сомнений : ожидание выявляет суетность своего предмета. Тому , кто ж дет подолгу , обеспечена ужасная истина : раз человек ждет , так это потому , что он сам — ожидание . Человек есть ожидание . Неизвестно чего , того , что не придет. Присутствие Юлии было бы бальзамом. Смягчающим рану : на какой-то миг… Но смертельную рану. Ожидан ие беспредметно , но приходит смерть. Анри еще говорил себе : — Я сам себя обманываю . Я хочу поехать. Он встал . Его ноги подкосились . Он грохнулся посреди спальни. Ему хотелось недостижимого. Он крикнул безумным голосом : — Юлия ! Но тихо добавил : — Это призрак . Я один . Никакая комедия не возможна. Без особого труда он встал , потом снова лег в постель. — Я комедиант, — говорил он себе. — В этом нет , по-моему , ничего неподобающего . Я уже довольно поразвлекался на этой земле . Я истощен. Он взял себя в руки : — Завтра , через несколько дней мы с Юлией пойдем ужинать в ресторан . Куда нам нравилось ходить . Мы будем есть бифштексы под перцем , запивая их вином из Жюльенаса ! 3 Глава вторая VI Ну конечно же , он маялся. Тошнило беспрерывн о. Ему нужна была цель… чтобы стал твердым… Вобрать в себя всё — землю , небо… И всё сжать… Чтобы извергнуть в рыдании… Юлия ? — Мне надо было засмеяться. — Никто не знает , что такое Юлия ! Даже она сама. И он сам , в конце концов , не знал. Ему никогда не узн ать , чего она хочет . Она утаивала от него другую связь , которая , как он однажды узнал , была до него . Сейчас , как ему было известно , любовник ждет ее в Швейцарии . Он воображал ее себе пьяной и развратной . Она исчезала , ни слова не говоря , он ждал , замирая… Он жил ради нее : когда он думал о чем-то другом , то всегда в связи с ней . У него было только одно желание : чтобы она жила с ним , чтобы она проводила свое время с ним. — Тогда, — уговаривал он себя, — я перестану ее любить , во мне что-то оборвется , жизнь о пустеет ! Он боролся , понимая , что проиграл , но , когда ему виделись призрачные результаты , пропасть становилась еще глубже. Сдавленное дыхание . Юлия была проста , ранима . Всё сущее она вовлекала в стремительный поток жизни , словно устраивала величественный сквозняк — двери хлопали , она хохотала . И даже то несчастье , которое она приносила с собой , было как-то по-детски хрупко. И з своей кровати он видел площадь в тени платанов . По аллее промчался тяжелый автомобиль с откидным верхом и длинным капотом , затормозил и стал маневрировать , как болид , с грубой решительностью . Из него вышел длинный молодой человек , он в два шага заскочил в кафе , быстро вернулся и снова сел рядом с растрепанной девицей ; машина тронулась , словно выдираясь с корнем , и исчезла. Быстрота молодого человека , точность , с которой он хлопал дверьми , красота зеленого автомобиля и девушки в белом болезненно поразили Анри . Он должен был бы , как они , рваться к неизвестной цели ; но он хотел знать, и тревога… Очарование тех молодых людей , их автомобиля походило на очарование Юлии : быстрая невыносимая стремительность , перед которой невозможно устоять. Анри был трусом. V II Настало время , когда должна была прийти депеша. Он услышал звонок. Он прислушивался с мучительным беспокойством , он был уверен , что прислуга откроет дверь коридора , пройдет через дом и постучит : передаст депешу. Он больше ничего не слышал и , не находя повода ее позвать , ощутил себя в дурацком положении. При таких условиях жить в ожидании становилось невыносимо . Он ничего не мог сделать , не имея возможности ускорить ни на секунду тот миг , когда все разрешится , когда прибудет наконец депеша и он прочтет о твет Юлии. — Я становлюсь непомерно глуп, — простонал он. Несколько дней назад в кафе на площади разглагольствовал один пьяный болтун. «Нет , мадам, — говорил он, — я совсем не сложный , я просто кретин по природе». Он продолжал : «Это как Мисс Европа , она п оменяла имя — ее называют Аспирин . Пилюля такая . Как вы видите , я не знаю , посвящен ли я , но я священный кретин 4 . Чего вы хотите ? Обожаю глупость . Я иногда просыпаюсь ночью : смеюсь один». Анри сам был кретин. Терпение лопнуло , и он позв ал прислугу. Служанка пришла не спеша. Он попросил у нее утреннюю газету. Она ответила с дурацким выражением : — Мне передали для вас депешу , месье Анри. — Так давайте ! — Сейчас схожу. — У вас нет ее с собой ! — Ну да , месье Анри , сейчас схожу. Время до ее возвращения тянулось бесконечно ; он ждал , судорожно сжавшись. Она вернулась и сказала : — Никак не могла найти эти проклятые газеты . Она протянула их ему. — Депешу, — простонал он. — Депеша… сейчас принесу , я оставила ее в кухне. Он развернул г азету. Немецкая армия начала военные действия в Польше 5 . Он вспомнил , что Сюзанна на что-то сетовала сегодня утром. Он был настолько потерян , что ничего у нее не спросил. Он приходил в отчаяние , он был раздражен . Все шло явно к худшему. Вернулась прислуга . Он вырвал депешу из ее рук. Он открыл ее и прочел : «Юлия едет скорым Женеву . Буду завтра . Сюзанна». Он сказал прислуге : — Закройте окна . Закройте ставни . Он ждал , пока она закончит . Прислуга зажгла лампу. — Нет , погасите, — сказал он . Она погасила и вышла. VIII «Я так и думал, — сказал себе Анри, — предмет моего ожидания — смерть !» «В Юлии нет смысла. И вообще ни в чем». «Я воспользовался этим». «Это было для меня трамплином». Его охватил дикий порыв , и его сердце вибрировало , как доска под ногами прыгуна. В каком-то смысле он был спокоен. Он сел на кровать , медленно открыл чемоданчик и взял револьвер. Он посмотрел на оружие , и безобразным оно показалось 6 . «Теперь, — подумал он, — даже Юлии не вытащить меня из этой истории». Для него была невыносима сама мысль снова увидеть Сюзанну — с ее противной рожей. Какой идиотизм , что его смерть как будто бы объясняется войной . Надо будет написать , что это неправда , ч то он комиссован . Но в конечном счете наплевать. Разумеется , в Юлии не было никакого смысла или же этот смысл был только воображаем . Но Юлия исчезла , и все прочее казалось пустым. …Если бы он знал , если каким-нибудь невозможным средством ему был бы сообщ ен весь смысл или вся бессмыслица депеши , он бы упал с той высоты ; земля еще раз ушла бы у него из-под ног . В самом его порыве , чтобы укрыться в смерти ! IX На почте написали «буду» вместо «будет» . Текст Сюзанниной депеши был такой : «Юлия едет скорым Жене ву . Будет завтра». Юлия рассчитывала , что Анри поедет с ней в Женеву , она была расстроена и не стала настаивать , когда Сюзанна говорила : — Это не важно . Он будет ждать вас . Впрочем , он не один : я составляю ему компанию. Юлия попросила Сюзанну протелеграфи ровать , что она сокращает свою поездку и надеется приехать к Анри назавтра , шестичасовым поездом. Экономная Сюзанна посчитала конец телеграммы бесполезным и слишком длинным. Юлия рассталась с Сюзанной на Северном вокзале , сославшись на спешку . Она решила поехать в Женеву , желая порвать с Н . Анри должен был бы сопровождать ее . Мысль о том , чтобы ехать в такой момент одной , обескуражила ее . В конце концов она решила написать Н . Она оставила чемоданы на вокзале . Зал ожидания был весь забит толпой мобилизован н ых и женщин . Она терпеть не могла толпы , а близящаяся война словно преследовала ее саму своей неотступной тенью . Она взяла такси и велела отвезти себя в отель на бульварах : она уже иногда останавливалась там , в ту эпоху , когда танцевала . Пообедала в испан с ком ресторане , в начале улицы Фобур-Монмартр . Выпила графинчик вина и пожалела , что не может выпить вместе с Анри . Она упрекала себя в том , что не дала телеграмму сама , выходя с вокзала . Она отправила депешу из почтового отделения у Биржи ; депеша придет з а втра утром . Позвонила по телефону друзьям Анри — их не было дома . Назавтра ей надо было встать в шесть утра , чтобы прибыть на вокзал вовремя . Она вернулась в гостиницу . Стала читать газеты — длинная речь Гитлера — закурила и выпила два бокала мартини с дж и ном. Преследуемая этой черной тенью войны , она чувствовала себя к чему-то призванной , но не понимала , как себя вести . Ей следовало бы торжественно сочетаться с этой тенью : от этого чувства у нее сжималось горло . Она была голая , чувствовала себя голой , жар алкоголя окончательно раздевал ее ; она сжалась калачиком в простынях. Глава третья X Как вихри пыли возвещают о грозе , так пустот а , открывшаяся суетливой толпе людей , возвещала вступление в эпоху катастроф — обманчивых , но безграничных. Любое действие становилось малоосмысленным , будущее — решительно бездонным , умы лучше , чем это можно было бы предположить , свыкались с чувством край него остолбенения и даже просто идиотизма. В известном смысле война — это как греза , где мы погружаемся в непроницаемость сна , прежде чем явятся безмерные фигуры кошмара. Несмотря ни на что возникает чувство облегчения , когда происходит переход — зараз — от мира упорядоченного , где каждое движение ведает о своей цели , к конвульсиям , когда любая цель , любая деятельность лишаются смысла, — конвульсиям , в которых растворяется все. Как хорошо бороться в таких условиях , но борьба дает лишь посредственное убежищ е по сравнению с тем , что мы ищем. Здесь ставится под сомнение всё , каждое существо преисполняется честью или бесчестием , как кардинал в момент конклава 7 , вступает тогда во мрак истинного одиночества от бессилия всех слов . Тошнота и бе знадежность , подобно экзальтации и экстазу , потеряли бывший у них смысл , или же у них остался лишь отмененный , может быть даже разрушенный , смысл . Величайшая боль , падая с человеческого ствола , подобно мертвому листку , возвращается в отделенном виде к пер в ейшим истинам ; они требуют , чтобы в ней не оставалось никакого человеческого смысла. Выстрел отчаявшегося посреди пошлого спокойствия притягивает к себе внимание толп , влюбленных в ничтожество . Во время депрессии муравейник , наоборот , отбрасывает как явно неуместные для себя заботы , происходящие от банального заблуждения . Общая заторможенность и смутный страх , ожидание нового мира , который должен родиться в ужасе , снижали самоубийство Анри до какого-то детского уровня. Он осознавал это. Он больше не вообр ажал себе , что смерть может иметь какой-то смысл ; строго говоря , он мог бы соотнести общую абсурдность с абсурдностью своего сердца . Но даже самое мимолетное желание смеяться в нем умерло . Он чувствовал себя смехотворным и больше не мог смеяться ; если он е ще жил с револьвером в руке некоторое время , он был словно утопленник , зависящий от пространства воды и не имеющий преимущества ни над чем . Ему всегда не хватало мироздания , и он собирался уйти. XI Лихорадка усиливалась. В этом состоянии пассивности , бес силия и безразличия он слышал отдаленный стук в висках. Рождавшиеся и следовавшие друг за другом образы не были , как обычно , выстроены в ряд , в соответствии с более или менее зафиксированными целями ; он следовал им по воле течения. Револьвер , скользя , приближался к сердцу ; своим движением оружие создавало мрак . Наведенное дуло и свистящее дыхание увеличивали , ускоряли сновидения , зависшие вне времени. XII В мгновение вспышки он увидел Юлию. Прозрачность и быстрота видения были непо стижимы. С точностью вырисовывались детали. Он снова увидел Юлию , как в первый день , она танцевала на сцене «Фоли-Бержер». Декорация была более или менее верно списана с полотна Рембрандта 8 , на ней была изображена зала , предназначенная для одиноких размышлений . Когда поднимался занавес , Юлия сидела на сцене , под ее ногой был череп . Она была взрослая , но одета , как школьница , в черный фартук ; высоко натянутые чулки открывали голую часть ляжки. Он увидел ее впервые подобно тому , как в гл убине зеркала мы обнаруживаем образ самих себя, неподвижный , уже виденный. Этот далекий образ терялся в глубине времен . Ее длинные черные волосы , разделенные на пробор , ниспадали симметричными волнами на плечи . Она была воплощенной грезой , величием — за исключением ноги… Одна только эта распутная деталь придавала ей проницаемость и оставляла тревожное ощущение. Юлия , странным , почти что гнусным движением подбросила череп , словно мячик , поймала его на уровне живота и сладостно опустила глаза. При виде э того бесстыдства Анри впал в экстатическое состояние : под фартуком у Юлии был только гагатовый треугольник . Она танцевала , кружась , стискивая перед собой обеими руками своего зловещего партнера . У нее был равнодушный , отсутствующий вид , она смеялась , и эт о божественно ее оживляло . Под конец она закружилась с совершенно безумной скоростью ; череп улетел за кулисы , фартук распахнулся и стал соскальзывать , словно испаряясь в этом надрывном движении. XIII У Юлии была квартира на улице Гренель , выходящая окнами во двор старинного особняка ; в ней было так мало мебели — железная кровать и вольтеровские кресла, — что толстый ковер , приколоченный гвоздями , лишь подчеркивал ее монастырскую наготу. Иногда Юлия , казалось , спит на ходу : веселая , но словно под дурманом, и при этом очень красивая , она была неброской и неопределенной… она сама себе удивлялась. Но в бреду невыносимее всего для Анри было не увидеть ее вновь голой — даже в тот момент , когда , прикрытая золотистым шарфом , она подражала на сцене лучезарной безм ерности мира. Юлия , в полотняном платьице — он видел ее — сидела на горе . Под ее ногами простиралась длинная и глубокая долина , склоны которой были бесконечными желтыми пастбищами , залитыми солнцем . В глубине этой долины вилась тонкая ленточка воды , сверк авшая на свету, — ручей , название которого Эмпрадин 9 напоминало Анри непомерную чистоту воздуха и света , именно здесь , высоко в горах . Со всех сторон этого пейзажа простирались на солнце пустынные хребты . В детстве Анри часто приходил на эти места , где можно было смотреть на Эмпрадин сверху . Он был там несколько недель назад с Юлией. XIV В тот момент сомнение , которое долго жило в нем и поддерживалось непроницаемым видением этой сцены , было отброшено прочь . Он перестал сомневаться в своей любви : он в отчаянии решил , что смерть возвратит ему ту , которую он любил . Если он отложит в сторону р евольвер , он знал , что видение Эмпрадина сразу же рассеется . Если он выстрелит , тоже наступит мрак . Стреляя , он , по крайней мере , не обманет ожиданий прозрачной ясности ручья . А прозрачной ясностью этой была Юлия ! Приготовившись выстрелить , он увидел всё в кристальной прозрачности бессмыслицы. Он крикнул со смехом : — Юлия ! И , словно целуя ее , весь дрожа в лихорадке , он выстрелил. XV В тот самый момент , когда он выстрелил , он почувствовал Юлию — в той окончательной прозрачности — как в первый раз , прижато й к сердцу , которое желало умереть. Однажды он пришел поглядеть на нее — еще до знакомства — и ждал , когда она уже после своего номера появится в финале . Проскользнув между рядами , кто-то сел в соседнее кресло . Он медленно повернулся и узнал Юлию в мехах. Она никуда не смотрела , у нее был раздраженный вид ; ему показалось , что она дышит с трудом . Она почти тут же встала и вышла . Он последовал за ней . Она ждала его на улице . Он неуклюже обнял ее . У него было ощущение бессилия . Было холодновато . Она дрожала. Она прижалась к нему . Он не удивился : прозрачность между ними с самого начала обезоружила его ; полностью же осознать эту прозрачность ему удалось лишь позже — в чистой ясности Эмпрадина. Юлия тогда сказала ему : «Пощадите меня . Если я ошибаюсь , надо это признать…» Анри пробормотал : «Нет». Он добавил : «Вам страшно , и мне тоже . Но вы не ошибаетесь». Он ее не поцеловал. Она добавила : «Однако у вас…» (Она приблизила губы к его уху , он почувствовал ее дыхание , она прошептала слово .) Он спросил : «Это было плохо ?» «Нет». Она закончила : «Я больше не могу . Умоляю : пойдемте что-нибудь выпить ! Если я не напьюсь , это невыносимо». «Да, — сказал Анри, — как можно быстрее». Они сразу начали пить . Выпили много . Пришли они в себя на следующий день , полуодетые , на кровати дома свиданий . Без всякого понятия о том , как они туда вошли . Это здание находилось рядом с баром , где они пили . Они даже не знали , занимались ли любовью . Это обезоруживало. Между ними все происходило в том же духе . Им ничего не удавалось , даже смерть… Анри выстрелил. Он пытался — он дрожал — направить дуло к сердцу. Но промахнулся. Глава четвертая XVI Старая женщина , беззубая , хохочущая до упаду над крысой : прачка топила крысу в жбане. — Ловушка может заржаветь, — сказала старуха. — Не беспокойтесь : она гальванизирована. Огромное воздушное пространство без границ : небо . Тронутое гнилью , одно слово : гальванизированное. Поток возможных слов : дерьмо , срам , деньги , логика . Величайшая беда : you have an erection 10 и заполнение простр анства . Остаются крыса , слово гальванизированный… вЂ” Юлия ? это ты… будь добра , убери крысу… Он поднял глаза , лицо Юлии было над его лицом (она держалась обеими руками за спинку кровати ). От неожиданности у нее было бессмысленное выражение несчастной жертв ы в лапах хищного зверя . Она почувствовала себя как в туалете — непристойно , жалко. — I have an erection, — сказал Анри . У него был отсутствующий вид , но нежный , как у ребеночка. Юлия захохотала . Помимо собственной воли . Она отвернулась , не в силах сдержа ться. Усталая , неумытая . Она четыре часа провела в пути. Со вчерашнего дня она ничего не пила : невыносимая депрессия. Бред поглощал Анри целиком. Юлия представила себе возможную смерть , револьверный выстрел в сердце , труп . Подступала тошнота. Она вышла , е е заменила Сюзанна. Ей хотелось стошнить . Бесполезно. Она вернулась и сказала Сюзанне : — Я плохо себя чувствую . Мне стало бы получше , если бы я выпила немного спиртного. Анри дышал с трудом. У обеих женщин , осунувшихся , растрепанных , были лица как в сумасшедшем доме. Сюзанна посмотрела на Юлию затравленным взглядом. Ничего не понимая. Юлия спросила снова : — Чего-нибудь выпить ? Это возможно ? Сюзанна принесла бутылку и маленькую рюмку. Юлия поб лагодарила и взяла первый попавшийся стакан у изголовья Анри. Она наполнила его наполовину и быстро выпила. Сюзанна стояла и смотрела на нее. Наполовину оторопевшая , наполовину возмущенная. Ее черные волосы , расчесанные на пробор , свисали отдельными прядям и. Словно убегая под проливным дождем , обе женщины старались ускользнуть от одинаковых видений . Они отступали друг от друга подальше — им было стыдно , что они одновременно осознали ненависть друг к другу. — Я оставляю вас с больным, — сказала Сюзанна. В к оридоре ей пришлось остановиться ; она присела на краешек стула . Униженная Юлией . Со взвинченными нервами. Она не могла вынести этого залпом выпитого спиртного. И еще это бесстыдство шлюхи ! Она ощущала , что гнев унижает ее. Она вдруг встала и сделала резкий жест рукой , бросая ее вперед . Ею завладела невыносимая мысль : она словно гнала ее этим жестом , но рука упала , словно признание в ее бессилии. Она пыталась измерить масштабы зла. Ее депеша , в которой была пропущена половина содержания , была причиной самоуб ийства Анри. Такой мелочный пропуск . Даже подозрительный. Анри и Юлия заставят ее ответить. XVII Центр мира : то же самое пространство — полное , ожесточенное ; напряженные виски , напряженная безмерность воздушных стихий. Но всегда в центре — смерть , бойня , удары дубиной , которой оглушают и приносят мрак. Сошла на нет детскость ожидания . Утекла , словно кровь и моча , в пустые лужи . Не осталось ничего . Все рассеялось , подобно тому как рассеивается в мясной лавке воспоминание о живом скоте. Бред — это нечто вроде пробки на дороге , когда у всех раздражаются нервы. Юлия , пришедшая в себя благодаря спиртному , уселась поудобнее . Она расслабилась ; небо было пустого серого цвета. Сюзанна , сидя на коридорном сквозняке , почувствовала себя потерянной . Юлия застала ее с поличным : она увязала в ненависти . Ее чувства были достойны лишь презрения . Она пыталась по-детски расплакаться : «Да нет же , я добрая и не мелочная…» Она восстанавливала в памяти каждое слово депеши . Они с Юлией нашли е е на полу у изножья кровати . Сюзанна увидела то изменившее весь смысл фатальное у. Но она отбросила главное : «Юлия сокращает свою поездку и прибывает завтра шестичасовым поездом», — что и сделало возможной ошибку . С точностью , доставлявшей ей боль , ее памя ть представила ей , как она , пожимая плечами и презрительно шипя , сократила текст до нескольких слов . Она вспомнила , с каким апломбом она сказала тогда : «Это не имеет значения» . Кто она такая ? Скупая , ужасная старая дева . Анри заставит ее держать ответ ; ее мелочность выплывет на белый свет . Эта шлюха , которая хлещет коньяк , получала превосходство над ней . Страдая все больше и больше оттого , что эти истины рисковали выявиться, она погружалась в угнетенное состояние , и рефлексия только усиливала его низменнос ть. XVIII В этой сознательной прострации проявилось очевидное . Она впала в гнуснейшее оцепенение . Достаточно было поскользнуться , чтобы остаться безо всякой защиты перед злом . Уродливым злом с его притягательной горечью , которое унижает и вызывает жажду позора . Ей пришла в голову мысль , что Юлия могла заподозрить что-то ужасное . Она так и оставалась — скрюченная , неуверенная, — странным образом стремясь сохранить в себе то волнение , в которое ее приводили эти раздумья . В конечном счете у нее не стало сом н ений в том , что она влюблена . Она зашаталась , готовая разрыдаться , она почувствовала , что вся горит и что стала омерзительна : непонятное , тяжелое , невыносимое опьянение… и у нее закружилась голова. Она наполовину потеряла сознание и стала медленно опадать. XIX Начиналась постыдная комедия. Она смутно предчувствовала , что Юлия выйдет , услышав шум падения . Уж лучше драматическое облегчение , нежели удушье безмолвия. Юлия открыла дверь и увидела Сюзанну на полу , без видимых признаков жизни. Словно комический двойник Анри . Это уже слишком . Что-то наигранное , бесформенное было в этом обмороке : истерическое лицо. К счастью , в другую дверь прошла прислуга. — Боже мой ! — сказала старуха. — Только этого еще не хватало. — Скорее , полотенце , холодной воды, — сказала Ю лия. Она встала на колени : тело старой девы с впалыми щеками вызывало у нее отвращение . Сюзанна выглядела как труп . Она в конце концов открыла глаза : эти раскрытые глаза казались пустыми. — Почему вы здесь ? — сказала она Юлии . Вернулась прислуга с водой и полотенцем. Она спросила очень громко , словно ее хозяйка оглохла : — Как вы себя чувствуете , мадемуазель Сюзанна ? Юлия положила мокрое полотенце на лоб . Кожа на лбу была тонкой и печальной. Сюзанна внимательно смотрела на Юлию : — Оставьте меня . Анри нельзя быть одному. — Вам надо лечь . Придет врач. — Зачем вы меня унижаете ? — Я ? Да вы… — Я не желаю доктора . Я хозяйка у себя дома. Юлия встала и сказала прислуге : — Помогите ей . Анри нельзя ост аваться одному. — Уйдите прочь ! — добавила Сюзанна. Прислуга спросила все тем же громким голосом : — Мадемуазель Сюзанна , вы не хотите горячего кофе ? Юлия вернулась в спальню. Анри не двигался , но дышал с трудом . Это было тяжело. Юлии хотелось есть . Она по нимала , что ей будет непросто раздобыть обед. Ситуация была безвыходна. В ее голове все путалось и тяжелело. Анри пробудет в таком состоянии еще долго . Они оба обречены на неподвижность у этой полоумной старой девы . Она сама — между Анри и сумасшедшей . И е ще дура-прислуга. Ей плохо удавалось привыкнуть к этой парализованной жизни . Ее жизнь обычно состояла из стремительных порывов , между которыми проходили долгие периоды неподвижности. Ей хотелось бы посмеяться над Сюзанной. Она не могла в этой спальне , пере полненной сплошным изнеможением . Тревога и безумие , бред и абсурдность царили в этом печальном доме. Юлия ощущала медленный распад. Едва початая бутылка коньяка была , с другой стороны , угрозой. Выход в комический ад . Все-таки !.. Коньяк в бутылке был цвета золота , единственный отблеск жизни в этой спальне с закрытыми занавесками . Темно-красные шторы наполовину выцвели . Над кроватью тоже висели гардины из красного репса. Юлия размышляла : «Раз я не буду есть , я буду пить . Если я буду пить… Не оставаться же мне без еды и питья. Через минуту схожу за прислугой». Фразочка «Если я буду пить…» оставляла дверь открытой. XX Она увидела в зеркале струящуюся по плечам длинную черную шевелюру . Парадоксальная живучесть жизни . Она вообразила себя гол ой : пьяной и голой ! Она забавляла себя тем , что пугала себя , глядя на бутылку коньяка. Она видела в бутылке отражение окна — маленький прямоугольник света . А под ним этикетка коньяка «Мартель»… Ее горло сжималось от тревоги. Она потрогала горлышко бутылки — оно было прохладным. Потерянное лицо Анри : дышит через рот , губы сухие… Она сама дышала с трудом , вся горела. Она нашла в своей сумочке тюбик с кремом ; помазала им губы Анри. Она попыталась поцеловать эти губы. Она сама дышала с трудом , вся горела. Она положила голову рядом с головой больного. Анри будет доволен , что она пьет — и грезит. Ей казалось , что напиться было единственным способом ждать . Под стать Анри . Под стать ей самой. Напившись , она сможет заставить его возвратиться к жизни . Анри выйдет из бреда . Они обменяются безумными фразами , и тени улетучатся ! Она снова увидела в зеркале просветленное лицо , длинные ручьи волос . Почему же ты настолько подавленна ? Она вообразила наслаждение или , скорее , торжество Сюзанны : это будет что-то обнадеживающе- уродливое . Во всяком случае , оправданное. Она налила на донышко стакана немного спиртного ; выпила и вышла из комнаты. В кухне она осведомилась у прислуги о Сюзанне . Сидя за вязанием , старуха ответила : — Она не может больше ничего сказать . Начинаешь с ней говорить : это то же самое , что разговаривать со стеной , и все тут. — Она ела ? — Нет ! Ничего не ела. — Надо предупредить семью. — Я и не знаю… — У вас нет адреса ? — Есть господин Акк , ее папа , и ее брат, господин Адриан… вЂ” У вас есть их адрес ? — Они проживают в Париже в Латинском квартале. — Но вы не знаете их адреса ? — Нет . Господин Адриан скорее всего мобилизован. — Нет ли у вас чего-нибудь съестного ? — Вы хотите есть ? — Если возможно. Старуха поднялас ь и долго смотрела в буфет. — Есть яйцо… Немного грюйера… вЂ” Это все ? — Да. Юлия попросила ее сходить купить что-нибудь. — В это время все закрыто, — сказала старуха. — Сварите яйцо и принесите мне его в комнату . И сыр тоже. — Хлеб кончился, — сказала стару ха. — Тем хуже . Я пойду туда. Анри спал. Юлия на цыпочках прошла через спальню. Она наполнила свой стакан алкоголем . Опустошила его залпом и налила снова. Ей было наплевать на все , кроме Анри . Пусть Сюзанна застанет ее пьяной . Она будет ухаживать за Анри , даже напившись вусмерть. Пить залпом было сладостно , словно освобождаешься от земли . Или от платья . Сладостная и тяжелая тревога. Глава пятая XXI В чет ыре часа старуха принесла масла , колбасу , сардин , вина . Бутылка из-под коньяка была пуста. Все свое безысходное опьянение Юлия выплеснула на еду. Время становилось бесконечным . Юлии хотелось , чтобы вошла Сюзанна и застала ее пьяной. Старуха сказала ей , что та заперлась на замок в своей спальне. Юлия закончила бутылку вина. Анри в конце концов пробудился. Он посмотрел на Юлию долгим взглядом и спросил : — Ты выпила ? Она стояла рядом с кроватью , и у нее был больной вид. — Как ты определил ? — сказала она. Он с просил еще : — Где мы ? Откуда ты ? Юлия села рядом с ним , взяла его за руку и прикоснулась к ней лбом. — Мне плохо, — сказал он. — Что случилось ? — Какой-то кошмар, — тихо сказал Анри. — Мне спокойнее оттого , что ты здесь . Но я ничего не знаю , не понимаю . К ак тяжело ! У меня болит здесь. Он показал на грудь. — Не волнуйся . Теперь все хорошо. — Что случилось ? — Ты хотел себя убить. — Но почему ? Раз ты здесь ? Я не понимаю . Ты сама не выдерживаешь . У тебя такой вид… вЂ” Это ничего . Я выпила . Мне не следовало пить . Извини… Она нагнулась и стала его рукой гладить себе голову. — Нет , Юлия . Тебе не надо было пить . Он тихо плакал. — Где ты была ? Кончено . Теперь я вспоминаю . Но не понимаю . А Сюзанна ? Где она ? Я ненавижу ее. — Не волнуйся. Юлия казалась ему какой-то отсутствующей. — Почему ты пьяная ? У меня кружится голова. Он заплакал снова. — Я прошу у тебя прощения, — сказал он. — Но это слишком . Как ты здесь оказалась ? Сколько времени прошло ? — Я не была в Швейцарии, — ска зала Юлия. — Как ? Сюзанна телеграфировала… вЂ” Не волнуйся . Произошла ошибка… Лицо Анри ожесточилось. — Я больше не могу пошевелиться, — сказал он . У него вырвался крик. — Мне очень больно. — Ради Бога , Анри , успокойся. — Позови Сюзанну . Сейчас . Но ты же пья на ! Он дал волю отчаянию. — Оставь Сюзанну. — Она подлая . А ты пьяная , а я… — Это всё из-за меня . Сюзанна ничего не могла сделать . Успокойся . Ты меня пугаешь . Ты скоро выздоровеешь , так сказал врач , но только не двигайся. — Дай мне руку . Как ты пьяна… вЂ” Да, — сказала она, — у меня кружится голова. — Еще утро ? — спросил он. — Сейчас вечер . Пять часов . Но ты спи… вЂ” Если бы ты знала , как мне тяжело спать . Я что , промахнулся ?.. — Да. — Ты не ездила в Швейцарию ? — Нет . Я собиралась туда . Чтобы порвать . Я напишу . Этого будет достаточно . Я собиралась приехать сюда. — Странно быть счастливым… в том состоянии , в каком я сейчас… в каком ты… — Да , не стоит слишком доверяться этому состоянию . Теперь хватит разговаривать. — В общем-то я рад… что ты выпила… XXII Сильное опьянение все больше и больше овладевало Юлией . Она отяжелела в своем кресле . На ее губах блуждала улыбка . Анри спросил у нее : — Ты смеялась ? — Разве ? — О чем ты думала ? — О войне… вЂ” Но это не комично. — Э то глупо ! — О , теперь все кончено, — сказал Анри. — Почему ты так говоришь ? — Всему , что мы с тобой знали , всему , что мы любим , конец… — Может быть . Мы никому не нужны. — Знаешь , кто мы с тобой ? — Пьяная девка… вЂ” А я ? Она нехорошо рассмеялась : — Здорово ж е ты должен был напиться , чтобы выстрелить в себя !.. Отомстил ? Признавайся теперь , признавайся ! — Зачем ты так говоришь ? — Мне хочется еще выпить. — Ты сущий ад ! — Ад больше не нужен ! Ты сам сплошной ад. — Я не сплошной ад . Я дошел до к райности . Но я хочу пить. — Тебе нельзя. — Дай мне чуть-чуть. — Бутылки пусты. — Обе ? — Да . Обе . Подожди . Прислуга сходит за шампанским. — Куда ? — Не знаю . Наверное , в гостиницу. XXIII Прислуга вернулась , неся корзинку с бутылками и ведро для мытья полов , в котором лежал лед . Анри , казалось , заснул . Юлия положила две бутылки на лед . Прислуга наблюдала за ней . Она стояла на месте с нерешительным видом . Потом решилась : — Понять не могу мадемуазель Сюзанну. Ее крестьянский голос был слишком громок. Юлия зако нчила раскладывать бутылки . Она тяжело подняла голову. — А что она ? — Я была в коридоре . Я услышала , как она кричит . Совершенно одна в своей спальне . Она говорила вот так : «Преступница !» Говоря «Преступница !» , старуха со страшным рычанием произносила «р». Юлии хотелось расхохотаться . Она спросила : — Громко ? — Не знаю . Несколько раз . Что с ней ? — Я тоже не знаю, — сказала Юлия. — Возвращайтесь в коридор . Послушайте еще. Служанка вышла. Анри открыл глаза и сказал : — Я хочу пить . Сюзанна сходит с ума . В клиническом смысле этого слова . Как ты думаешь ? — Вероятно. Она повернула бутылку во льду. — Охладится через десять минут. — Слишком долго, — сказал Анри. — Да , долго. — Война тоже будет долго . Мы все время чего-то жд ем. — Ты ждешь мира ? — Да нет . Все кончено , я ничего не жду. — А шампанского ? — Ах , ну да ! — запротестовал он с детской горячностью. Он спросил : — Все еще ждем ? — Нет, — сказала Юлия. — Я открываю. Она вынула пробку и наполнила бокалы . Шампанское пенилось. — Холодное , только что из погреба . Она помогла Анри пить. Она выпила еще. — Я задыхаюсь, — простонала она. — Сними платье. — Я не могу . Скоро придет мадам Ано . И Сюзанна тоже , наверное. — Это уже слишком , я чуть не забыл о Сюзанне ! Он смущенно засмеялся. Юлия тоже рассмеялась каким-то обжигающим смехом. — Зачем ты говорил, — сказала она. — Я больше не могу. Она снова помрачнела. Постучала прислуга. — Ну как ? — спросила она. — Я больше ничего не слышала, — сказала старуха. — Но… вы проснулись , месье Анри ! — Да , мне лучше , это ничего. Старуха вдруг сказала : — Выздоравливайте скорее ! — А что ? — Почем я знаю . В доме все кругом идет . Барышня-то очень мила . Но ваша сестра… вЂ” Что с ней , с сестрой ? — Она уже не в своем уме. Юлия сказала ей раздраженно : — Выпейте с нами бокал. — Да что вы, — сказала старуха. Юлия наполнила бокалы шампанским. — Колется, — сказала старуха. Остальные опорожнили бокалы. Она посмотрела на пустые бокалы , сама она едва отпила , по-прежнему стоя. Она улыбалась все более и более растерянно. — Вы гораздо быстрее меня . Я… мне семьдесят лет… XXIV Сюзанна неподвижно стояла за стеклом . Застывшая , как призрак тоски. Кукушка на соседских часах прозвонила шесть часов . Сюзанна поджидала отца , которому утром она послала телеграмму с просьбой приехат ь. Она увидела издалека низкорослого мужчину , с сумкой в руке , он быстро спускался по улице , при каждом шаге отбрасывая назад свою крупную голову. Она стояла у окна , окаменев. Мадам Ано услышала звонок в спальне Анри. Она поспешила открыть. — Ну что ? — крикнул низкорослый человек. — Месье Акк ! — сказала старуха. — Вы подоспели вовремя. — С ним все кончено ? — Месье Анри ? Да нет же , он не так-то уж и плох , но вот мадемуазель Сюзанна… вЂ” Сюзанна ? Где она ? Объясните получше . Что случилось ? Во врем я этого разговора господин Акк неистово вращал глазами . Сюзанна открыла дверь в коридор. — Сюзанна , дитя мое, — крикнул он, — что случилось ? Неподвижно и безмолвно Сюзанна стояла у двери и смотрела на отца. Он остановился , сбитый с толку. — …О… папа… вЂ” про стонала она. — Но… Сюзанна , дочь моя ! — …О… о… И потеряла сознание. — Объясни же наконец, — взвизгнул месье Акк . Он поддерживал свою дочь как мог. Они оттащили ее в гостиную на канапе. — Мадам Ано , вы можете объяснить , что здесь происходит , наконец ? Мален ький человечек вытирал пот со лба. Старуха , совершенно одурев , села в глубокое кресло. — Я сейчас вам всё объясню , месье Акк. — Прошу вас , мадам Ано , я больше не выдерживаю. — Это потому что… вЂ” Это потому что ? Старуха делала большое усилие. — Я уже не зна ю , это выше моих сил, — сказала она в конце концов . Маленький человечек подскочил. — Вы сводите меня с ума ! — Вот именно , месье Акк . Спросите у мадемуазель Юлии . Она сможет объясниться . А я не могу. Господин Акк встал. — Мадемуазель Юлия ? — Это подруга господина Анри . Она у него в комнате. — Я пойду туда . Присмотрите за Сюзанной. Месье Акк поспешно вышел и постучал в дверь Анри. XXV Юлия крикнула , чтобы он вошел. Маленький человечек показался на пороге , весь красный . Юлия вызывала у него робость , а саму ее охватило желание расхохотаться. Она спросила у него , не двигаясь с места : — Вы что-то ищете ? Он ответил с достоинством , робко : — Я отец Анри. Анри быстро проговорил тихим голосом : — Это уж слишком . Скажи ему , что мне нельзя разговариват ь. Он весь опал , словно под тяжестью невыразимой усталости. Приход отца крайне усугублял его удрученное состояние. — Что он сказал ? — спросил месье Акк. — Тихо, — ответила Юлия, — не заставляйте его говорить. Атмосфера в комнате была гнетущей : беспорядок производил дурное впечатление ; отсюда , казалось , был изгнан всякий покой . Остатки сыра , колбасы , хлеба… бокалы и пустые бутылки… вЂ” Что случилось ? — спросил отец тихим голосом. — Ему лучше, — сказала Юлия, — он вне опасности. Он посмотрел на нее : у нее тоже , казалось , помутился разум. — Так что случилось ? — настойчиво продолжал он. Он лихорадочно вынул депешу из своего кармана. — Я получил телеграмму от Сюзанны . Прочтите. Она прочитала : — «Несчастный случай Анри . Точка . Кажется обошлось но срочно приезжай . Сюзанна». — Вы разговаривали с Сюзанной ? Маленький человечек всплеснул руками , закатил глаза. — Она упала в обморок , когда увидела меня, — сказал он. Юлия сделала отчаянное усилие… Ей так и не удалось подавить приступ смеха. Она закрывала рот рукой. Маленький человечек умолял глазами. Но у него был пропащий , жалкий вид. Он смотрел на стоящую Юлию , она была высокая , величественная и прикрывала рот рукой. Ей удалось сказать : — Ой , извинит е ! Поскольку уже не надеялась остановить свой смех. Анри , в свою очередь , тоже стал опасаться , что не сможет сдержаться. Чтобы не расхохотаться , он сжал зубы и выкрикнул , воздев глаза к небу : — Папа ! В этот момент Юлия прыснула , сделала над собой усилие и остановилась. Она умоляла , как маленькая девочка. — О ! извините меня, — сказала она. — Это нервное. Маленький человечек сел. Или , точнее , упал. Из-под его вьющихся волос струился пот. Он вытер его рукавом. — Помилосердствуйте, — плакал он, — Анри , мадемуа зель , объяснитесь… Юлия окончательно овладела собой. Она начала очень быстро , напрягшись : — Сейчас все расскажу… Она остановилась . Надо было говорить : — Анри хотел убить себя . Сюзанна сошла с ума. Она не могла. Ей решительно ничто не давалось. Она о твернулась. Громко расхохоталась. Безудержно . Несмотря на руку , которая придерживала рот. Она хохотала. Она теряла голову. Слезы текли из ее глаз. Анри , не сдержавшись , тоже стал смеяться . Но смех причинял ему боль , ужасную боль. Его лицо искривилось грим асой , он застонал . Месье Акк встал. — Анри , сын мой ! — крикнул он. Стон его сына был первым осмысленным звуком , который он уловил в этом сумасшедшем доме. — Умоляю тебя , Анри , говори , скажи мне… Он сам начинал дрожать. — О папа , оставь, — сказал Анри, — д ай мне шампанского. — Ты хочешь шампанского ? Анри посмотрел на отца и настойчиво сказал : — Шампанского. Месье Акк остановился на мгновение , переводя дух. Сейчас он возьмет бутылку и нальет вино в бокал. В этом нет ничего безумного. — Три бокала, — сказал А нри. Его отец наполнил два других бокала. — Теперь помоги мне. Юлия успокоилась. Она сама приподняла голову Анри. Отец дал ему бокал. Анри выпил и , казалось , был доволен. Потом отец и Юлия тоже взяли бокалы. — За ваше здоровье ! — пробормотала Юлия. — За ваше здоровье ! — ответил отец . Они выпили вместе. Холодное шампанское было превосходно. — Видишь , я не так уж плох, — сказал Анри. — Действительно, — сказал отец, — выглядишь ты неплохо. — Я ранил себя из револьвера. — Да, — повторила Юлия, — он рани л себя . Из своего револьвера. — Вы хоть говорите что-нибудь одно, — сказал отец. — Как так ? — спросил Анри. — Ты понимаешь , что я сказал : я ранил себя . Из револьвера. — Да. — Пуля прошла навылет. — Навылет ? — Навылет, — сказала Юлия. Отец сказал : — Это ужа сно ! — На этот раз все говорят одно и то же ! — Ну , а Сюзанна ? — Сюзанна ? Не знаю. Месье Акк уже боялся настаивать. Он умолк и замер в неподвижности. Юлия разлила шампанское. Они снова выпили. Месье Акк сказал себе : — В конце концов я все узнаю . Теперь мне ясно . Нужно подождать . Я должен проявить терпение . Очень хорошее шампанское. — Теперь я вам расскажу, — начала Юлия. — С Сюзанной вышла отвратительная история. — Ну говорите же. Юлия сказала грубо , сурово поджав губ ы : — Она сошла с ума. — Что хотите этим сказать ? — Сошла с ума ! Да , да , именно так. Они все вместе показали пальцем на лоб. — Ты уверена ? — спросил Анри . Месье Акк поднялся. Эта мысль была для него абсолютно невыносима. Он простонал : — Это еще не точно , с кажите же , обнадежьте меня. — Я уж не знаю, — сказала Юлия. — Вот видите , вы не уверены. — Она заперлась . Вопит что-то одна в своей спальне. — Доктор приходил ? — Нет еще. — И что же делать ? — Не знаю . Пока казалось , что выхода нет… Сами увидите… XXVI Ме сье Акк встал с решительным видом. Салон был пуст , мадам Ано сидела в кухне и занималась вязанием. — Ну как ? — По-прежнему запирается на ключ. Месье Акк постучал в дверь к дочери . Он крикнул : — Открой , Сюзанна , это твой отец. — Не могу, — ответила Сюзанна. От ее тона пробирала дрожь. — Сюзанна , моя маленькая Сюзанна , открой своему старому папе. — Не могу, — повторила Сюзанна, — я тебя обесчестила. — Но мне все равно , ты прекрасно знаешь . Твой старый папа прощает тебе . Открой. Она изрекла театральным тоном : — Я преступница ! — Это уже слишком, — взвизгнул отец. — Открой мне сейчас же . Откроешь ты или нет ? Он изо всех сил застучал по двери. — Сюзанна , девочка моя , открой . У меня голова идет кругом. Он буквально рычал , когда колотил в эту дверь. — Открой , Сюзан на ! Он топал ногами и стонал : — Открой же , маленькая бестия ! Замолчал . Зловещий голос Сюзанны прошипел : — Бестия ! бестия ! о ! о ! о ! бестия ! Она хохотала. Отец молча стоял перед дверью. Он тяжело дышал. Подошла мадам Ано. Она сказала ему : — Вам надо успокои ться , месье Акк. Он заплакал. — Мадам Ано, — сказал он, — я больше не могу. Он повторил : — Не могу , не могу , не могу. Он стукнул ногой. Он отступил и попытался вышибить дверь с разбегу , точно маленький бычок. Дверь выдержала. Тут подбежала Юлия и сказала ему : — Остановитесь . Анри болен . Не надо. — Вы правы , я обезумел , извините меня. — Придет доктор , и вы сделаете , как он скажет . Он придет к Анри около восьми часов . Мадам Ано приготовит вам поесть. Она говорила точно во сне. — Я не буду есть, — сказал месье Акк. — Зря вы так. Юлия села и добавила : — Оставьте меня . Голова кружится . Головокружение охватило ее на стуле. — Мадам Ано, — сказала она, — я сейчас упаду , помогите мне ! Старая женщина неуклюже схватила ее за плечи. — Будь те добры . Дайте мне теперь колбасы . Шампанского… тоже. — Вы слишком много пьете, — сказала старуха, — так можно и чувств лишиться. Теперь Юлия дрожала : попалась в ловушку. Месье Акк и старуха помогли ей идти. Они пошли в спальню Анри. Она грохнулась в крес ло. Анри сказал ей : — Плохо дело. — Есть хочу, — сказала Юлия. Мадам Ано разрезала хлеб и колбасу. Юлия не могла снять с колбасы кожицу. Колбаса , хлеб , нож падали у нее из рук. Месье Акк наклонился , положил все на место в тарелку ; он снял кожицу с ломтиков колбасы . Потом намазал масло на хлеб , и Юлия стала есть. Раскинувшись по-звериному , она дрыгала ногами , и из-под ее чулок выступала голая кожа. Глава шестая XXVII Юлия сказ ала с набитым ртом : — Пить хочу ! Месье Акк подал ей бокал . Она опустошила его и сказала : — Пейте тоже ! — Вы слишком много пьете, — сказал месье Акк. Она передала ему ломтик колбасы и хлеба. — Ешьте, — сказала она. Она хотела дотянуться до бутылки , не встав ая с кресла. — Папа, — сказал Анри, — возьми бутылку и налей . Мадам Ано будет пить вместе с нами. — Принесите еще один бокал и омлет, — попросила Юлия. — Омлет ? — сказала старуха. — Омлет из яиц . Двенадцать яиц . Мы съедим его прямо здесь . Принесите и свою тарелку. Месье Акк спросил у сына : — Мы тебя не утомляем ? Как ты себя чувствуешь ? — От вина мне лучше. Месье Акк ел колбасу для приличия. Все трое замолчали. Угасающий свет ненастного дня создавал в комнате печальное настроение. Мадам Ано накрыла на стол. Юлия сказала ей : — Закройте ставни. Анри посмотрел на старуху. Она закрыла ставни. Зажигая лампу , она на момент заколебалась. Она взглянула на Анри. И он взглянул на нее , ни слова не говоря. Она зажгла лампу. Она немного прибралась , но комод был заставлен едой. Всюду пустые и полные бутылки. Прислуга вернулась с омлетом. Юлия заставила ее сесть за стол. Та предпочла бы поесть на кухне. Юлия съела три четверти омлета. Они ели печально , не разговаривая. Во время трапезы каждый старался избежать удручающих м ыслей. Один только Анри не ел. XXVIII Всё это походило на странное застолье в кругу семьи , один из членов которой умирает. Анри как-то сразу провалился в пустоту . Это была первая передышка с тех пор , как он пробудился. Ему казалось , что накануне , когда о н говорил мадам Ано : «Закройте ставни», — было не так тяжело , как сейчас. Обнадеживало только присутствие Юлии. Ему удастся , по крайней мере , выбраться из своей теперешней депрессии. Он взглянул на Юлию без злобы , но он весь был переполнен злобой , он злился на себя самого. Его физическое состояние — он чувствовал слабость , а боли больше не было — давало ему преимущество , отсрочку. Он испытывал ужасное разочарование , словно , упустив сме рть , он на самом деле упустил любовь. Он относил свое недомогание за счет присутствия третьих лиц — своего отца , мадам Ано, — за счет опьянения Юлии. Его отец слишком много пил. Он плохо переносил вино. Этот абсурд был в порядке вещей. Глядя на Юлию , что сидела перед ним , поедая омлет , он ощущал , что в душе у него как у скупца в момент головокружительного озарения , готового зарезать птицу , несущую золотые яйца. Прозвонило восемь часов. Месье Акк робко заметил , не поднимая головы : — Врач не пришел. — Этот приходит , когда ему заблагорассудится, — сказала мадам Ано. Юлия доедала омлет. Рядом с ослабелым Анри эти нежданные гости выглядели как-то театрально-фальшиво. Словно при звоне в ушах следовали друг за другом ирреальные сцены. В «Фоли-Бержер» полдюжины к расивых голых девиц , запряженных , как мулы , в сбруе из красных шерстяных шнурков. Цирковой оркестр , под самым потолком , под огнями прожекторов. Ощущение ирреального — безмерного — вожделения… Но роль Юлии была сфабрикована заранее. Театральная условность в чистом виде. «Анри» , «Анри Акк» , «Акк» был в мире неким существом. Никто не должен был вставать между «Акком» и миром ; ему нравились девки , просто девки. Но события развивались в другом направлении. Он осознавал весь мир через Юлию ; когда он оставался оди н , мир сводился к пустоте. Впрочем , именно отсутствие Юлии придавало ценность ее присутствию ! Если Юлия была здесь , то чего-то недоставало. Он нашел ее , и , найдя ее , он прикоснулся к миру ; и это произошло оттого , что он чуть не умер (но в тот самый момент ее с ним не было ). Теперь она сидела перед ним , с отяжелевшими при электрическом свете глазами , с набитым ртом , и говорила : — Не нравится мн е эта война , мадам Ано. XXIX Он обожал ее голос. Он представил тотальность мира — в виде стены. Абсолютно непроницаемой , чуждой стены . И Юлия в этой стене — окно ! Что он видел до сих пор , прижимаясь мальчишеским лбом к стеклу, — головокружительную пустот у и отсутствие Юлии , потом отсутствие Акка. Он представлял мадам Ано крупным камнем в толще стены. Старуха упрямо отвечала : — Ну , она никому не нравится. Точно так же непроницаемость , прозрачность , отсутствие наводили скуку , не поддавались пониманию. У Юли и , у мадам Ано , у той и другой были язык , зубы — и еще одно место внизу. Старуха продолжала : — А что , ваш младший мобилизован ? — Ох , не говорите , мадам Ано, — сказал отец. — У меня трое детей — что-то с ними станет ? Он поднял голову . Вздрогнул. — Я бы хот ел сам пойти на войну . В четырнадцатом году… — Вы участвовали в войне четырнадцатого года ? Юлия говорила неуверенно. Она все еще ела и пила. — Я служил во вспомогательных войсках , мадемуазель . Лейтенантом. Анри вспомнил , как однажды , напившись , он сказал Ю лии : — Мы «короли»… Он сделал гримасу , говоря себе : — Мы сволочи… Мне же стыдно за своего отца… Он осознавал , что совершенно непристоен. И непроницаемость стен была очевидна. Идея прозрачности ? Сплошной коми зм ! Прозрачными были отсутствие и пустота : кошмар усталых мозгов. Ему хотелось вернуться на вершины Эмпрадина, к ледяной воде , к незапятнанному горному свету. Юлия , с блуждающим взглядом , опрокинула бокал. Шампанское попало отцу на ляжки. Юлия была пьяна , по-настоящему пьяна . Он ощущал от этого удовлетворение — чем низменнее , тем сильнее. Он снова увидел квартиру на улице Гренель , монашескую комнату , железную кровать посреди белых стен. На стене — только одна акварель… Вульгарная размывка к акой-то рисовальщицы из «Сурира» 11 . Но на ней была изображена Юлия-охотница , в сапогах , ее длинные волосы струились из-под треуголки . Она была одета в красную куртку , а ноги и зад оставались голые. Одна из картинок была особенно сальной. Юлия , поставив ногу в стремя , собиралась сесть на лошадь. Как-то раз пьяной ночью Анри , вооружившись гвоздями , прибил на стену эти жалкие картинки. А Юлия , приняв вызов , оставила их. Анри шутил : «Ты здесь как распятая !» На рисунках у Юлии было лицо «баб енки». Юлия часто бывала «сальной». Она жила на сквозняке. На нее было тяжело смотреть. Онемела с перепоя. Месье Акк весь осел , словно тонущая муха , которая перестает бороться за жизнь. Старуха явно собиралась… Анри положил на голову мокрую салфетку. Самый настоящий бардак. Месье Акк встал , вытер пролившееся вино. Юлия тоже встала . Они сидели за маленьким одноногим столиком ; опершись на него , она пошатнулась и чуть было не упала. Она поднялась , с трудом выпрямилась и обошла вокруг столика , говоря : — По йду пописаю. Она собралась выйти . В этот момент дверь открылась. XXX Юлия остановилась и закричала. Остальные глядели как зачарованные. В темноте коридора стояла Сюзанна , она была неподвижна и клацала зубами : дверь в невозможное. Она долго молчала ; она садически держала их в ожидании. Она начала. Крикнула сдержанным голосом : — Свиньи ! Затем : — С девкой ! Уставилась на отца : — Все ! И ты тоже ! Месье Акк взмолился : — Сюзанна ! — Анри ! — сказала она. — О ! Она застонала под конец , потом возопила : — Помилосердст вуйте ! В этот момент мадам Ано медленно проговорила своим чрезмерно громким голосом : — Мадемуазель Сюзанна , ну зачем же вы так ? Вы делаете себе плохо. Сюзанна подошла к Юлии : — А ты ? Ты ничего не сказала… Ты будешь говорить ? Юлия испуганно отступила. — Сюзанна , умоляю тебя, — пролепетал месье Акк . У него язык запинался от страха. Сюзанна опрокинула стол ; посуда звучно грохнулась на пол. Юлия отступила еще . Это было выше ее сил. Сюзанна подобрала бутылку. Она остановилась и бросила ее со всего размаху в Юлию. Бутылка попала в окно . В ужасный грохот разбитых стекол. — Остановите ее ! — крикнул Анри. Месье Акк попытался схватить ее сзади. Она увильнула и набросилась на Юлию. Юлия поскользнулась , вскрикнула и упала . Потух свет. Мадам Ано простонала с потерян ным видом : — Господи , да как такое возможно ! Месье Акк набросился на Сюзанну. Она расцарапала отцу лицо. — Помогите мне , мадам Ано, — крикнул он. — Да ведь… у меня и сил-то нет… Весь взмокший , Анри услышал , как Юлию рвет . Ее вырвало там , где она лежала , п рямо на пол . Анри растерялся. — Если ты не остановишь ее , я встану, — сказал он отцу. Сюзанна выпрямилась. — Анри, — сказала она, — ты здесь ? — Уходи, — ответил он ей, — тошнит от тебя. — О ! — простонала она , внезапно обезоруженная. — Папа , скорее , пока он а не бесится . Маленький человечек , задыхаясь , терял голову. — Я сейчас уйду, — сказала Сюзанна. Она вышла . Исчезла . Как сверхъестественное видение . Прежде чем выйти , она на миг заколебалась , задрожала ; казалось , жизнь покидает ее. Анри крикнул вне себя : — Притворщица !.. Скорее займись ею, — сказал он отцу. Месье Акк бросился было за ней , но запутался ногами в ковре , который смялся во время свалки , и упал. Он всхлипнул : — Черт ! Анри подумал , что сейчас засмеется ; но он был весь разбит. — Ба ! — произнесла м адам Ано. — Да тут не видать ни зги. XXXI У Анри было ощущение непоправимого. Подавленный , не в силах двинуться с места , он угадывал очертания Юлии , распростертой в собственной рвоте. Она лежала без движения . Омерзительный запах… Месье Акк поднялся , побе жал за Сюзанной. Анри тихим голосом спросил у мадам Ано : — Умоляю вас , посмотрите , не поранилась ли Юлия. — Ничего не видать, — повторила старуха. Но вскоре после этого : — О-ля-ля ! Да ! Ну уж славно , да уж ! Ну и чистота… И кто будет это все убирать ? Месье Акк появился в освещенном проеме двери . Он еле дышал. — Слишком поздно, — сказал он, — она заперлась на замок. — Помоги мадам Ано , боюсь , что Юлия… — А ты сам-то ? Как ты себя чувствуешь ? Какой ужас ! Маленький человечек остановился : он остался у двери. — Ми нутку , ох… — сказал он, — что-то мне нехорошо , ох… как тяжко ! Анри пробормотал : — Если и он упадет в обморок , это будет полный букет… Сделайте же что-нибудь , зажгите свет. Послышался звонок у садовой решетки. Мадам Ано прислушалась и сказала : — Это доктор Во. — Вы откроете ? — сказал Анри. Ему было больно , и не оставалось больше сил . Юлия неподвижно лежала на полу. Месье Акк сказал : — У меня голова не выдерживает . Скажи мне , что я должен делать , Анри . Я уж и не знаю. — Зажги свет , прошу тебя. В кромешной тьме месье Акк попытался найти лампу. Он стукнулся обо что-то , издал отчаянный крик , словно человек на пределе своих сил и нервов тоже. Юлия беспомощно оставалась на полу. В этой неразрешимой ситуации Анри весь погрузился в свою усталость. — Разб илась лампочка, — всхлипнул месье Акк. По дому раздавались шаги доктора Во. Он остановился у двери в спальню. — Не очень-то тут светло, — сказал он. Умирающий голос раздался от тени на самом полу — это говорил месье Акк : — Лампа разбилась . Мадам Ано , прине сите свечу. Доктор чиркнул спичкой. — Плохо, — снова проговорил с пола умирающий голос. — Вижу, — сказал врач. Он указал на Юлию. — Эта дама поранилась ? — Не знаю, — ответил голос. — А вы , Анри ? Анри ответил слабым голосом : — Мне лучше. Часть вторая Глава седьмая XXXII Обычно сознание приходит к людям тогда , когда они включены в мир смысла. Среди множества людей — лишь один , оторвавшись от смысла , вопрошает пустоту , не понимая , что он творит , не думая вовсе о множестве других людей. Но однажды отв етом оказывается женщина. Он больше не вопрошает потерянно мрак. Он мечтательно говорит себе , зная , что заблудился в грезах : — Я искал… то , что я люблю ! Любит ли он ? Несомненно : ибо он страдает в отсутствие любимого существа. Он постигает при этом странн ую новую истину. — Теперь всё изменилось, — говорит он себе. — Мне жестоко не хватает присутствия одной вещи . И в этой вещи не только сосредоточивается для меня вся ценность мира , но она вбирает в себя тревогу и вопросы , которые возбуждал у меня этот мир , и всю ценность , которую он представлял для меня ! Прежде мне являлись две его стороны , вперемешку : одна сторона , угрюмо безмерная , безразличная , другая — вся из звездного света , что испускает пустота, — захватывающего , агрессивного света , предлагающего мер у для моего существа . Но вот , подобно тому как во время прошлых войн в некоем времени и месте собирались , а потом растрачивались — бессчетно , словно волшебные богатства, — силы , накоплявшиеся долгие годы, — так все случайности , присущие разным людям , вдруг слились в одну и осуществились в одном из них . Вдруг в один-единственный миг в одной-единственной точке осуществилось это решение . Теперь уже не звездная пыль ночи — лес огней этого мира — предстает мне как продолжение , магическое зеркало меня самого, — н о в самом разгаре дня ослепительный , жестокий блеск солнца ! И вот ! Вот — отныне — я уже не один / Тревога , которую пробуждало у меня одиночество и спокойное безмолвие ночи , превратилась в тревогу от бесконечного ослепительного дня . Вчера я был ребенком , бро ш енным судьбой в глуши лесов . Сегодня я пламя — пожираемое — и пожирающее . Я есмь пламя , измеряющее себя по тому , кто жжет меня. — Когда я задавал эти последние вопросы так , словно весь мир был другим , а не мной , тогда я умышленно игнорировал эти ускользаю щие и смутные огни , которые он предлагал мне, — он оставлял меня в абсолютном одиночестве , во мраке совершенного неведения того , чем он , в сущности , мог бы быть . Я должен был ставить эти вопросы , подвергавшие сомнению мое существо с помощью мне подобного, — в игре , в пламени . Этот подобный — который не мог бы им быть до такой степени безрассудства , если бы не был одновременно совсем иным, — на самом деле предлагал мне то , для чего ему , вероятно , не хватало сил . То , что он предлагал мне, — он делал это поми м о собственного желания , словно он был самим миром , преображенным благодаря отсутствию границ . Он предлагал мне в собственность себя самого . Он предполагал сам уничтожить меня . Все остатки сущего пропадали . Словно огромное море при отливе , что оставляет по с ле себя в воздухе неуловимую волну , огромный мир , поглощенный собственной немотой , оставлял место единственному существу — не менее огромному , не менее пустому , не менее тревожному , не более уловимому , но подобному. — С ним я мог , я должен был смеяться, — ходить [нрзб .], пить и есть . С ним я занимался любовью . С ним вместе мне надо было , теряясь беспрерывно в своей собственной безграничности , искать точку ослепительного озарения — где разрушатся и его границы тоже . Рефлексия моя , проистекающая из философи и всех времен , развертывалась в одиночестве моего тусклого бытия — и вдруг она обращается в ослепление : я ослеплен , ноу меня сердце выскакивает из груди , кровь приливает к голове , и я уже не в той пустоте , где моя мысль истощается в бесконечных работах , но в божественном ожидании еще большего ослепления и еще большей лихорадки . Тогда во мне поднималась физическая энергия , движущая моей жизнью . Я сам был этим движением вод , подобно тому как она была движением вод , ему отвечавшим ; сталкиваясь друг с другом , м ы узнавали друг друга , мы смешивались друг с другом . И вот : ожидание внезапно стало расти , и эти волны стали преодолевать сами себя , казалось , что там , за слиянием плоти и чарующим смешением губ , рождалась заря , свет , новое ослепление , отрицающая с юным пе т ушиным задором то , что породило его на свет и ожидало его. — Подобно тому , как в кричащей , очарованной толпе вдруг кто-то один приподнимется на чьих-нибудь плечах над всеми остальными , чтобы наконец увидеть пожар , высший огонь , так и жизнь моя поднималась к высшей точке конвульсии , замечая наконец то , что находится по ту сторону, — эксцесс , разрыв . Это потустороннее конечно же совпадало с бессмыслицей , но именно здесь этот непроизвольный опыт и смыкался с опытом одиночества . Словно в нагой ясности рациона л ьного мышления , пали те связи , которые включали меня обычно в этот осмысленный мир . И полный отказ от человеческого смысла был условием , без которого я бы не смог — смеющийся и свободный , как стрела, — прикоснуться к любимому существу. — И , без со мнения , мне было дозволено — впоследствии — вновь связать этот разрыв или эту брешь с тем миром , где всякая названная вещь имеет смысл . Более того , с фатальной неизбежностью приходилось возвращаться к этим стандартным ценностям [зачеркн .: к красоте ], кото р ыми бытие обладает для того или иного из нас . И предаться комнатам , мебели , вещам , еде или же питью . Таковы мосты , переходы , переброшенные из одного мира в другой , всегда открытые капризам сердца . Но как я мог так долго не замечать , что эти связи , нежно л ю бимые , подчеркивают ежечасно абсурдность моей лихорадки , выкрикивают во все небо СВОБОДУ моей страсти — разумеется , противоречащей всякому смыслу , сливающейся , к несчастью , с самыми глупыми страстями. XXIII Когда Юлии было восемь лет , она жила на улице Ш апталь . (Когда ее мать , оперная певица , бывала в отъезде , она оставляла ее гувернантке .) Однажды летом после полудня она увидела в подъезде неподвижно стоявшего в темноте , у двери черной лестницы , рассыльного из универмага «Галери Лафайет» — вульгарного , м олодого и красивого, — он расстегнул ширинку и приводил себя в транс . От этого незнакомого ей доселе зрелища она ощутила ужасную тошноту — ее чуть не вырвало. XXXIV Проснувшись , Анри спросил , который час. — Полночь, — сказала ему Юлия. — За полночь . Тебе получше ?.. Ты спал… вЂ” Я чувствую слабость… но вообще хорошо… а ты… не спишь ? — Не могу. — Пьешь ? Рядом с ней стоял бокал , одежда была в беспорядке. — Ничего не поделаешь . Я не могу спать. — Всю ночь будешь пить ? — Не знаю. — Послушай-ка , Юлия , скажи мне — на ушко : что ты делаешь ? Она подошла близко-близко и сказала. — Поцелуй меня, — сказал Анри. Она поцеловала его глубоким поцелуем. — Я столько выпила, — сказала она еще. Анри заметил , что в комнате прибрано . Он был слаб , но спокоен ; в общем , счастлив. — Угадай , о чем я думаю, — сказал он. — Расскажи мне. — О том рассыльном… вЂ” Ты о чем ? — Из «Галери Лафайет»… — …А… — Запри дверь и сними платье , ладно ? Она сняла платье , оставшись в рубашке из красного тюля. — Как ты хороша, — спросил он, — жаль… — Да, — сказала она, — жаль… Она была великолепна , после грозы , с тяжелыми от алкоголя глазами , влюбленная. — Все-таки тебе как ? — Ужасно хорошо. Она сказала еще , раздвигая ноги : — Видишь : молния не падает , когда тебе хочется. — Ты хотела бы умереть ? — Вот так… да . Он не отвечал. — Ты должен был меня дождаться. — Дождаться ? Замолчи . Сама-то ты ждешь , что ли ? — Знаю. Она умолкли , поглощенные чувственностью. Но Анри был слаб . Он забылся в грезе . Счастливый , чувствуя рядом с собой звериную Юлию. XXXV Но в [ зачерк .: счастливом ] безмолвии наполовину [ одно слово неразборчиво ] этой ночи возникло явственное и зловещее видение войны. Он обращал внимание не столько на несчастье , сколько на ожидание . Счастье , которым они наслаждались в тот самый момент , счастье , к оторое складывалось из бесконечной свободы , открытой для смерти , однако же скрытой от мира — как если бы они упали в нетронутую пустыню морских глубин, — происходило конечно же из того , что еще оставалось на свете от мира . Большинство людей будут лишены э т ой сладостной , божественной и в то же время чудовищной свободы тел — влюбленных и нагих . И ожидание , которое должно было начаться для них , было не только безграничным : ему будет вторить ожидание смерти и страданий , складывающихся из нескончаемых потуг пос р еди холода и грязи , жары , пыли и жажды . Эта небывалая эрекция мобилизованных толп , это стремление иссохнуть в тревоге , этот натиск — для столь многих из них безвозвратный — к угрюмым пространствам невозможного , были тем более тяжелы для Анри , что они каза л ись ему непреклонными , как физические конвульсии моря. Тяжело дыша рядом с Юлией , он почувствовал что от этого движения сердце его заколотилось сильнее . Охваченный тревогой , которая , с другой стороны , доходила до бреда , он заметил , как голая грудь Юлии сл егка подскакивает от сердцебиения . Как было не узнать в этом чрезмерном движении крови , которое началось тошнотой при виде того рассыльного, — как было не узнать в этом движении распахнутой двери в невозможное ? Без этого соучастия смерти оно не могло бы п р евзойти , как оно это делало , границы вообразимого , дойти до утраты чувств , до того узкого завершения бессмыслицы , которое и есть прозрачность любви. Юлия неожиданно прикоснулась к нему губами : игра любви , и в этом она аналогична войне , основана на резких движениях , которые обходным маневром обезоруживают оборону с помощью какого-нибудь причудливого извращения. Так и Юлия в тот миг — раненая оса 12 , выставленная напоказ плоть , опьянение придавало ей животное величие : бесстыдство , величие зверя ! Невозможное * Уста его шептали только : «Иисус» и «Екатерина» . Он говорил сие , а я обнимала его голову , не в силах от вести взор от его божественной благости , повторяя : «Я так хочу». . . . . . . . . . . Когда его похоронили , душа моя обрела мир и покой в кровавом благоухании , столь сильном , что невыносима была даже сама мысль вытереть потоки крови , излившиеся на меня. Свя тая Екатерина Сиенская 1 При виде той агонии душа переполнялась невыразимым наслаждением. Святая Тереса Авильская 2 Предисловие ко второму изданию Вымышленное романное повествование — к этому жанру можно отнести н ижеследующие тексты (по крайней мере , первые два из них ), которые вовсе не чужды стремлению живописать истину . Не то чтобы я усматривал в них некую убедительность . Мне не хотелось обманывать . Впрочем , романа , который был бы способен ввести кого-нибудь в з а блуждение , не существует по определению . Так что нечего было думать сделать это лучше , чем другие . Мне даже кажется , что в каком-то смысле мои рассказы совершенно явственно соприкасаются с невозможным . Это скорее заклинания — на самом деле невыносимо тяже л ые заклинания . И тяжелы они , вероятно , оттого , что ужас обретал подчас в моей жизни абсолютно реальное присутствие . И возможно , только благодаря этому ужасу , пусть даже достигнутому в сфере вымысла , мне удавалось иногда избежать чувства пустоты от всеобще й лжи… Реализм кажется мне просто ошибкой . Только насилие способно преодолеть ту убогость , которой веет от реалистических опытов . Только смерть и чувственное желание обладают энергией , от которой сжимается горло и перехватывает дыхание . Только чрезмерность , присущая желанию и смерти , позволяет достичь истины. Я напечатал эту книгу впервые пятнадцать лет назад . Я дал ей в ту пору темное название : «Ненависть к поэзии» . Мне казалось , что единственным подступом к истинной поэзии является ненависть . Поэзия обре тала силу только в жестокости бунта . Но достичь той жестокости поэзия может , лишь воззвав к невозможному . Почти никто не понял , в чем смысл первого названия , поэтому в конце концов я выбрал «Невозможное». Конечно , оно тоже не отличается ясностью. Но , может быть , в один прекрасный день оно станет яснее : я чувствую , как по всему нему пробегает судорога , которая разыгрывает всеобщее движение бытия . Эта конвульсия идет от смертельного исчезновения до той сладострастной ярости , которая , наверное , и ест ь смысл исчезновения. Урода человеческого две перспективы : с одной стороны , жестокое наслаждение , ужас и смерть , то есть смерть поэзии, — и , с другой стороны , наука или реальный мир пользы . Лишь полезное , реальное обладают серьезностью. Мы не вправе отдав ать предпочтение соблазну перед серьезным : истина имеет над нами определенные права . Более того , у истины над нами вообще все права . Но мы способны и , более того , должны дать ответ тому , что , не будучи Богом , сильнее всех прав : тому невозможному , которого мы достигаем , только когда предаем забвению истину всех этих прав , только когда соглашаемся с исчезновением. Часть первая Крысиная история (Дневник Диануса ) 3 I [Первая тетрадь ] Нервы взвинчены невыразимо , даже сказать не могу , как в сё меня раздражает : любовь , дошедшая до такой точки, — болезнь (а я люблю болеть ). Я ослеплен Б. 4 уже постоянно : чем острее раздражены мои нервы , тем величественнее кажется мне Б . Как всё в ней величественно ! Но , охваченный трепетом , я тут же начинаю сомневаться — уж очень она легкомысленна (ибо фальшива , поверхностна , двулична… Разве не видно ? Морочит всем голову , а сама выкручивается с грехом пополам , болтает наобум всякие глупости , слушает глупцов и суетится впустую — и проходит мим о того бесконечного горнила , каким я стал !). Я знаю , что теперь навожу на нее тоску. Не потому , что я давал повод для ее презрения (я разочаровываю ее каждый раз , когда она в шутку , из любезности хочет от меня невозможного ), но оттого , что , увлеченная поры вом страсти , она отвергает всё уже известное : больше всего меня волнует в ней это нетерпение. Я вижу большой гвоздь и ее голое тело . От ее огненных жестов у меня начинается чисто физическое головокружение , и гвоздь , который я погружаю в нее — нет сил оста вить ! Сейчас , когда я пишу , не видя ни ее , ни твердый гвоздь , я мечтаю обнять ее бедра : останавливает меня не счастье , но бессилие ее достичь : она в любом случае будет от меня ускользать , поскольку болезнь моя — это страстное желание , чтобы Б . ускользала и чтобы любовь моя была обязательно несчастной . На самом деле я перестал искать счастье : не хочу его давать , не хочу получать . Я жажду касаться ее постоянно — пока тревога не сдавит мне горло 5 , — и чтобы она изнемогала : она — такая , как ая есть , но я сомневаюсь , что два человека когда-либо заходили так далеко в своей близости , столь ясно осознавая обоюдное бессилие. В квартире А. 6 (не знаю , лжет ли А ., говоря , что принадлежит к ордену иезуитов : 7 он подошел к Б . на улице , ее позабавило , с каким важным видом он лицемерил ; когда она впервые явилась к нему домой , он облачился в сутану и ничего с ней не делал , только пил ) — в квартире А . смешение крайнего разброда чувств и утрированной возвышенности сер д ца завораживает , кружит голову , словно алкоголь. Порой мы даже покатываемся со смеху , все трое , как сумасшедшие. Чего я жду от музыки : 8 еще один шаг в глубину , в освоение стужи , коей является черная любовь (связанная с непристойностью Б ., усиленная непрекращающимся страданием — всегда недостаточно жестокая , недостаточно двусмысленная , недостаточно близкая к смерти !). От друзей своих я отличаюсь тем , что смеюсь над любыми условностями и получаю удовольствие способом самым что ни на есть низменным . Мне не стыдно жить как скрытный подросток или как бессильный старик . Вот я закатился , пьяный и побагровевший , в притон с голыми женщинами : при виде моего угрюмства и тревожной складки рта никто и не подумает , что я наслаждаюсь . Я ощущаю себя д о нельзя вульгарным, и , не в силах достичь своего предмета , я могу , по крайней мере , погрузиться в глубины реального своего убожества. Мутит , кружится голова . Я вдруг начинаю постигать , что весь целиком состою из «веры в себя», — именно потому , что эта вера покидает меня . Стоит мне потерять уверенность в себе , как у ног разверзается пустота . Реальность бытия — это наивная уверенность в у д аче , а удача , возвышающая меня , ведет к катастрофе . Я краснею , оттого что считаю себя меньше величайшего : до такой степени , что я никогда не думаю или забываю , что другие и вовсе обо мне не ведают. От страха , что Б . покинет меня , оставит одного и больног о желанием сгинуть , как помойный отброс , у меня в конце концов сильно поднимается настроение . Еще минуту назад я рыдал — или смаковал пустыми глазами свою отвратительность, — а теперь сияет свет , и я пьянею от предчувствия несчастья : жизнь заструилась из м еня , словно модуляции из горла сопрано. Счастлив , словно метла , которой размахивают в воздухе. Как тонут в воде , судорожно сжав кулаки ; как тонут от невозможности покойно , словно в постели , распластать свое тело , точно так же… я ведь знаю. Тебе не хочет ся пропадать . Тебе необходимо наслаждаться за свой счет. Из страшной тревоги ты умел извлекать величайшее наслаждение — оно потрясало тебя с головы до пят (я имею в виду твои сексуальные радости , твое грязное распутство в «Голубой Мельнице» : может , хватит ?) Мой ответ : — Хватит при одном условии… вЂ” При каком ? — Брось… я боюсь Б. Печальный горный пейзаж — ветер , стужа и талый снег : как мне нравилось жить вместе с Б . в этом уголке , непригодном для жилья ! Как быстро пролетели недели… Там же : алкоголь , мгнов енные разряды грозы (грозовой наготы ), тяжелые сны. Шагать в грозу по неприглядной горной дороге — нет , это не поможет разрядиться (больше похоже на одно из обоснований смысла бытия ). Нас с Б . объединяет стоящее перед нею и передо мной — невозможное — ка к пустота , вместо устойчивой совместной жизни . Безысходность , всяческие сложности , угроза смерти , лежащая между нами , подобно мечу Изольды 9 , владеющее нами желание идти дальше , чем выдержит сердце , потребность страдать от неостановимого надрыва , даже подозрение — со стороны Б. — что всё это может обернуться вдруг просто бедностью , грязью и бесхарактерностью : поэтому каждый час становился каким-то месивом из паники , ожидания , риска , тоски (реже — раздражающего блуда ), и справиться с ними могло только активное действие (но ведь действие… ). Странно , что препятствие , которое порок встречает на своем пути — парализующее , тормозящее — возникает от недостатка силы , ничтожности реальных возможностей . Но пугает не сам порок , а окружающие его мело чи — все эти марионетки : мужчины и женщины , приходящие некстати , глупые , скучающие . Да и сам я , по правде говоря , должно быть , совсем унылая скала , если пускаю к себе на вершину даже старух в париках (за ними дело не станет : ночные кабаки , паяцы , вонь — к а к в спальне больного — позолота , напыщенная вульгарность доставляют мне удовольствие ). Я ненавижу тех правильных людей , у которых отсутствует ощущение пределов (невыразимого бессилия ): пьянство отца А . (он все-таки точно принадлежит к Ордену ) непритворно серьезно ; его сдержанные богохульства и все его поведение соответствуют — с неуловимой моральной точностью — его чувству невозможного. Вчера ужинал с Б . и отцом А . Должен ли я относить безумные заявления А . за счет выпивки ? Или еще : может быть , сообщение истины — это такое средство посеять сомнение и совершить еще более изощренный обман ? В А . нет ничего сатанинского , он — человечен (человечен ? 10 Может быть , это синоним незначительности ?): если абстрагироваться от его облачения и истории — монах-атеист , служащий делу , как он говорит , враждебному Церкви . Иезуит в банном халате (на костлявом и длинном теле , и елейность его была лишь очередным сарказмом ), он-то и был самым голым человеком на свете : Б. — в восхищении — касалась его истины… Во мне еще живет очарование вчерашнего ужина : Б ., во всей своей волчьей красе 11 — и темная , очень элегантная в приоткрытом сверху донизу пеньюаре в сине-белую полоску . Она тоже саркас тически относится к монаху и смеется , словно взметнувшиеся языки пламени. В те минуты опьянения , когда нам ничего не страшно , якорь поднят , мы весело несемся к пропасти , совершенно не думая ни о неизбежном падении , ни о своей изначальной ограниченности, — это те единственные минуты , когда мы абсолютно свободны от земли (законов )… Всё сущее должно обязательно обладать этим безумным , смыслом — словно пламя , сны , безудержный смех — в такие минуты , когда накатывается жажда истребления , по ту сторону желания д лительности . Даже самая последняя бессмыслица & конечном счете будет таким смыслом , заключающимся в отрицании всех остальных . (А может , в нем-то и состоит значение каждого человека , который воплощает как таковой бессмыслицу всех остальных людей , но только тогда , когда ему безразлично существование в длительности 12 , — а наука [философия ] есть предельный случай этого пожара , подобно тому как задутая свеча — предельный случай пламени .) Перед острой , циничной и трезво ограниченной логикой отца А. — пьяный смех Б . (А . глубоко в кресле — перед ним полуголая Б ., насмешливая и шалая , как пламя ) был тем безумным жестом , когда поднимают якорь и наивно уходят в пустоту . (В это время мои руки потерянно блуждали по ее ногам… мои руки вслепую искали щель , обжигались на огне , что открывает передо мной пустоту… ) В тот миг сладость наготы (там , где начинаются ноги или груди ) приближалась к бесконечности. В тот миг желание (тревога , неизменный спутник дружбы ) исполнялось настолько чудесно , что я приходил в отчаяние. Этот грандиозный миг — как безудержный взрыв смеха , бесконечно счастливый , разоблачающий всё , что продлится после него (выявляя неизбежный упадок ) — пресуществляя воду в спирт , иллюзорную близость неба в отсутствие смерти , бесконечную пустоту. А. — хитрый , искушенный в самых безумных возможностях и разочарованный… Я не могу представить себе другого человека (кроме еще Б .), чье отчаяние было бы так смехотворно , причем это не обманутая надежда , а настоящая безнадежность . Благодаря своей непоколеб имой добросовестности , с какой А . бесстрастно подходил к задачам , о которых и вспомнить без смеха невозможно (настолько они пагубны и парадоксальны ), благодаря отсутствию всякого вдохновения при жестах , призванных , по всей видимости , удивлять , благодаря с в оей чистоте среди разврата (логически отводя законы , А . сразу оказывается в сфере еще большего зла , из-за отсутствия предрассудков ), благодаря насмешкам в ответ на наслаждения , идущие дальше чувственных заблуждений, — А . напоминал мне нечто наподобие заво д ского чертежа . Здравый смысл , до такой степени освобожденный от условностей , очевиден , как скала, — и столь же первозданно дик. Б . дивится причудам отца А. А я показываю ей , от каких простых вещей зависит его жизнь : десять лет углубленных штудий , длительн ое обучение лицемерию и расстройству разума делают человека равнодушным . В некотором смысле даже превращают его в… perinde ас cadaver 13 . — Ты думаешь ? — спросила Б . (пылая от иронии , от наслаждения ). На коленях пред монахом… сама по-зв ериному радуясь моему безумию. Запрокинутое лицо нашего друга осветилось насмешливой улыбкой. Жестокие судороги — и он разрядился. Горькая гримаса на губах и глаза , заблудившиеся где-то в глубине потолка , утонувшие в несказанном счастье. Б . говорила мне с о все более непотребной волчьей интонацией : — Взгляни-ка , как наш Преподобный на седьмом небе. — Ангелы Господни, — сказал А., — похищают сон у праведника ! Он говорил , точно зевал. Как жаль , что я не умер , созерцая Б ., ее влажные губы , заглядывая в самые глубины ее сердца . Однажды достигнутое жестокое наслаждение , крайняя дерзость истощает сразу тело , ум и сердце и практически отменяет какую-либо дальнейшую жизнь . По крайней мере , п р огоняет покой. Одиночество действует на меня деморализующе. Б . предупредила по телефону : вряд ли получится ее скоро увидеть. И проклят будет «одинокий человек» 14 . Б ., А . живут поодиночке , и довольно легко . А. — в религиозной общине , Б. — в своей семье , несмотря на их измену той общине и той семье. Я содрогаюсь от холода . Отъезд Б. — такой внезапный , неожиданный — вызывает у меня тошноту , подступающую к сердцу. Удивительно : я боюсь смерти , это подлый , ребяческий страх . Я не хочу жить ин аче , чем в постоянном горении (иначе пришлось бы желать продлиться ). Как ни странно , это равнодушие к длительности лишает меня силы реагировать : я живу — погрязнув в тревоге, — и я боюсь смерти , потому что недостаточно люблю жизнь. Я догадываюсь , что во м не есть и внутренняя твердость , и безразличие к худшему , и безумие — необходимые качества при пытке : однако я дрожу , мне больно. Я знаю , что рана моя неисцелима. Без того волчьего вызова Б. — осветившего огнем толщу туманов , всё сущее — преснота и пустое п ространство . В этот момент , словно море при отливе , жизнь покидает меня. Если я хочу… Да нет же. Отказываюсь. Я охвачен страхом в своей постели. Этот вызов — ее лилейная свежесть и свежие руки наготы — словно недоступная вершина сердца… Но память моя мер цает. Мне плохо припоминается , и все хуже и хуже. Нередко я бываю так слаб , что мне не хватает силы писать . Силы лгать ? Я должен признать и это : слова , что я выстраиваю здесь , лгут . Если бы я сидел в тюрьме , я не стал бы писать на стенах : я бы изломал се бе все ногти в поисках выхода. Писать ? ломать себе ногти , надеяться — разумеется , напрасно — на миг избавления ? Для меня смысл писания в том , чтобы достичь Б. Хуже всего : если в конце концов Б . потеряет нить Ариадны 15 , которой в лаби ринте ее жизни является моя любовь к ней. Ей известно , но она забывает (ведь это же необходимо , забывать во имя этой цели ?), ч то мы вместе вступили во мрак тюрьмы , откуда выход только после смерти , и тогда мы сможем лишь прижаться — в холоде — обнаженным сердцем к стене , в ожидании , что по другую сторону оно будет услышано чьим-то прижавшимся ухом. Проклятие ! значит , для того , ч тобы достичь того мига , нужны тюрьма и мрак , холод , которые наступят уже потом ? Вчера просидел целый час вместе с А. Вот о чем я хочу написать в первую очередь . У нас не может быть средств для достижения : правда , мы достигаем , мы доходим до нужной точки — вдруг, — и тратим остаток дней своих в поисках утраченного мига ; но сколько раз мы упускаем его как раз потому , что отвлекаемся на сам поиск , а соединение с другим человеком — это , должно быть , средство… навсегда упустить миг возврата . Вдруг в моей тьме и одиночестве тревога уступает место уверенности : исподволь — совсем без надрыва (после стольких надрывов , больше уже не рвется ), сердце Б . вдруг оказалось в моем сердце. Во время разговора ощущение затравленного зверя — зверя , затравленного собственной б олью , лишало меня желания просто дышать . Стоило появиться искушению заговорить — в ответ на свое искушение я видел насмешливую физиономию . (А . смеялся и улыбался очень редко , он не из тех , в ком затаился утраченный миг 16 , на поиски ко торого он был бы обречен : он просто отчаявшийся [как большинство ]; в этом случае в глубине души обычно еще остается мысль о возможности счастья .) Причудливые отражения — в темноте подвала, — отсветы наготы : Л . Н . и его жена Э ., элегантны оба . Э . стояла к о мне спиной , декольтированная , светловолосая , в стильном розовом платье . Она улыбалась мне в зеркале . Ее коварная веселость… Концом зонта муж приподнимает подол ее юбки почти до крестца. — Типичный восемнадцатый век 17 , — произнес Н . на плохом французском . Смех Э ., в зеркале , переливался пьяноватым лукавством. Как ни странно все мужчины видят полыхание одного и того же безумного зарева . Нагота устрашает : ведь вся наша природа происходит из того бесчинства , где ее смысл — ужасен… То , ч то называется словом нагота, подразумевает порванную верность , это всего лишь трепетный , сдавленный ответ на самый волнующий призыв . Может быть , тот ускользающий отблеск , замеченный мельком во мраке , требовал себе в жертву целую жизнь ? Может быть , каждый, кто бросает вызов всеобщему лицемерию (сколько глупости таится в глубинах «человеческих» способов поведения !), должен отыскать путь , ведущий сквозь огонь — в грязь , во мрак наготы ? Лунный свет над полем , крики раненых , в небе парит сова. Так и я воспаряю во тьме своего злосчастья. Я злосчастен , одинок , убог . Я боюсь смерти , я люблю и всеми способами страдаю : и тогда я отбрасываю свою боль и утверждаю , что она лжет. На улице холодно . Непонятно , отчего я весь горю в своей кровати : огня у меня нет , подмораживает . Будь я голым на улице , избитым , арестованным , потерявшимся (мне бы лучше , чем из комнаты , были слышны свист и разрывы бомб — в тот момент город бомбардирова л и ) — мое зубовное лязгание оказалось бы еще одной ложью. Сколько девок раздел я в борделях ! Пил , был пьян , но счастлив бывал лишь тогда , когда становился совсем беззащитным. Свобода — какая достижима лишь в борделе… В борделе я мог снять с себя трусы , сес ть на колени надзирательнице заведения и плакать . Это тоже ничего не значило , это был лишь обман , но он все-таки истощал убогое возможное. О заднице своей у меня представление ребячески добропорядочное , а в глубинах его таится неизмеримый страх. Ужас , впе ремешку с несчастной любовью , ясностью (сова !)… Я словно безумец , которому хотя и удалось сбежать из сумасшедшего дома , но безумие по-прежнему держит его в заточении. Мой бред распался на части . Уже не знаю , я ли смеюсь над мраком или сам мрак… Я один , и б ез Б . я кричу . И крик мой теряется , подобно тому как жизнь канет в смерти . Непристойность действует на любовь раздражающе. Ужасное воспоминание о Б ., голой , на глазах у А. Я до самозабвения сжимал ее в своих объятиях , и наши губы сливались. А . по трясенно молчал , «это было как в церкви». А сейчас ? Я люблю Б . до такой степени , что люблю ее отсутствие и люблю в ней свою тревогу. Слабость : я горю , смеюсь , ликую , но , когда наступает холод , мне не хватает мужества жить. Самое худшее : сколько неоправда нных жизней — сколько суеты , уродства и моральной пустоты . Та женщина с двойным подбородком — ее гигантский тюрбан возвещал о триумфе заблуждения… Разве толпа — бездарность , отбросы — сама , в целом своем , не заблуждение ? индивидуум — упадок бытия , толпа — упадок индивидуума, — разве не так заведено у нас , в наших потемках, — «что угодно , только не…» ? Хуже всего — Бог : уж пусть лучше мадам Шарль восклицает : «какая же я миленькая» , пусть лучше я сам пересплю с мадам Шарль , но остаток ночи прорыдаю : обречен ж е лать невозможного . Вслед за тем пытки , гной , пот , грязь. Вот что делает смерть — во имя жалких результатов. В том лабиринте бессилия (повсюду ложь ) я забываю минуту , когда поднимается занавес (когда Н . приподнимал платье , Э . улыбалась в зеркале : я бросил ся к ней , целовал губы и груди , выплеснувшиеся из платья ?..). Нагота Э ., нагота Б ., избавите вы меня от тревоги ? Но нет… …тогда дайте мне тревоги еще… II Крайнее благочестие — антитеза набожности , крайний порок — антитеза удовольствию. Думая о своей бе зумной тревоге , о неизбежности испытывать постоянное беспокойство , дышать с трудом в этом мире , быть настороже , словно сейчас всё отнимут , я воображаю ужас своих предков-крестьян 18 , пристрастившихся дрожать от голода и холода в разреже нном ночном воздухе. Ибо на горных болотах своих они сами этого пожелали : дышать с трудом , дрожать от страха (из-за пропитания , денег , болезней скота и людей , убыточных продаж и засух ), и бодрые радости их были отданы на произвол блуждающих теней. Что до страха перед наготой — это , разумеется , самое «постыдное» из того , что они передали друг другу по наследству (свет облыселых соломенных факелов в момент жабообразных зачатий ). «Отцы ели кислый виноград , а у детей на зубах оскомина» 19 . У меня просто волосы дыбом встают , как подумаю о том , что стесненное дыхание досталось мне от моих бабушек. Не получив никаких новостей от Б ., я брожу без конца , как смертельно пьяный слепец , и кажется , за мною тащится вся земля (молчаливая , скучающая , о бреченная на вечное ожидание ). Сегодня утром идет снег , я один и без огня . Ответом могло бы быть яркое пламя , тепло и Б . Но тогда стаканы наполнятся алкоголем , Б . будет хохотать , г оворить об А ., мы уснем , голые , как звери , подобно тому как звездная пыль в небе чужда всякой постижимой цели… Я получаю изящные ответы , а между них — нагота , смех Б . Но смысл один . Все они изначально скрадены смертью . Разве самый изящный ответ не окажетс я в то же время самым суровым — сам по себе возвещая ничтожество свое жестом радости — провоцирующим , бессильным жестом (какой была в ту ночь перед А . нагота Б .)? Б . смеялась перед отцом , ее ноги были дико оголены до самой груди , и в такие минуты бесстыдст во ее напоминало истерзанную пыткой грешницу , которая выплевывает язык в лицо палачам . Разве это не самый свободный жест (когда ночное пламя поднималось до облаков )? самый сладострастный ? самый пошлый ? Когда я пишу , мне хочется уловить его отражение , но у вы… Я ухожу во мрак без огней и отражений , всё во мне ускользает. О бессмысленное несчастье — нет ни сожалений , ни тревоги ! В этих раздирающих и рваных языках пламени я сгораю от желания гореть . Между смертью и физической болью — и наслаждением , еще глуб же , чем смерть и боль, — я влачусь во скорбной тьме , на грани сна. Бессилье памяти 20 . — В прошлом году я собрался на представление в «Табарене» 21 . Заранее предвкушал наготу девок (иногда цветная подвязка , пояс дл я чулок , висящий на стуле , сильнее всего напоминают о худшем : о вожделенной и голой плоти — разглядывая девок на подмостках , я почти всегда проникаю в их пресную сокровенность глубже , чем сделал бы это в постели ). Уже несколько месяцев я нигде не бывал . В «Табарен» я шел как на праздник , сияющий легкодоступными губами и вагинами . Я заранее грезил о смеющейся толпе девок — хорошеньких и предназначенных для наслаждения наготой — и я упивался , я ощущал прилив сладострастных волн , которые поднимались , как жиз н енные соки : я шел поглазеть и уже ощущал счастье . При входе я ощущал , что пьян . Сгорая от нетерпения и стремясь попасть в первый ряд , я пришел слишком рано (но , каким бы раздражающим ни было ожидание зрелища , оно все равно феерично ). Пришлось заказать себ е одному целую бутылку шампанского . И буквально за несколько мгновений я ее опорожнил . В конце концов меня одолело опьянение ; когда я очнулся , спектакль уже закончился, зал был пуст , а моя голова — еще пустее . Словно я ничего не видел . От начала спектакля и до его конца у меня осталась в памяти лишь одна большая дыра. Я вышел в затемненный город . Внутри меня было так же черно , как и на улицах. Этой ночью я не думал о памяти своих бабушек и дедушек , живших в болотных туманах — в грязи , с сухими глазами и поджатыми от тревоги губами . Получая из своего тяжелого положения право проклинать других , из своих страданий и горечи выводя основание мироустройства. Тревога моя не только оттого , что я осознаю себя свободным . Для этой тревоги требуется нечто возможное, которое одновременно притягивает меня и устрашает . Она отличается от разумных опасений , так же как головокружение . Возможность падения просто беспокоит , но это беспокойство удваивается , когда эта перспектива не заставляет испуганного человека отстранитьс я , а находит в нем непроизвольного сообщника ; наслаждение головокружением , по сути, — не что иное , как переживание тайного желания . То же самое происходит с чувственным возбуждением . Если взять хорошенькую девку и оголить ее от коленей до талии , то желани е оживит образ возможного , обозначенного наготой . Кое-кто останется нечувствительным , и к тому же необязательно доходить до головокружения . Чистое и простое желание бездны труднопостижимо , его целью была бы мгновенная смерть . Напротив , обнаженную передо мн о й девку я могу любить . Если мне покажется , что бездна отвечает моим ожиданиям , я сразу же оспорю этот ответ , тогда как низ девкиного живота оказывается бездной лишь в конечном счете . Он не был бы бездной , будь он всегда доступен , всегда равен себе , всегда красив , всегда обнажен желанием и если бы я , со своей стороны , обладал неистощимыми силами . Но хотя он и не напоминает откровенно мрак оврага , в нем все же есть пустота и он все же ведет к ужасу. Сегодня вечером я мрачен : радость моей бабушки , поджимающей губы среди грязи , моя проклятая злоба против самого себя — и вот что осталось мне сегодня от удовольствий вчерашней ночи (от красивого распахнутого пеньюара , пустоты между ногами , вызывающего смеха ). Я должен был догадаться , что это испугает Б. А теперь страшно стало мне самому. Как получилось , что , рассказывая историю о крысах , я не смог измерить всего ужаса той ситуации ? (Отец смеялся , но зрачки его расширялись сильнее и сильнее . Я рассказывал подряд обе истории : Икс 22 (он умер двад цать лет назад , это был единственный современный писатель , возмечтавший помериться силами с сокровищами «Тысячи и одной ночи» ) посещал некий гостиничный номер , куда заходили люди , одетые в различные униформы (драгун , пожарный , моряк , муниципальный гвардее ц или посыльный из лавки ). Кружевное покрывало скрывало Икса , лежащего на кровати . Костюмированные персонажи молча расхаживали по комнате . Последним входил молодой лифтер , которого любил Икс , на нем была самая красивая униформа , и он приносил клетку с живо й крысой . Лифтер ставил клетку на столик и , вооружась шляпной булавкой , пронзал крысу . В тот миг , когда булавка проходила через сердце , Икс марал кружевное покрывало. Икс посещал также подвальные притоны квартала Сен-Северен 23 . — Мадам, — спрашивал он у хозяйки, — есть ли сегодня у вас крысы ? Хозяйка оправдывала все ожидания Икс. — Да , месье, — говорила она, — крысы есть. — Ага… вЂ” А красивы ли ваши крысы ? — продолжал Икс. — Да , месье , это очень красивые крысы. — Правда ? А крысы эти… толстые ? — Вот увидите , огромные крысы… — Огромные крысы — это , видите ли , именно то , что мне надо… вЂ” О , месье , это сущие гиганты… Тогда Икс бросается к дожидавшейся его старухе .) Я рассказал свою историю до конца , как и положено . А . поднялся и сказал Б .: — Какая жалость , дорогая , вы еще так молоды… — Я тоже сожалею , отец мой. — На безрыбье и рак… , не так ли ? (У людей элегантных даже . . . . . . . . . . толст , как крыса .) Это не совсем похоже на падение в пустоту : ибо при падении в ырывается крик , поднимается пламя… но пламя само , как крик , неуловимо. Самое худшее — это , вероятно , относительная длительность , она создает иллюзию , что мы держим или , по крайней мере , удержим в будущем . А пока — в наших объятиях женщина , и тогда одно из двух : либо она ускользает от нас , либо ускользает то падение в пустоту , которое и есть любовь ; в этом последнем случае мы обретаем спокойствие , но это спокойствие человека , которого обманули . Самое лучшее , что с нами может статься, — это необходимость ис к ать утраченный миг (того мига , когда тайно , может быть , даже радостно , но с готовностью от этого умереть , мы испустили наш единственный вопль ). Крик ребенка , крик ужаса и все-таки крик острого счастья. Из наших глаз вылезают крысы , словно мы — обитатели м огил… У А . крысиная повадка и характер — это вызывает тревогу , тем более что невозможно уследить , откуда он возникает и куда исчезает. Та самая часть девки — от коленей до пояса — резкий ответ на ожидания : словно неуловимый пробег крысы . Нас зачаровывает то , от чего мутится в голове : пресность , складки , нечистоты , в сущности , так же иллюзорны, как пустота оврага , куда мы вот-вот упадем . Затягивает меня и сама пустота , в противном случае непонятно , откуда это головокружение, — но если я позволю себе упасть , то погибну , и в то же время что еще мне делать с пустотой — кроме как падать в нее ? Если бы я мог пережить собственное падение , я бы испытал всю тщетность желания — как это много раз случалось со мной , когда я «обмирал» от наслаждения. «Обмирание» 24 моментально истощает желание (уничтожает его ), оно вызывает такое состояние , словно стоишь на краю оврага , но при этом абсолютно спокоен , нечувствителен к колдовству пустоты. Как было комично , когда мы , лежа все вместе с А . и Б ., обсуждал и самые отдаленные политические вопросы — во мраке , после разрядки , насытив желания. Я гладил голову Б. А . держал босую ступню Б. — которая нарушала самую элементарную пристойность. Мы приступили к метафизике. Мы воскрешали традиции философского диалога ! 25 Надо записывать весь этот диалог ? Сегодня не могу , я нервничаю. Мне слишком тревожно (из-за отсутствия Б .). Вот что поразительно : если бы я воспроизвел здесь этот диалог , я перестал бы сл едить за желанием. Невозможно — сейчас я слишком ослеплен желанием. Как собака , гложущая кость… Может быть , отказаться от злосчастного поиска ? Надо заметить к тому же : жизнь гибче — пусть даже самого безумного — языка , ибо самый напряженный язык не самый гибкий (я без конца шучу с Б ., мы вдоволь смеемся друг над другом ; несмотря на свою заботу о достоверности , я не могу сказать об этом больше . Мое писание напоминает детский плач : мало-помалу ребенок отказывается от тех причин , что вызывали у него слезы ). А если и я растеряю первопричины своего писания ? И даже… Если бы я стал писать о войне , пытках… поскольку война , пытки оказались сегодня в сфере общеупотребительного языка , то я отвлекся бы от своего предмета — который увлекает меня по ту сторону общепринят ых границ. Вот где я начинаю понимать , каким образом философская рефлексия изменяет нам : ибо она не отвечает ожиданию , имея лишь один ограниченный объект , который определяется в зависимости от другого заранее определенного объекта, — в отличие от предмета желания , философский предмет всегда индифферентен. Кто не согласится , что , несмотря на свою фривольную видимость , мой предмет самый главный , а другие , которые мы считали наиболее серьезными , на самом деле — не что иное , как средства , ведущие к ожиданию м оего предмета ? Свобода — ничто , если это не свобода жить на краю предела , где уже распадается всякое понимание. Нагота давешней ночи — единственная точка приложения моей мысли , от которой она наконец изнемогает (от непомерности желания ). Нагота Б . включа ет в игру мое ожидание, и только оно одно ставит вопрос о сущем (ожидание вырывает меня из известного, ибо утраченный миг потерян навсегда ; прикрываясь же виденным , я упорно ищу то , что находится по ту сторону : неведомое ). К чему философия , если это лишь наивный спор : расспрос , который мы можем делать в успокоенном состоянии ! как бы могли мы достигнуть покоя , если бы не опирались на заранее предполагаемое знание ? Когда метафизическая посылка проникает в напряженную крайность мысли , то ее сущность мож ет открыться только комически : такова сущность любой философии. Лишь изнеможение , следующее за… позволило этот диалог. Как раздражает , что говорить о войне можно только успокоенным (затихнув после боя , то есть жадным до мира ), — и вот , обдумывая ее до к онца , я пишу эту книгу — книгу , которая кажется книгой безразличного слепца. (Чтобы говорить о войне , как это принято у нас делать , надо глубоко позабыть о невозможном . То же самое относится к философии . Как противостоять невозможному в длительности — даже когда мы сражаемся и погибаем , это отвлекает нас от невозможного .) Когда я , как сегодня , вижу простую глубь вещей (то , что , если бесконечно повезет , может открыться до конца лишь в агонии ), я знаю , что должен буду умолкнуть : продолжая говорить , я отодвигаю момент непоправимого. Только что я получил простое письмо от Б ., со штемпелем В . (небольшой городо к в департаменте Ардеш ), оно было написано детским почерком (после шести дней молчания ): «Поранилась , пишу левой рукой. Сцены из кошмарного сна. Прощай. Обними все-таки его преподобие. Б.» Зачем мне длиться ? Продолжать проигранную партию ? Незачем писать или идти сегодня вечером на вокзал . Разве что вот : я бы лучше провел ночь в поезде , предпочтительно в третьем классе . Или еще : если бы , как в прошлом году , лесник из поместья Б . расквасил мне морду в снегу , я знаю , что кто-то расхохотался бы. Естественно , я сам ! Я должен был догадаться . Б . скрылась у своего отца… Обескураженность. Б . избегает меня , скрывается там , где я никак не могу ее достать , тогда как этот старый пьяница бьет ее (ее отец : старый кретин , без конца бормочущий о своих счетах ), тогда как о на обещала… Я чувствую себя все хуже и хуже. Я расхохотался , я хохотал в одиночестве . Я встал , насвистывая , и повалился на пол , словно одним разом высвистев те малые силы , что еще оставались во мне . И зарыдал на ковре. Б . бежит от самой себя . Но… Никто т ак не испытывал судьбу , как она (у А .). Я хочу сказать : она об этом и не задумывалась . А вот я-то сознаю (насколько же я это сознаю и как больно мне делает это сознание ! Сознание , раздутое как флюс ? Но тогда чего же удивляться , что Б . избегает меня !). Сту к в висках не проходит . На улице падает снег . Кажется , уже несколько дней . У меня температура , я ненавижу этот жар ; последние дни мое одиночество превращается в настоящее безумие . Теперь даже комната начинает лгать : было холодно без огня , я держал руки по д одеялами и от этого чувствовал себя не таким затравленным и в висках стучало меньше . Мне грезилось в полусне , что я умер : я лежал в холодной комнате , как в гробу , городские дома казались другими могилами . Я привыкал . Чувство собственного несчастья порожд а ло во мне некоторую гордость . Я дрожал — без надежды — рассыпаясь , как песок. Абсурд , безграничное бессилие : заболеть всего в двух шагах от Б ., в какой-то захолустной гостинице , и никакой возможности до нее добраться. Будет ли она мне писать , если обнаружит в Париже адрес моего отеля в городке В .? Наверняка не захочет идти наперекор злому року. Уже не раз решался было написать ей сам. Сомнительно , чтобы она пришла или даже просто имела возможность прийти (в маленьких городках все сразу становится известно ). Я без конца просчитываю ; Эдрон (лесник-сторож-консьерж ) конечно же перехватит письмо и отдаст отцу . Кто-то постучится в мою дверь , и , как в прошлом году , это будет не Б ., а этот самый Эдрон (крохотный старикашка , п одвижный как крыса ), и он накинется на меня , как в прошлом году , и изобьет тростью . Самое неприятное , что хотя сейчас меня уже невозможно застать врасплох , я все равно не смог бы ничего сделать . Я лежу в кровати — совершенно без сил. О , ни на что не годный Дон-Жуан 26 , запертый в замерзшей гостинице , побитый сторожем Командора ! Это было в прошлом году , снег , перекресток , я ждал Б .: он набросился на меня , а я все не соображал , что он нападает , я понял , только когда получил сильный удар по голове . Я потерял сознание и очнулся под ударами его ботинок . Старик бил по лицу . Я был весь в крови . Он остановился и убежал , как пришел. Приподнявшись на руках , я смотрел , как течет моя кровь . Из носа , из губ — на снег . Я встал и пописал на солнце . Боль но , раны словно сковывали меня . Подташнивало , и , не в силах больше добраться до Б ., я вступал в эту темноту , с каждым часом я все сильнее и сильнее погрязал и терялся. Я успокаиваюсь (более или менее ), если начинаю рассуждать : Эдрон этот ни при чем , я воо бще никогда и никак не смогу добраться до Б . Б . всегда ускользает , она возникает внезапно и вдруг исчезает , как Эдрон . Этот отель , его безысходность , эта тщетная передняя , ведущая в пустоту , были мне необходимы . Не знаю , суждено ли мне умереть сейчас (а в д руг ?), но я не могу вообразить себе комедии смерти великолепнее , чем мое пребывание в городке В. Я лязгаю зубами , дрожа от лихорадки , и смеюсь . Я отдал свою горящую руку в ледяную руку Командора и воображаю , будто это он в моих руках , будто он стал клерко м у нотариуса, — маленьким , лысым , плоским , как лист бумаги . Но смех застревает у меня в горле : он ведь напивается и избивает дочь ! Ту самую Б ., столь страстно противостоявшую всем им , а теперь уже несколько недель она вся в его власти ! Мать больна… он об р ащается с ней как с проституткой , на глазах у прислуги ! Я же просто теряю голову , когда он избивает свою дочь , он убьет ее. «На самом деле этому комедианту не было дела до Б . Невозможно даже утверждать наверняка , что он ее любил . Смысл его так называемой любви лишь в том , что он черпал из нее тревогу . Любил он только ночь . Он предпочитал Б . другим женщинам , потому что она уклонялась , избегала его , и во время ее длительных исчезновений ей угрожала смерть . Любил он только ночь , по-настоящему , как женщину св о ей жизни». Да нет же . Ведь сама Б. — это ночь , она стремится к ночному мраку . В один прекрасный день я покину этот мир : тогда ночь станет истинной вечной ночью , я умру . А я , живой , люблю той любовью , какую жизнь испытывает к мраку . Так и надо , чтобы моя ж изнь , раз уж у нее хватает сил , была ожиданием того , что увлекает ее к ночи . Поиски счастья — напрасный труд : сама ночь требует от нас силы любить ее . Мы должны , если нам удается выжить , найти силы — чтобы растрачивать их в любви к ночи. Уезжая из Парижа, я сжег все мосты . Жизнь моя в В . с самого своего начала ничем не отличалась от кошмарного сна , от которого остался один абсурд : повезло , что я заболел , к тому же в невыносимых условиях. Мне переслали письмо из Парижа : было так тоскливо , что в некоторые мо менты я начинаю стонать вслух. Письмо было написано , как и первое , левой рукой , но более четко : «…мой отец, — сообщала она, — таскал меня за волосы по комнатам . Я кричала : это невероятно больно . Еще чуть-чуть , и мать стала бы закрывать мне рот рукой . Он у бьет нас , мать и меня , а потом он убьет тебя , говорит , да еще ухмыляется : он , мол , не хочет делать тебя несчастным ! Он схватил меня за палец и вывернул его с такой дьявольской злостью , что сломал кость . Я никогда не представляла себе такой адской боли . Я п лохо понимаю , что произошло : я закричала , окно было открыто , тогда пролетали вороны , и их карканье смешалось с моими криками . Я , наверное , схожу с ума. Он ищет тебя повсюду : ходит по отелям в обеденные часы , обязательно просматривает столовую . Он сошел с у ма : доктор считает , что его надо положить в больницу , но его жена , такая же безумная , как мы все , не хочет разговоров… Мысли о тебе занимают его с утра до вечера : он ненавидит тебя больше всего на свете. Когда он говорит о тебе , из его лягушачьей головки высовывается маленькое красное жало языка. В толк не возьму , почему он все время называет тебя „милордом“ и „кайманом“ 27 . Он говорит , что ты женишься на мне , поскольку , как он утверждает , тебе нужно состояние , замок : у нас будет „свадь ба с похоронами“ !» Я решительно схожу с ума в своей комнате. Я пойду к замку 28 сквозь снегопад , сотрясаясь от дрожи в своем пальто . У двери решетчатой ограды покажется старый Эдрон . Я увижу его хитрый и разъяренный рот , и я не услышу его оскорблений , заглушённых шумным лаем ! Я лежал на кровати , согнувшись ружейной собачкой : я плакал. Каймановы слезы ! Вот Б . не плачет , она никогда не плакала. Я воображаю ее в одном из коридоров замка , она , подобно сквозняку , хлопает дверьми , одной за другой , и смеется , несмотря ни на что , над моими каймановыми слезами. А снег все идет. Мое сердце на чинает биться сильнее , как только слышу в отеле чьи-то шаги : а вдруг Б . сходит на почту , заберет там свои письма и явится ко мне ? Кто-то постучал , и я больше не сомневался , что это она , что разделяющая нас стена открывается… Я уже воображал себе мимолетное удовольствие : увидеть ее после стольких дней и ночей . Дверь открыл отец А ., с легкой улыбкой на губах и странной издевкой в глазах. — У меня новости от Б., — сказал он. — Я наконец получил письмо , где она просит приехать . Вы не сможете ничего сделать . А я , в своем облачении… Я стал умолять его поехать в замок без промедления. Он обратил внимание на мою худобу и изможденную физиономию с недельной бородой. — Что с вами ? Я расскажу ей о вас. — Заболел, — ответил я ему, — мне не удалось ее предупредить . А зн аю я о ней меньше вашего. Я описал ему свое состояние. — Не знаю, — продолжал я, — где вычитал такую фразу : «Эта сутана бесспорно является дурной приметой» ? Я настроен на худшее. — Успокойтесь, — сказал он, — я наводил справки в отеле . В маленьких городах о несчастье узнают быстро. — Замок далеко ? — В трех километрах . Несколько часов назад Б . была еще жива , это точно . А большего никогда нельзя знать . Позвольте мне разжечь у вас огонь , в вашей комнате холодно как на айсберге. Я так и знал , что она не пойдет на почту ! И что теперь ? Мой вестник спешит сквозь снег : он похож на тех ворон , чьи крики смешивались с криками Б . в ее комнате. Эти птицы , пролетающие над снегами , наверное , и сейчас сопровождают иезуита , направляющегося к комнате , где кричала Б . Я вообр ажаю себе одновременно наготу Б . (грудь , бедра , мысок ), лягушачью физиономию истязателя , красное жало языка : а теперь — вороны , священник. Чувствую , как медленно подступает тошнота , настолько , что начинаешь ощущать сокровенную глубину вещей. А . торопится точно крыса ! Мое беспорядочное поведение , окно , выходящее в пустоту , и мое раздраженное — «какая разница !» , словно само время насильно удерживало и изводило накануне мрачных событий… Словно встреча в замке отца (дочери — моей любовницы , и ее любовника — иезуита ) придает моей боли какую-то непостижимую чрезмерность… . . . . . . . . . .какая заря встает во мне ? Какой непостижимый свет ? Заливая снега , сутану , ворон… …столько холода , боли , срама ! Надо же — этот четко работающий часовой механизм ( священник ), способный на самые деликатные миссии, — он должен стучать зубами !.. …не понимаю , что крутится у меня в голове — в облаках — словно неуловимые — ослепительные — жернова , беспредельная пустота , ужасно ледяная и белая , избавительная , как клинок. …о моя боль , леденящее возбуждение , на грани убийства… …теперь у меня нет границ : в пустоте моей скрежетание изнурительной боли , от которой есть только одно средство — смерть… …Б . кричит от боли , земля , небеса и холод голы , словно во время любви — животы… . . . . . . . . . .А ., лязгая зубами , с порога набрасывается на Б ., оголяет ее , сдирает ее одежду прямо на холоде . В этот миг приходит отец (не преподобный отец А ., а ее отец , отец Б .), тщедушный мужичонка , с дурацким смехом , и нежно произносит : «Так и з нал , всё это комедия !..» . . . . . . . . . . этот мужичонка , отец , на цыпочках насмешливо переступает на пороге через этих буйных (валяются в снегу , и рядом с ними даже дерьмо — не забыть еще сутану , а главное , смертельный пот, — показалось бы мне чистым ) : он складывает руки рупором (у него — отца — глаза излучают лукавство ) и кричит — тихо-тихо : «Эдрон !..» . . . . . . . . . . нечто лысое и усатое , с крадущейся походкой взломщика , со сладеньким , насквозь фальшивым смешком : он зовет тихим голосом : «Эдрон , о хотничье ружье !» . . . . . . . . . . в уснувшей тишине снегов грохочет выстрел . . . . . . . . . . Я просыпаюсь , ощущая легкое недомогание , но мне весело. Обходные пути бытия , которыми оно избегает скудной простоты смерти , может постичь чаще всего равноду шная ясность сознания : только веселое и злое равнодушие доходит до тех далеких пределов , где даже трагическое не претендует на трагичность . Не проигрывая при этом в трагичности , но теряя свою тяжесть . Как , в сущности , глупо , что в печальных этих краях мы о казываемся , лишь судорожно сжавшись. Странно , что А ., который… направлял меня в моих грезах. Но и в тот подвешенный миг , когда все , даже смерть Б ., стали мне безразличны , я не сомневался , что , если бы я не любил ее так , как я ее люблю , я не смог бы позна ть подобного состояния. По какой причине — значения не имеет , но А . всего за год здорово помог мне обозначить ясно те вопросы , что нищета философской рефлексии навязывает жизни (нищета , легко сказать , ведь и для богача , и для бедняка весь их смысл дается в рефлексии !). Пустая ясность мысли А ., презрение , с каким он относится ко всему остальному , ворвались в меня , как ветер проникает в лачугу с пустыми окнами . (Правда , я должен оговориться : А . стал бы издеваться над этим сравнением , в котором сразу сказыва е тся моя же неуверенность в своем презрении .) Пустота А .: ибо он не имеет желаний (ничего не ждет ). Ясность мысли исключает желание (или , может быть , убивает его , не знаю ); над всем прочим он господствует , а я… Но действительно , что сказать обо мне ? В этот предельный , изнуряющий миг я , вероятно , позволил бы своему желанию обостриться , чтобы обрести тот последний миг , когда самый , какой только можно вообразить себе , яркий свет осветит не часто видимое людскими гл а зами в ночи — в ночи , проясняющей свет ! Как же я устал ! Как мог я написать эти двусмысленные фразы , в то время как всё просто дано ? Мрак — то же самое , что свет… да нет . Истина в том , что в моем состоянии уже невозможно ничего сказать , кроме того , что игр а сыграна. Странно : все элементы сохраняются в комическом свете : я еще могу различать их и воспринимать в качестве комических , да вот только комизм заходит настолько далеко , что о них уже невозможно говорить. Происходит абсолютное согласование того , что не может согласоваться ни в каком случае ; в этом новом свете возникает еще больший , чем когда бы то ни было , раздор . Любовь к Б . заставляет меня смеяться над ее смертью и болью (ни над чьей больше смертью я не смеюсь ), а чистота моей любви раздевает ее до дерьма. Мне приходила на помощь мысль о том , что отец А . давеча был мертв от холода . Его не проймешь . Жаль. Разумеется , я сомневаюсь , что хотел… Мне было больно . Мое теперешнее остро просветленное состояние — от чрезмерной тоски . И я знаю , что она вот-во т нахлынет снова. Ясность мысли А. — прямо пропорциональна отсутствию желания . В моем же случае просветление — результат эксцесса ; наверное , только это и есть истинное просветление . Если просветление является лишь отрицанием бреда , то это еще не вполне пр осветление , а скорее страх идти до конца , страх , ставший тоской , то есть презрением к предмету навязчивого желания . Мы успокаиваем себя , говоря : в самом этом предмете нет того значения , какое придает ему желание . Нам не понять , что простая , так же достижи мая для нас ясность еще слепа . Мы должны видеть одновременно ложь и истину предмета . Вероятно , мы все-таки догадываемся , что поддаемся обману , что предмет — это прежде всего то , что распознается человеком , лишенным желаний, — но и то, что различает в нем само желание . И сама Б . есть также и то , что достижимо лишь для самого крайнего бреда , и моя ясность была бы меньшей при меньшей степени бреда . Равно как просветления не наступило бы , если бы я не видел и других , смехотворных черт Б. Меркнет свет , умира ет огонь , и мне придется скоро прекратить свое писание и спрятать руки от холода . Раздвинув занавески , я различаю сквозь стекла безмолвие снегов . Под низкими небесами это бесконечное молчание давит на меня и наводит страх , как давит неуловимое присутствие тел , распростертых в смерти. Ватное безмолвие смерти , теперь я представляю себе его в одиночестве , соизмеряя его с громадно нежной и громадно свободной , выходящей из орбит , обезоруженной экзальтацией . Когда передо мной на смертном одре лежала М ., красивая и двусмысленная , как тишина снегов , образ стирания , как эта тишина , но подобно тишине , подобно стуже, — отчаянно , безумно строгая, — уже тогда я познал ту громадную нежность , к какой может привести лишь самое крайнее горе. …как величественно безмолвие см ерти , когда вспоминаешь о разврате, — а сам разврат есть свобода смерти ! Как величественна любовь в разврате ! Разврат в любви ! …когда я думаю теперь — в этот самый далекий миг упадка , физического и морального отвращения — о розовом крысином хвостике на сн егу , мне кажется , что я проникаю в интимность «сущего» , легкая боль стискивает мне сердце . И конечно же я знаю , что самым сокровенным в М ., которая умерла, — было ее сходство с крысиным хвостиком — она была прелестна , как крысиный хвостик. Уже тогда я зн ал , что сокровенная суть вещей — это смерть. …и естественно , нагота есть смерть — и она тем более «смерть» , оттого что она прекрасна ! Постепенно возвращалась тревога — после той недолгой громадной нежности… Поздно . А . не возвращается . Он должен был бы хоть позвонить , предупредить гостиницу. Вспомнил о пальце , нарочно сломанном тем безумцем… Эта задержка , это молчание , мое ожидание распахивают двери страху . Уже несколько часов , как стемнело . Постепенно хладнокровие , обычное для меня , даже в часы наихудшей тревоги , исчезает . Словно горький вызов — вспомнилось , о чем как-то поведала мне одна пр о давщица (она подрабатывала , отдаваясь мне ): ее хозяин хвалился , что в июле 1914 года он запас на складе тысячи траурных вдовьих вуалей. Кошмарное ожидание того , что никак не происходит, — как ждет вдова , которая уже необратимо овдовела , но еще не знает об этом и продолжает жить надеждой . Каждый следующий миг , который отмечает учащенные биения сердца , твердит мне , что надеяться — безумно (мы условились , что А . позвонит , если он не вернется ). От моего равнодушия к смерти Б . не осталось и следа — только дрож ь при воспоминании о нем. Я теряюсь в предположениях , но очевидность вырисовывается сама собой. [Вторая тетрадь ] Надежда на неисправность телефона ; встал , надел пальто , спустился по лестнице ; в глубине коридоров я чувствовал себя — наконец — по ту сторо ну человеческих пределов , без сил , без мыслимого возвращения . Меня буквально трясло . Теперь , вспоминая о своей дрожи , я чувствую , что в этом мире у меня только и есть что эта дрожь , словно вся моя жизнь не имела иного смысла , кроме трусости. Трусость полу заросшего бородой человека , который , готовый в любой момент зарыдать , бродит по заледенелым коридорам привокзального отеля и уже не видит разницы между больничными огнями (больше никакой реальности ) и окончательной темнотой (смерть ), в этом мире у него ос т ается только сплошная дрожь. Гудки тянулись так долго , что я уже начал воображать себе замок , целиком объятый смертью ; наконец я услышал в трубке женский голос . Я попросил А. — Его нет, — ответил голос. — Как ? — воскликнул я. Отчетливо выговаривая слоги , я повторил имя. — Этот господин , наверное , где-то в другом месте . Я стал возражать. — Где-то в другом месте в доме, — сказал голос, — но здесь , в кабинете , этого господина нет. Вдруг возникла новая интонация — не слишком глупая , не лукавая : — В замке кое-ч то происходит. — Пожалуйста , мадам, — взмолился я, — этот господин точно должен быть здесь . Если он еще жив , не могли бы ли вы передать ему , что его просят к телефону. В ответ приглушенный смех , потом тот же любезный голос согласился : — Хорошо , месье . Пойд у посмотрю. Я услышал стук отложенной трубки и даже шум удаляющихся шагов . Хлопнула дверь , и больше ничего. Мое раздражение дошло до высшей точки , когда мне почудилось , что там кого-то позвали и нечто похожее на звук бьющейся посуды . Продолжалось невыносим ое ожидание . Прождав целую вечность , я уже не сомневался , что нас разъединили . Я повесил трубку и снова попросил этот номер , но мне ответили : «Занято» . После шестой попытки телефонистка сказала : — Не настаивайте : там никого нет у телефона. — Как ? — воскликнул я. — Трубка снята , но никто не разговаривает . Ничего не поделаешь . Наверное , забыли. Действительно , настаивать бесполезно. Я встал в кабине и простонал : — Ждать целую ночь… Не осталось больше ни тени надежды , но я был одержим жаждой у знать все любой ценой. Я вернулся в комнату , сел на стул , замерзший и скрюченный. В конце концов встал . Я был настолько слаб , что процесс одевания стоил мне невыразимых усилий : у меня даже выступили слезы. Когда я шел по лестнице , мне пришлось несколько раз останавливаться , опираться на стену. Шел снег . Передо мной возникали вокзальные постройки , цилиндрические очертания газовой станции . Задыхаясь , изрубленный ветром , я шел по нетронутому снегу , мои шаги по снегу и моя дрожь (я лихорадочно стучал зубами ) были бессильны до безумия. Я издавал , съежившись , что-то вроде «…кхо… кхо… кхо…» , сотрясаясь от холода . Все было в порядке вещей : упорствовать в моем предприятии , пропасть в снегах ? Подобная перспектива имела лишь один смысл : я абсолютно отказывался ждат ь и , таким образом , совершал свой выбор . В тот день , волею судьбы , оставался лишь один способ избегнуть ожидания. — Итак, — сказал я себе (не знаю , действительно ли я был так подавлен : трудности придавали мне в конце концов какую-то легкость ), — единствен ное , что мне остается еще сделать , превыше моих сил. Я думал : «Как раз потому , что это превыше моих сил и , более того , не может ни в каком случае закончиться успешно — консьерж , собаки… вЂ” я не могу отказаться». Гонимый ветром снег хлестал меня по лицу , о слеплял глаза . Во мраке возносились к небу мои проклятия — против царившей вокруг апокалиптической тишины. Я застонал , как безумный , в этой пустыне : — Слишком велико горе мое ! 29 Голос мой кричал в пустоту. Под моими ботинками хрустело , по мере того как я шел , снег заметал следы моих шагов , словно показывая со всей ясностью , что не может быть и речи о возвращении. Я шел во мраке ; я думал о том , что все мосты сожжены , и успокаивался от этой мысли . Она согласов ывала мое душевное состояние с суровостью холода ! Какой-то мужчина вышел из кафе и исчез в снегопаде . Я увидел освещенный зал , направился к двери кафе и открыл. Я стряхнул снег со шляпы. Подошел к печи : в этот момент мне было стыдно получать такое большое удовольствие от жара печи. «Итак, — сказал я себе , внутренне смеясь притушенным смехом, — я не вернусь : я не уеду !» Три железнодорожника играли в японский бильярд. Я заказал стакан грога . Хозяйка наполняла ромом маленький стаканчик , затем переливала в бол ьшой . Получилось изрядно : она рассмеялась . Мне нужно было сахару , и я попросил его с грубоватой шуткой . Она расхохоталась и подсахарила горячую воду. Я почувствовал , как низко я пал . Из-за этой шутки я становился сообщником этих людей , которые ничего не ж дали . Я выпил обжигающий грог . У меня в пальто были таблетки от гриппа . Я вспомнил , что они содержат кофеин , и проглотил несколько штук. Я был ирреален , легок. А рядом шла игра , друг на друга надвигались стройные ряды разноцветных футболистов. Алкоголь и кофеин подействовали возбуждающе : я оживал. Я спросил у хозяйки адрес… Я заплатил и вышел из зала. Оказавшись на улице , двинулся по дороге к замку. Снег перестал , но воздух был ледяной . Я шел навстречу ветру. Теперь я совершал такой шаг , на какой были н еспособны мои предки . Они жили рядом с болотом , где мрак , злоба мира , холод , стужа , грязь закаляли их резкий характер : жадность , сопротивляемость к непомерным страданиям . Мои отчаянные молитвы , мое ожидание были не менее их твердости связаны с самой приро д ой ночи , но я не смирялся : я не лицемерил , представляя этот жалкий удел как желанное испытание , ниспосланное Богом . Я шел до конца в своей страсти задавать вопросы . Этот мир сначала подарил мне — и потом отнял — то , что я ЛЮБИЛ. Как мне было больно уходит ь в эту безмерность , лежащую передо мной ; снег больше не падал , мела поземка . Местами снег доходил до колен . Я бесконечно поднимался по склону . От ледяного ветра в воздухе было такое напряжение , такое буйство , что виски мои , казалось , расколются на части и из ушей хлещет кровь . Не могу придумать никакого выхода — разве что замок… а там собаки Эдрона… смерть… Так я шел , черпая силы из бреда. Мне было конечно же очень больно , но я понимал , что в некотором смысле нарочно усугублял свои страдания . В них не было ничего общего с теми муками , что — беспомощно — пассивно испытывает узник , которого подвергают пыткам , или заключенный концлагеря , который валится с ног от голода , или пальцы , ставшие сплошной раной , которую бередит соль . От этого яростного холода я сходил с ума . Вся спящая во мне безумная энергия , напряженная до предел а , кажется , скрыто смеялась над моими скорбно искусанными губами , смеялась — без сомнения , рыдая — над Б . Кто лучше меня знал ограниченность Б .? Но — поверите ли ? — наивное желание пострадать , ограниченность Б. — все это лишь обостряло мои муки ; в моей душ евной простоте дрожь распахивала меня нараспашку той тишине , что простиралась дальше всякого постижимого пространства. Я был далек , так далек от мира спокойных размышлений , в моем несчастье была та электрическая сладость пустоты , что похожа на выворачиваем ые ногти. Я дошел до пределов истощения , силы покидали меня . Какой жестокий холод — невозможно , бессмысленно , напряженно жестокий , как в бою . Возвращаться уже слишком далеко . Как скоро я упаду ? Буду лежать неподвижно , и меня заметет снегом . Стоит упасть , и скоро я умру… Если только не доберусь раньше до замка… (Теперь я смеялся над этими людьми из замка : пускай делают со мной все что угодно… ) В конце концов я ослабел невероятно , шел все тише и тише , с диким трудом выволакивая ноги из снега , я был словно зверь , который уже исходит пеной , но бьется до к о нца и обречен на жалкую смерть во тьме. Мне ничего не хотелось — только бы узнать или , может быть , замерзшими пальцами прикоснуться к ее телу (моя рука уже сама так холодна , что она могла бы слиться с ее рукой ) — резавший мне губы холод был яростен , как с ама смерть ; когда я вдыхал его , когда я жаждал его — эти мучительные мгновения преображались . В воздухе и везде вокруг я снова обретал ту вечную , бессмысленную реальность , которую познал лишь однажды , в спальне одной мертвой женщины : словно все замерло в прыжке. Там , в спальне мертвой женщины , каменное молчание , границы рыданий отходили далеко-далеко , и сквозь разрывы нескончаемо рыдающего , снизу доверху разорванного мира проглядывал бесконечный ужас . Такая тишина — по ту сторону боли . Это не ответ на во прос , коим является боль : ведь тишина — ничто , она подменяет собой даже все мыслимые ответы , и любая возможность оказывается в подвешенном состоянии — при абсолютном беспокойстве. Как сладок страх ! Трудно представить себе , как мало страдания в боли , как она поверхностна по природе своей , как мало реальности в ужасе , как похож он на грезу . Но я погружался в дыхание смерти. Что мы знаем о жизни , если смерть любимого существа не доводит ужас (пустоту ) до такой степени , чтобы мы уже не смогли переносить его прихода ; зато удается узнать , от какой двери этот ключ. Как изменился мир ! Как он был прекрасен в ореоле лунного света ! Вся охваченная смертью , М. — в нежности своей — источала такую святость , что у меня сжималось горло . Перед смертью она предавалась ра зврату , но как дитя, — отважно и отчаянно , и в этом несомненный знак святости (которая снедает и поглощает тело ) — и это окончательно превращало ее тревогу в эксцесс — в прыжок по ту сторону любых границ. Смертью преображенное — боль моя постигала его , сл овно докрикивалась. Я терзал себя , и замерзший лоб — замерзший как-то изнутри , очень болезненно, — и звезды , появившиеся в зените среди облаков , измучили меня окончательно ; я был гол , обезоружен от холода ; от холода раскалывалась голова . Уже безразлично , что я падаю , продолжаю непомерно страдать , умираю . Наконец , я увидел темную массу — без единого огонька — замка . Ночь налетела на меня , словно хищная птица на несчастную жертву , холод внезапно захватил мое сердце : я не дойду до замка… в котором обитает см ерть ; но смерть… III Те вороны на снегах , под солнцем , те вороны , тучи которых я вижу со своей кровати , призывы которых я слышу в своей спальне , а что , если они… …те же самые , которые вторили крику Б ., когда ее отец ?.. Как я был изумлен , проснувшись в э той комнате , залитой солнцем , наполненной сладостным теплом от печи ! Складки , напряжения , изломы устойчивой , как привычка , боли еще привязывали меня к тревоге , которую уже ничего не оправдывало . Словно жертва подвоха , я цеплялся за слова : «вспомни, — гово р ил я себе, — о своем жалком положении» . Я с трудом встал , плохо держась на ногах , мне было больно . Опираясь на стол , я поскользнулся — с него упал флакон и разбился . В комнате было тепло , но я дрожал , на мне была надета какая-то странная слишком короткая р убашка , доходившая мне спереди до пупка. Б . вошла , как порыв ветра , и закричала : — Сумасшедший ! Быстро в постель ! Ну нет же… вЂ” заикаясь , плача. Словно рыдающий ребенок , которому внезапно захотелось смеяться , но вместе с тем нужно еще хоть немножечко постр адать , а уже не получается… я одернул край своей рубашонки , я лихорадочно дрожал , и , невольно смеясь , я не мог помешать ему приподняться… Б . набросилась на меня с рассерженным видом , но я видел , что она сама смеялась в этой своей ярости… Ей пришлось (я сам ее попросил , не в силах больше ждать ) оставить меня на минуту одного (для нее самой было не так неудобно посмущаться без меня , пройтись на минуту по пустоте коридоров ). Я подумал о свинских привычках любовников , мои силы были на пределе , но мне было весело , меня нервировало и забавляло , что все детали данной операции требуют бесконечного количества времени . Я должен был на несколько минут отложить свою жажду узнать. Расслабленно забывшись , я неподвижно лежал в постели , и вопрос «что слу чилось ?» звучал весело , как пощечина. Я цеплялся за последнюю возможность тревоги. Б . робко спрашивала меня : «Тебе лучше ?» ; я отвечал вопросом : «Где я ?» , сам поддаваясь той застывшей панике , которую выражают расширившиеся зрачки. — Дома, — ответила она. — Да, — продолжала она. — В замке. — А… твой отец ? — Об этом не беспокойся. У нее был вид виноватого ребенка. — Он умер, — через мгновение сказала она. Она быстро роняла слова , низко опустив голову… (Мне стала ясной та телефонная сцена . Впоследствии я узна л , что своими криками и плачем : «Умоляю вас , мадам», — я смешил десятилетнюю девочку .) Решительно , у Б . были какие-то бегающие глаза. — Он здесь ?.. — спросил я еще. — Да. Она посмотрела на меня украдкой. Наши глаза встретились : в уголках ее глаз затаила сь улыбка. — Как меня нашли ? Б . показалась мне совсем растерянной . Само отчаяние произносило вместо нее : — Я спросила у его преподобия : «Что это за холмик в снегу ?» Надломанным больным голосом я спросил снова : — В каком месте ? — На дороге , рядом с поворото м к замку. — Вы меня несли ? — Преподобный отец и я. — Что вы делали с преподобным отцом ? — Хватит нервничать : ты должен теперь дать мне договорить , больше не перебивай меня… Мы вышли из дома около десяти часов . Сначала мы с А . поужинали (мама не пожелала ужинать ). Я старалась изо всех сил , но нам было очень трудно уходить . Кто знал , что ты до такой степени потеряешь голову ? Она положила руку мне на лоб . Рука была левая (в этот момент , мне показалось , что все пошло вкривь и вкось, — правая висела на перевязи ). Она заговорила снова , но рука ее дрожала. — Мы опоздали совсем чуть-чуть : если бы ты нас дождался… Я слабо застонал : — Я же не знал. — В письме было сказано достаточно ясно… Я удивился : оказалось , что письмо , переданное с доктором , должно было дойти до гостиницы еще до семи часов . А . извещал меня о смерти отца и предупреждал , что вернется поздно и что Б . будет его сопровождать. Я тихо сказал Б .: — Никто не приносил письма в отель (действительно , доктор выпил лишнего , чтобы согреться ; он забыл письмо в кармане ). Б . взяла мою руку своей левой рукой , нескладно перекрещивая свои пальцы с мои ми. — Раз ты ничего не знал , ты должен был ждать . Эдрон оставил бы тебя умирать в снегу ! А ты ведь даже не дошел до дома ! Б . нашла меня почти сразу после того , как я упал . Мое тело было полностью закрыто тонким слоем снега . Холод прикончил бы меня очень с коро , если бы против всякого ожидания не явился кто-то — Б .! Б . высвободила правую руку из перевязи , приложила ее к левой , и я увидел , как , несмотря на гипс , она пытается заламывать себе пальцы. — Я сделал тебе больно ? — спросил я. — Не могу вообразить… Она замолчала , ее руки снова заметались , сминая платье : она продолжала : — Помнишь тот перекресток , где ты упал , со стороны замка к нему выходишь через заросли елочек , а дорога там извивается снизу вверх ? В конце самое высокое место . За миг до того , как я з аметила холмик , меня подхватил порыв ветра , я была легко одета и еле сдержала крик , даже А . застонал . И в тот момент я посмотрела сверху на наш дом , подумала о покойнике , вспомнила , как он мне выкручивал… Она замолчала. Она горестно погрузилась в размышле ния. Прошло немало времени , прежде чем она , опустив голову , продолжая с трудом заламывать себе пальцы , опять заговорила — довольно тихо : — …словно сам ветер был против нас , как и он. Невзирая на свою угнетенность от физических страданий , мне изо всех сил хотелось ей помочь . В тот момент я понял , что «холмик» и мое безжизненное тело — которое ничем не отличалось от тела мертвеца — являли в ту ночь еще большую жестокость , чем жестокость ее отца или холод… Я плохо переносил этот ужасный язык — тот , что нашла любовь… В конце концов мы выбрались из этих тягостных мыслей. Она улыбнулась : — Ты помнишь моего отца ? — …такой маленький мужичонка… вЂ” …такой комичный… Он бесился , перед ним всё треп етало . Он так смешно разбивал все подряд… вЂ” Ты дрожишь поэтому ? — Да. Она замолчала , по-прежнему улыбаясь. Под конец сказала мне : — Он там… Показывая направление глазами. — Трудно сказать , на что он похож… на жабу — которая только что проглотила муху… Как он безобразен ! — Он тебе нравится — по-прежнему ?.. — Он завораживает. Стук в дверь. Отец А . быстро проходит по комнате. Его походка отнюдь не безлика , какая обычно бывает у церковников . Своими манерами он напоминает мне больших и тощих хищных птиц , котор ых я видел в антверпенском зоопарке. Он подходит к изножью кровати , молча переглядываясь с нами ; Б . не может сдержать заговорщической улыбки. — Рано или поздно все улаживается, — говорит А. Состояние полного истощения . А . и Б . у кровати , словно стога сена в поле , на которых вечернее солнце задерживает свои последние лучи. Ощущение грезы , сна . Я должен был бы заговорить , но моя неверная память уносила все , что мне надо было сказать во что бы то ни стало . Я внутренне напрягался — но забыл. Тягостное , непреодо лимое ощущение , связанное с гудением огня в печи. Б . подбросила еще поленьев и захлопнула печную заслонку. А . и Б . на стуле , в кресле . Подальше в доме лежит покойник. А. — длинный птичий профиль , твердый , бесполезный , «заброшенная церковь». Вновь вызванный ко мне доктор извинился за то , что накануне забыл о письме ; он нашел воспаление легких — впрочем , безобидное. Со всех сторон забвение… Я представлял себе этого мертвого мужичонку с блестящим черепом в торжественно убранной комнате . За окн ом темнело , там было ясное небо , снега , ветер . Теперь мирная скука , мягкость комнаты . Моя тоска стала наконец беспредельна , именно благодаря прямо противоположной видимости . Серьезный А . говорил с Б . об электрическом отоплении : «…за несколько минут темпер атура доходит до 20 градусов…» , Б . отвечала : «Потрясающе…» Лица и голоса терялись в темноте. Я был один перед широко раскинувшимся злом : спокойствие , которому нет конца . Давешний эксцесс был напрасным ! Меня вела крайняя ясность , упрямство , счастье (случайн ость ): я оказался в самом , сердце замка, я жил в доме мертвеца , и я перешел границы. Мои мысли разлетались во всех направлениях . Как я был глуп , придавая вещам совершенно чуждое им значение . Этот недоступный замок — где обитало безумие или смерть — был м естом самым обыкновенным , как любое другое . Мне показалось накануне , что я осознанно играл : это была комедия , даже ложь. Я угадывал их очертания . Они больше не разговаривали , их стерла ночь . Мне все-таки повезло — я живу , больной , в доме мертвеца : тайное недомогание , горестное , не совсем подлинное веселье… Во всяком случае , лысый лежал без жизни , он был доподлинно мертв , но что такое подлинность ? Судя по производимому А . впечатлению , я плохо понимаю его беды . Я воображаю себе спокойное размышление , пре красно вписывающее в универсум свою скучную прозрачность . Чего может он достичь посредством постепенной разработки этих сменяющих друг друга деяний и рефлексий , этих отважных игр , суть которых — здравомыслящая осторожность ? Словно у порочности его была ед инственная цель : показать материальные последствия его позиции. «Самозванец !» — сказал я сам себе после этих размышлений. (Я был спокойный и больной .) Может быть , он и на самом деле не ведал , что бесстыдство его попытки сравнимо с бесстыдством игры в кост и ? Никто из нас , кроме него , не является до такой степени игральной костью 30 , которая случайно извлекает из глубины пропасти еще одну насмешку. Ту частицу истины , которую мы , несомненно , извлекаем из умственных игр… Как можно отрицат ь глубину , протяженность ума ? И все же. Вершина ума есть в то же время момент его упадка. У м падает в обморок : ум определяется тем , что он ускользает от человека . Он , с точки зрения внешнего наблюдателя , лишь слабость : А. — всего-навсего опьянен своей возможной глубиной , и никто не смог бы устоять перед нею , если бы только большая глубина не да в ала нам превосходство (явное или скрытое ) над другими . Самый большой ум — он же , по сути , самый одураченный : думаешь , что постигаешь истину , тогда как на самом деле ты всего лишь убегаешь , притом безуспешно , от откровенной глупости всех остальных… И никто по-настоящему не обладает тем , о чем думает каждый из нас : избытком . Самые строгие мыслители и их детская вера в свой талисман. Я не могу достичь того , чего до меня никто не достиг , и попытками своими я могу лишь подражать заблуждению других : за мной тащ ился груз других . Или , лучше говоря , когда я верил , что мне одному удалось выдержать , я оставался таким же , как они, — повязан теми же путами , в той же тюрьме. Я не выдерживаю : я и А ., рядом с Б . в мистическом замке… 31 На пиршестве у ма — последнее самозванство ! А лысый , тут рядом , в объятиях смерти — вдруг его оцепенелость притворна ? Его образ преследует Б . (между нами лежит труп ). Восковой мертвец из музея Гревен ! 32 Ревновать к мертвецу ! Может быть , к смерти ? Мн е в голову пришла догадка — внезапно , ясно , непоправимо : мертвец и Б . были связаны кровосмешением. Я уснул и проснулся нескоро. Я был один. Не в силах самостоятельно справить нужду , я позвонил. Я стал ждать . Мне оставили только слабый свет , и , когда кто-т о открыл , я поначалу не узнал Эдрона . Он встал передо мной . Его глаза лесного животного внимательно меня разглядывали . Я тоже стал его разглядывать . Спальня была просторная ; он медленно приближался к моей кровати . (Однако белая куртка выглядит успокоитель н о .) Я просто сказал ему : — Это я. Он не ответил. Тот факт , что я лежал в спальне Б. — в такой день, — превосходило его понимание. Он не произнес ни слова . У него был вид лесника , несмотря на куртку ; а моя вызывающая поза не была позой хозяина . Бедный , бо льной человек , введенный в дом тайком , мародерствующий над трупом , походил скорее на браконьера. Я прекрасно помню , сколько он простоял передо мной , застыв в неуверенной позе (у него , хозяйского слуги , был затравленный вид , он не знал что сказать и как уй ти… ). Я невольно расхохотался , но боль вынудила меня остановить этот смех : я задыхался. И вот в тот самый миг боль , от которой я готов был закричать , даровала мне — разом — вспышку просветления ! Б . часто рассказывала мне об Эдроне , о своем отце , давая по нять , что дружба между этими двумя мужчинами имела противоестественный оттенок . Это было последнее озарение… В тот же миг я нашел ключ ко всему : к тому тревожному фону , на котором прорисовывались неустойчивые дерзости Б ., ее удрученная веселость , противоп о ложные крайности , в которые она кидалась, — то распущенность , то покорность : Б ., маленькой девочкой , была жертвой этих двух монстров (теперь я абсолютно уверен !). Благодаря этим обстоятельствам и обретенному мною великому спокойствию я почувствовал , как границы тревоги отодвигаются . А . стоял ни слова не говоря в дверях (я не слышал , как он подошел ). «Что же я такое сделал, — думал я, — что столь необратимо отброшен в невозможное ?» Мой взгляд скользил от сторожа к священнику : я представлял себе Бога , которого этот последний отрицал . В спокойствии моем меня изнурял внутренний стон , стонущий в глубинах моего одиночества . Я был одинок, мой стон никто не услышал и не усл ышит никогда ни одно ухо. Какой невообразимой силой обладала моя жалоба , если бы Бог был ? «Все-таки подумай . Отныне ничто не ускользнет от тебя . Если Бога нет , эта надорванная жалоба в твоем одиночестве будет крайним пределом возможного ; в этом смысле на свете нет ни одного элемента , который не был бы ей подчинен ! Она же не подчинена ничему , она стоит над всем , и тем не менее суть ее — сознание бесконечного бессилия : то есть именно чувство невозможного !» Меня словно приподняло от какой-то радости. Я вни мательно смотрел прямо в глаза старику , догадываясь , что внутренне он еле держится. Я понял , что преподобный отец на пороге потешается… А . (он потешался надо мной , его лукавые идеи , не исключавшие дружбы , распылялись в равнодушии ) лишь несколько мгновений оставался в неподвижности. (Он любезно принимает меня за сумасшедшего. С другой стороны , его веселят мои «комедии». Я не сомневался в том , что тревога — блеф… ) В этот остановившийся миг — я сел в кровати перед сторожем и жизнь моя бессильно ускользала — я думал : «Вчера в снегу я сплутовал , это был не тот прыжок , о каком я думал» . Это просветление , связанное с присутствием А ., ничего не меняло в моем положении : передо мной по-прежнему стоял Эдрон , и над ним я не мог смеяться. Сперва я подумал о тесаке , ко торый он , наверное , держал под курткой (потом я узнал , что у него действительно был тесак и что он сам о нем думал , но его словно парализовало ). Услышав звонок и увидев , как он проходит , А . испугался… но он ошибался : лесник сам струсил. Лицом к лицу с Эдр оном я даже испытывал , при всем своем ужасе , легкое чувство триумфа . Я ощущал то же самое и перед А . (в тот момент просветление мое дошло до экзальтации ). На самой вершине страха моей радости не было границ. Уже не важно , что мое состояние , при вечном отсу тствии Бога , выходит за рамки самого универсума… Из меня лучилась сладость смерти , я был уверен в том , что она не изменит . Воспаряя над Эдроном и А ., отчаяние Б . оказывалось таким же прыжком , как прыжок М . в смерть . Веселость , легкомысленность Б . (но в то т момент — я в этом не сомневался — она была в комнате покойника и заламывала себе пальцы ) были еще одним подступом к наготе : к тайне , которую тело сбрасывает вместе с платьем. Никогда еще я с такой ясностью не осознавал , что играю комедию : жизнь моя цел иком представлена как спектакль , а любопытство довело меня до той точки , где я сейчас нахожусь, — где комедия столь полна и истинна , что говорит сама : «Я — комедия». Как далеко я провидел в своей ярости видеть. Разгневанное и растрепанное лицо мира. Красивое , смехотворное лицо сторожа… я с радостью различал его низость в недоступных декорациях… Вдруг я понял , что он уйдет , а потом , когда потребуется , вернется и принесет поднос с чаем. Наконец-то я затянул со всех сторон те связи , которые связывают вс е вещи между собой ; так что все стало мертво (обнаженно ). …ТА ТАЙНА — что тело сбрасывает… Б . не плакала , но неловко заламывала себе пальцы …темнота гаража , мужской запах , запах смерти… …наконец безжизненное тело лысого… Наивный , как дитя , я говорю себ е : моя тревога велика , я сбит с толку (но у меня в руках сладость ее наготы : ее неловкие заломленные руки были всего лишь снятым платьем , открывающим… Между ними не было разницы , и эта болезненная неловкость связывала затравленную наготу маленькой девочк и с наготой , смеющейся перед А .). (Нагота — не что иное , как смерть , и в самых нежных поцелуях есть крысиный привкус .) Часть вторая Дианус (Заметки из записных книжек монсиньора Альфа ) Птица …ни строчки , в которой , подобно утренней росе на солнце , не и грала бы сладость тревоги. …я должен был бы раньше… …но мне хочется стереть следы моих шагов… …бессмысленное внимание , аналогичное страху , коим оказывалось опьянение — аналогичное опьянению , коим оказывался страх… Мне становится грустно , и некая враждеб ность удерживает меня во мраке спальни — и в этой смертельной тишине. Ибо пришло время ответить на загадку , забравшуюся в дом , точно вор . (Лучше бы я ответил , в свою очередь , своей смертью , вместо того чтобы нервничать как девушка .) Теперь озерная вода черна , лес при грозе выглядит таким же гробовым , как и дом . Сколько бы я ни повторял себе : «В соседней комнате мертвец !..» — и сколько бы ни улыбался , думая о своем кульбите , нервы у меня на пределе. Э . только что ушла куда-то в ночь ; она была даже не в состоянии закрыть дверь , которой громко хлопнул ветер. Я возжелал безгранично властвовать собой . Я воображал всю полноту свободы ; а теперь у меня сжимается сердце . В жизни моей нет выхода : этот мир окружает меня болезнью . Он выклянчивае т у меня зубовный скрежет . «Вообрази , что , изменив тебе (в то время как ты хотел этого только физически ), Э . теперь покончит с собой из любви к мертвецу , к Д .!» Э . снедаема любовью к человеку , который презирал ее . Он воспринимал ее лишь как сообщницу по о ргиям . Я уже не знаю , смеяться мне над ее глупостью — или плакать над своей. Не в силах больше думать ни о чем — только о ней и об умершем , я ничего не могу — только ждать. Горькое утешение : либертинажу Э . предпочитает тревогу , блуждая теперь по берегу озе ра ! 33 Не знаю , может быть , она убьет себя… На днях , думая о том , что мой брат может умереть , я понял , что именно потому , что сильно к нему привязан , мне , вероятно , стоило бы больших усилий сдержать смех . Но смерть уже здесь. Как стран но — до такой степени — соглашаться , в самой глубине себя , с опровержением того , чего мы желаем и не перестаем желать. А может быть , мне нравится , что Д . умер… мне понравится , если Э ., бродя в темноте рядом с озером , не постесняется упасть… Эта мысль что-т о переворачивает во мне сейчас… подобно тому , как переворачивала бы ее вода , в которой бы она тонула. Мы с братом хотели жить до самой его смерти в нескончаемом празднестве ! Долгий-долгий год сплошных игр ! Все портило лишь одно обстоятельство : Д . впадал в состояние депрессии , стыда ; у него всегда было какое-то комическое настроение , связанное , насколько я представляю , с «бесконечным интересом» ко всему , что превосходит не только границы бытия , но и сами эксцессы , с помощью которых мы желаем преступить эти границы . Теперь и я сам как рыба на песке — где он бросил меня — бьюсь в конвульсиях. Справившись с бессонницей , с усталостью, — поддаться суеверию ! Разумеется , любопытно (но еще в большей мере тревожно ), что в этом траурном бдении нет света , который откл ючили из-за грозы. Раскаты грома перекликаются с тошнотворным чувством потерянной возможности . Отблеск церковной свечи освещает фотографию Э. — в маске , полуголая , разряженная для бала… я больше ничего не знаю , я пребываю здесь — непоправимо — я опустошен, словно старик. Над тобой простирается громадное и темное небо , и недобрый свет луны сквозь облако , гонимое ветром , лишь оттеняет чернила грозы . Все — на земле и в небесах , в тебе и вне тебя — лишь отягчает твою подавленность. — Ты сейчас упадешь , нечести вый священник ! — И я начинаю издеваться , выкрикивая из окна , во весь голос , это глупое проклятие. Оно такое тягостно -комичное ! В конечном счете именно в моменте полнейшего упадка , когда не знаешь , смеяться или плакать , если бы не усталость , не ощущение плесени во рту и глазах , медленно расстраивающихся нервов , и заключается самый сильный импульс для прыжка . Как хочется прямо сейчас приделать себе маскарадный нос и крикнуть Богу из окна (в тот миг , когда непредсказуемый свет откроет единой вспышкой всю п р отяженность озера и неба ). Чувство — бесконечно сладостное — будто мы (Э ., мертвец и я ) переживаем неуловимую возможность : слегка размеренная и величественная глупость смерти , что-то нелепое , лукавое исходит от этого мертвеца , лежащего на кровати , словно птица на ветке 34 , — всё замерло в ожидании , феерическая тишина… я заодно с Д ., настоящая детская хитрость , зловещее уродство могильщика (недаром он кажется одноглазым ); Э ., что бродит вдоль берега (в ней всё черно , она вытягивает руки вперед , чтобы не натолкнуться на деревья )… …несколько мгновений назад я сам , объятый пустым и неистощимым ужасом , уже не сомневался в том , кто она : Эдип , что бродит с вырванными глазами… и вытянутыми руками… …и в тот самый миг куском в горле застревает образ : Э ., голая , нацепив тот самый накладной нос с усами , о котором я думал… пела за фортепьяно нежный романс , внезапно взрывающийся резким диссонансом : …О ! засунь мне твой… в… …пьяная и выдохшаяся от вульгар ной резкости своего пения : бессмысленная улыбка выдавала ее изнеможение , граничащее с трепетом желания . То прерывистое дыхание уже соединяло нас… При таком сильном раздражении любовь обладает суровостью смерти . Э . была проста , изящна и жадно-робка , как зв ерь… Но — когда вдруг включился электрический свет — как не поддаться головокружительному ощущению бессонной пустоты при виде этого похоронного слова : «Была…» Ее образ в карнавальном костюме раба… так мало одежды… под ярким светом. Я никогда не сомневал ся в том , что во мне обязательно поднимется озарение , когда наступит невыносимое . И я никогда не оставлял надежды — даже здесь — на то , что пожму каменную руку Командора. Как театрально было , держа в руке восковую свечу, — опять наступила тьма — идти к ме ртвецу , лежащему в цветах , где аромат жасмина смешался со стерильным запахом смерти ! Когда моя спокойная решимость , простое хладнокровие создают видимость безмерной иронии (таково не поддающееся определению жеманное выражение лица всех мертвецов ), как тяж ело связывать с чувством верности еще и ревность и зависть ! Но выдерживать невыносимое помогает мне та совершенно черная сладость , что захватывает меня всего… До такой степени , что , вспоминая о депрессии , которая после разрыва с Б . побудила его уехать и з акончить жизнь свою в… , я почувствовал , как задыхаюсь , и это удушье было наслаждением. …жизнь , состоящая вся из черной сладости , что соединяет меня с Д . в атмосфере раннего утра — и зари, — когда совершается смертная казнь… нас не волнует то , в чем нет сл адости и черноты . Кроме одного раздражающего фактора , когда вот-вот (но я постепенно овладел собой ) и подступит бессильная досада : Д . так никогда и не достиг того уровня дружбы-ненависти , при которой согласие рождается из бесспорного чувства вины перед др у гими. Э . больше не вернется , пробило шесть часов… Одна лишь смерть достаточно красива . Достаточно безумна . И как смогли бы мы переносить эту тишину , если бы не умирали ? Возможно , что никто никогда не дойдет до такой степени одиночества , как я : я выдержива ю его , только когда пишу ! Но поскольку Э ., в свою очередь , пожелала умереть , она совершила бы как нельзя лучше то , чего жаждало мое настроение. Однажды Д . сказал мне смеясь , что он одержим двумя наваждениями (от которых он заболевал ). Первое : он не мог ни когда и ничего благословить (чувства благодарности , которые он иногда выражал , потом оказьшались насквозь фальшивыми ). Второе : поскольку тень Бога рассеялась и оберегающей бесконечности больше нет , то приходится жить в такой бесконечности , которая тебя бо л ьше не ограничивает и не защищает . Однако ту самую стихию , которой невозможно было достигнуть в лихорадочном поиске — и бессилие заставляло его дрожать — я переживаю ее в покое несчастья (для этого потребовалась его смерть… и смерть Э…. — мое неисцелимое о диночество ). То самое леденящее , но сладостное ощущение , что почувствовал когда-то человек , осознав , что прижатая к стеклу рука принадлежит дьяволу , я испытываю сейчас , позволяя той несказанной сладости поглощать меня и пьянить. (…хватит ли мне мужества смеяться над этим ?..) Я буквально падал с ног у окна , я колебался в нерешительности , как больной ; печальный свет зари , небо над озером словно вторили моему состоянию. Железная дорога с ее семафорами придает какой-то жалкий вид вс ему , что поневоле оказывается в их владениях… взрыв моего безумного смеха в сторону затерялся в мире станций , среди механиков , рабочих , встающих на заре. Сколько встречал я в жизни своей мужчин и женщин , которые с тех пор ни на миг не переставали жить , д умать о том о сем , вставать с кровати , умываться и т. д . или же спать . Если только какой-нибудь несчастный случай или болезнь не изымали их из мира , где оставалась лишь их невыносимая оболочка. Почти никому не удается , рано или поздно , избежать ситуации , в которую я оказался загнан в данный момент ; почти каждый из поставленных во мне вопросов жизнь и невозможность жизни задавали и каждому из них . Но солнце ослепляет , и , хотя это ослепление привычно для всех глаз , никто в нем не теряется. Я не знаю , не упа ду ли я в следующий момент , хватит ли руке моей сил дописать фразу , но неумолимая воля берет верх : я обломок за этим столом , утратив все , в этом доме , где царит молчание вечности, — но этот обломок здесь словно сгусток света , который , возможно , и распадае т ся , но излучает сияние. Когда на смену черному озарению , куда я погружался благодаря уверенности в смерти Э ., пришло осознание своей глупости , то неловкость моя , надо теперь это сказать , стала совсем жалкой . Когда под ногами Э . заскрипел гравий аллеи , я отошел от окна так , чтобы видеть ее , оставаясь незамеченным : она была самим воплощением усталости . Она медленно проследовала мимо меня , опустив руки и понурив голову . Шел дождь в печальном свете утра . А разве я сам был меньше ее изнурен после этой бесконе ч ной ночи ? Мне показалось , что она разыгрывает спектакль ; упав с высоты , я ощутил себя смехотворным , и гнусность моего положения сливалась с молчанием смерти. Однако если в какой-то момент человек может сказать : «Вот он я ! Я все забыл , раньше были только ф антасмагория и ложь , но шум стих , и в безмолвии слез я слушаю…» — как не различить здесь странное чувство : раздосадованность ? Мое отличие от Д . в моей страсти к могуществу, от которой меня разом поднимает дыбом , как кошку . Он плакал , я утаивал слезы . Но если бы Д . и его смерть не унижали меня , если бы , в глубине души , я не ощущал умершего Д . как очарование и досаду , я не мог бы больше предаваться порывам своей страсти . В этой униженной прозрачности , образованной растерянным , но восхищенным сознанием , мо ей глупостью и — через нее — излучением смерти , я мог бы наконец взять в руки хлыст. Это не успокаивает нервы… Мое убожество — это ничтожность набожного человека , который не может ответить на непредсказуемый каприз Бога . Я вошел к Э . с задней мыслью о хл ысте , вышел поджав хвост… и даже хуже. Краткое отступление о безумии… Э . с одичалыми глазами и стиснутыми в монотонном проклятии зубами , бормоча одно-единственное ругательство , и больше ничего : «Сволочь…» , с отсутствующим видом , медленно раздирая свое пла тье , словно не находила рукам более разумного применения. Я слышу , как стучит у меня в висках , и сладкий дух , исходящий от комнаты моего брата , все время ударяет мне в голову , уже опьяневшую от цветочных испарений . Даже в моменты своей «обожествленности» Д . никогда не достигал и никогда не источал такой душистой прозрачности. То , что жизнь не освещает своими лучами, — бедное безмолвие смеха , сокрытое в интимных глубинах человека, — может быть — в редких случаях — обнажено смертью. Должно быть , это и составляет мировую первооснову : ошеломляющая наивность , беспредельная непринужденность , пьяное возбуждение , жестокое : «Какая разница !..» …даже размеренная христианская бесконечность предопределяет своей несчастной расстановкой пределов силу и необходимость их разрушения. Единственным способом дать определение миру было прежде всего свести его к нашей мере , а затем , смеясь, открыть его заново как раз в том , в чем он преступает нашу меру ; христианство в конце концов открывает нечто дейст вительно существующее , подобно тому как плотина , прорываясь , являет нам настоящую силу. Когда ты весь охвачен головокружением от ощущения какого-то неконтролируемого движения внутри , как не поддаться искушению встать на дыбы , проклинать , стремиться любой ценой ограничить то , что не может иметь границ ? как не обрушиться вниз , говоря себе , что все во мне стремится остановить убивающее меня движение ? А поскольку это движение связано и со смертью Д ., и с несчастьем Э ., то как не признать в конце концов : «Мне н евыносимо то , чем я являюсь» ? И дрожь в руке , которую я хотел только что вооружить хлыстом, — не выражает ли она уже плач перед крестом ? Но если бы удача изменила , этот момент сомнения и тревоги лишь удвоил бы мое сладострастие ! Не это ли ключ к уделу ч еловеческому — что христианство , установившее границы , необходимые для жизни , поскольку страх поместил их слишком близко, — оказывается источником тревожного эротизма — то есть всей эротической бесконечности ? Я даже не сомневаюсь , что , если бы не бесстыдн ое вторжение к Э ., я не испытал бы того восхищения рядом с мертвецом : убранная цветами спальня походила на церковь , и длинным лезвием экстаза сразил меня не свет вечный , но невыносимый и пустой смех моего брата. Мгновение сообщничества и интимности , когд а держишься за руки со смертью . Мгновение легкости на краю пропасти . Мгновение безнадежное и безысходное. Мне остается — я знаю это — лишь дать волю неощутимо скользящему плутовству : легкое изменение — я заставляю навек замереть то , от чего я цепенел : я тр епещу перед Богом . Я довожу до бесконечности страстное желание дрожать ! Если человеческий разум (граница ) будет преодолен тем самым предметом , которому была определена граница , если разум Э . не выдержит , мне останется лишь настроиться на тональность эксцес са , который разрушит , в свою очередь , и меня самого . Но сжигающий меня эксцесс — это настройка любви , и дрожу я не перед Богом , но от любовной страсти. В нечеловеческом молчании леса , в свинцовом , давящем свете тяжелых черных облаков — зачем пошел я в тр евоге к нелепым образам Преступления , которое преследуют Правосудие и Месть ? 35 Но в конце концов в лучах феерического солнца и в цветущем одиночестве руин — я нашел лишь полет и восхитительные крики какой-то птички — маленькой , насмешл ивой и наряженной в пестрое экзотическое оперенье ! И я вернулся , сдерживая дыхание , купаясь в ореоле невозможного света , словно чья-то неуловимая хватка заставляла меня стоять на одной ноге. Словно молчание грезы было самим Д ., проявляющимся в вечном отсу тствии. Я вернулся домой тайком — во власти колдовства . Мне казалось : достаточно одного дуновения , чтобы опрокинуть этот дом , который накануне похитил у меня брата . Дом бы исчез , как Д ., и оставил бы за собой пустоту , но пьянящую , как ничто на свете. Я т олько что еще раз заходил в спальню брата. Мертвец , я сам и дом — подвешенные вне мира , в пустой части пространства , где прозрачный аромат смерти опьяняет все чувства , раздирает их и вызывает напряжение , доводящее до тревоги. Если бы я вернулся завтра в мир простых — звучащих — слов , я должен был бы притворяться , подобно призраку , когда он хочет , чтобы его принимали за человека. Я прокрался на цыпочках рядом с дверью Э .: ничего не слышно . Я вышел на террасу , откуда видно , что происходит в комнате . Окно было приоткрыто , и я увидел , как она без движения растянулась на ковре — длинное тело , непристойно одетое в черный кружевной корс е т. Руки , ноги и волосы расходились лучами в разные стороны , разметанные в беспорядке , словно щупальца спрута , центром этого излучения было не лицо , обращенное к полу , а то , другое лицо , с глубоким надрезом , лицо , наготу которого подчеркивали чулки. Нетор опливый поток удовольствия — в некотором смысле то же самое , что поток тревоги ; поток экстаза близок и тому и другому . Желание отхлестать Э . происходило вовсе не от похотливого желания : мне хотелось бить только в истощении , я полагаю , что по-настоящему же с токим может быть только бессилие . Но в том хмельном состоянии , в каком меня держала близость мертвеца , я не мог не прочувствовать тяжелой аналогии между очарованием смерти и очарованием наготы . Бездыханное тело Д . источало тревожное чувство необъятности и , может быть , благодаря этой лунной неподвижности так же было и с Э ., распростертой на ковре. Склонившись над балюстрадой террасы , я увидел , как пошевелилась ее но га ; я мог бы сказать себе , что и у мертвого тела тоже иногда возникают такие вот легкие рефлексы . Но ее смерть в этот момент могла бы добавить к тому , что было, лишь очень нечувствительную разницу . Я спускался по лестнице , захмелев от ужаса, без какой-ли бо определенной причины , просто под деревьями , где с листвы еще капала вода , я почувствовал , будто этот непостижимый мир сообщал мне свою влажную тайну смерти. Почему этот стон — это рыдание , что подступает , не разражаясь слезами, — и это ощущение бесконеч ной гнилости менее желанны, чем счастливые моменты ? Если сравнить эти моменты с моментами ужаса… (Я представляю себе какие-то бессмысленные услады , еще не остывший пирог с абрикосами , куст боярышника на солнце , шуршащий от безумного жужжания пчел .) Но я не сомневаюсь , что в мое отсутствие Э . надела тот самый праздничный убор и пошла в комнату мертвеца . Рассказывая о своей жизни с моим братом , она говорила мне , что тот любил ее именно в таком полураздетом виде. Мысль о том , что она входит в комнату мертве ца , буквально сжимает мне сердце… Вернувшись к себе , она , должно быть , разрыдалась : этот мгновенный образ — не образ смерти и не образ нестерпимой похоти — это образ детской скорби. Непременные недоразумения , ошибки , скрежет вилки по стеклу — все , что воз вещает об отчаянии ребенка , словно пророк , возвещавший о приближении беды… Когда я снова проходил перед дверью Э ., у меня не хватило духу постучать : там ничего не было слышно . Я ни на что не надеюсь , и меня гложет чувство непоправимого . Мне остается тольк о вяло желать , чтобы к Э . вернулся разум и жизнь продолжалась. Могущество Позволю ли я себе тоже упасть ? Чем дольше я пишу , тем больше писание мое сбивает меня с толку. Я так устал , что мечтаю весь раствориться. Стоит мне взять за исходную точку какой-л ибо смысл , как он исчерпывается… или же в конце оказывается бессмыслица… Неожиданно попался кусок кости : с какой жадностью я грыз его !.. Но как остаться растворенным — в бессмыслице ? Это невозможно . Проста я , чистая бессмыслица обязательно выходит на какой-нибудь смысл… …оставляя привкус пепла , безумия. Я смотрю на себя в зеркало : побитые глаза , лицо погасшее как окурок. Мне хочется уснуть . Но когда я давеча увидел закрытое окно Э ., что-то кольнуло в сердце , и я не в состоянии это переносить , я не сплю , распростертый на кровати , где и пишу . (На самом деле гложет меня моя неспособность ничего предпринять . Когда я увидел ее на полу , через открытое окно , я испугался , что она приняла яд . У меня больше нет сомне н ий в том , что она жива , ибо теперь окно закрыто , но я не могу выдерживать ее ни живой , ни мертвой . Я не допускаю , чтобы она ускользала от меня , под прикрытием закрытых окон или дверей .) Я не замыкаюсь в мысли о несчастье . Мне представляется свобода облака , что заполняет небо , быстро и неспешно образуется и распадается , черпая свою всезахватывающую мощь в зыбкости и разорванности . Так и моя несчастная рефлексия — она была бы слишком тяжела , если бы не крайняя тревога, — в тот момент , когда я вот-вот не выд е ржу , она открывает мне могущество… Эпилог У меня был легкий сон . Сначала будто опьянение : когда я засыпал , мне показалось , что прочность мира уступает легкости сна . Это ироническое безразличие ничего не меняло : беспечно остановленный порыв желания возрож дался , освобождаясь от тормозов , блокировавших его в состоянии тревоги . Но , может быть , сон — это неудавшийся образ победы , и в нем сокрыта свобода , которую мы должны похитить . Каким же непроницаемым ужасом я был объят , словно муравей разоренного муравейн и ка , потерявший логическую нить . Каждое падение в этот мир дурных грез само по себе — целый опыт смерти (но без разрешающей ясности пробуждения ). Забавно , как мы беззаботно относимся к этой болотной мути сна . Мы забываем ее и не замечаем , что беззаботность придает нашему «просветленному» виду какой-то лживый смысл . Убойное зверство моих недавних снов (все вокруг меня было в беспорядке , но в каком-то успокоении ) мгновенно пробуждает во мне ощущение «осквернения» смерти . Ничто , по-моему , не бывает ценнее все п оглощающей ржавчины ; и уверенности , что , сидя на солнце , мы едва-едва спасаемся от земной плесени . Истину жизни отделять от ее противоположности , и если мы бежим от запаха смерти , то «разброд чувств» 36 возвращает нас к связанному с эти м запахом счастью . Ибо провести различие между смертью и бесконечным омоложением жизни невозможно : мы цепляемся за смерть , как дерево за землю , посредством тайной сети корней . Однако нас можно сравнить с «высоконравственным» деревом — отрицающим свои корн и . Если бы мы не черпали наивно из источника боли , которая выдает нам безумную тайну , мы не могли бы отдаться приступу смеха ; у нас было бы непроницаемое лицо расчета . Сама непристойность является лишь формой боли , но так «легко» связанной с возрождающимис я всплесками , что из всех мук она самая богатая , самая безумная , самая достойная зависти. Не важно , что , при всей своей полноте , это движение двусмысленно — оно то возносит к облакам , то бросает безжизненно лежать на песке . Когда всё разбито , жалким утешен ием будет воображать , что из падения моего возникнет вечная радость . Более того , я даже должен смириться с очевидностью : откат радости имеет место лишь при одном условии — чтобы отлив боли был не менее ужасен . Напротив , сомнение , рожденное великими бедами, способно лишь просветлять тех , кто наслаждается, — кто не способен познать счастье иначе как в преображенном виде — в черном ореоле беды . Так что разум не справляется с двойственностью : высшее счастье возможно только в тот момент , когда я сомневаюсь , что оно длится ; и , напротив , оно становится в тягость с того момента , когда я в нем уверен . Значит , мы можем жить осмысленно лишь в состоянии двойственности . Впрочем , никогда не бывает абсолютной разницы между бедой и радостью : у нас постоянно присутствует со з нание , что беда бродит где-то рядом , а в самом ужасе остается не до конца уничтоженное сознание возможной радости : оно усиливает боль до головокружения , но зато и позволяет переносить пытку . Эта легкость игры настолько глубоко задана в двойственности всех вещей , что мы презираем тех , кто тревожится , неловко принимая их слишком всерьез . Заблуждение Церкви — не столько в морали или в догмах , сколько в том , что она смешивает трагизм , который есть игра , и серьезность , которая есть знак труда. То нечеловеческое удушье , которым я страдал в своих снах , когда удавалось заснуть , напротив , были благоприятным предлогом для моего решения именно в силу своей совершенной несерьезности . Вспоминая о моменте , когда я задыхался , мне показалось , что моя боль вооружена чем-то наподобие капкана , без которого невозможно было бы «расставить» ловушку для мысли . Я охотно задерживаюсь на этом воображаемом несчастье и , связав его с абсурдной протяженностью неба , нахожу в этой легкости , в этой «беззаботности» сущность такого понятия о б о мне самом и о мире , которым был бы прыжок… В сумасшедшей , жестокой и тяжеловесной симфонии , которую мы шутливо играли с моим умершим братом , острый кончик шпенька — враждебный и твердый — в моем недавнем сне вонзившийся мне посреди спины так больно , что я чуть не закричал , но не мог издать ни звука, — был яростью , которая сама по себе не должна была быть , но была , и была неумолима и «требовала» свободы прыжка . Резкий порыв , движимый несгибаемой жестокостью шпенька , происходил именно оттуда ; в моей муке н е было ничего , что не было бы выдрано , доведено до невыносимой боли , от которой просыпаешься . Но , когда я пробудился от этого сна , мне улыбалась Э ., стоящая передо мной : на ней был тот же костюм , точнее , то же его отсутствие , как тогда , когда она лежала в с воей спальне . Я не мог прийти в себя после своего сна : а она , непринужденно , словно маркиза в платье с фижмами , неопределенно улыбаясь , теплыми модуляциями голоса сразу вернула меня к прелестям жизни. — Не соизволит ли монсиньор ?.. — сказала мне она . Какая -то невыразимая вульгарность еще больше подчеркивала ее вызывающий костюм . Но , словно не в силах ни минуты продолжать комедию , она тут же показала свою щель и глухим голосом спросила : — Хочешь заняться любовью ? Луч грозового , феерического света заливал сп альню ; словно святой Георгий — во всеоружии , юн и светел , на драконе, — она набросилась на меня , но она не желала мне другого зла , кроме как содрать с меня одежду , и оружием ей служила лишь улыбка гиены 37 . Часть третья Орестея Орес тея 38 розовея росой небес заунывная волынка 39 жизни мрак арахн бесчисленных томлений безжалостно разыгрывались слезы о солнце режет грудь мою длинный смерти нож спи спокойно вдоль моих костей спи спокойно грозовая молния спи спокойно змея спи спокойно сердце мое струи любви в кровавой росе ветры треплют мои волосы убийцы 40 Удача о бледное божество хохот молний незримое солнце раскаты грома в сердце голая удача удача в дл инных и белых чулках удача в кружевной рубашке Раздор Рухнуло десять сот домов сто и тысяча трупов в окно облаков. Чрево вспорото вырвана голова тень вытянутых облаков образ безмерных небес. Выше темной выси небес выше в разверстом безумно зиянии тащится блик это смерти нимб Я жажду крови жажду земли с кровью жажду рыбы жажду буйства жажду помоев жажду стужи. Я Сердце алчет просвета чрево скупо на ласки фальшивое солнце фальшивые взгляды чумой зараженное слово земл я предпочитает остывшие тела. Слезы мороза лукавство ресниц ее мертвые уста неискупимые зубы безжизненно мертвая нагота. Через ложь , безразличие , зубовный скрежет , безумное счастье , уверенность, в глубине колодцев , сцепившись зубами с зубастой смертью, на помойной куче прорастает ничтожный атом ослепительной жизни, я бегу от него , он преследует меня ; вколотая в лоб инъекция крови мешается со слезами и струится по моим бедрам, ничтожный атом , дитя обмана , бесстыдной скупости, безразлична к себе как высь небес, и непорочная чистота палача , пречистый взрыв , прерывающий крики. Внутри себя я открыл театр здесь играют фальшивый сон подделка под ничто и я потею со стыда надежды нет смерть задутая свеча. А пока я перечитываю «Октябрьские ночи» 41 и с удивлением постигаю всю глубину несоответствия между жалобами моими и моей жизнью . В глубине души я могу , подобно Жерару де Нервалю , обрести счастье в кабаре , стать счастлив из-за пустяка (это звучит уже двусмысленно ?). В Тилли 42 я узнаю свою тягу к деревенским людям , приходящим из дождей , грязи , холода , к бой-бабам из бара , манипулирующим бутылками , и к носам (носищам ) высоких парней-батраков (пьяных , в грязных сапогах ); по ночам мужичьи глотки вопили нав зрыд песенки городских предместий , во дворе слышно было пьяных гуляк , их пукание , девичий хохот . Я радостно прислушивался к их жизни , делая заметки в книжке и лежа в грязной (и застуженной ) комнате . Ни тени скуки — я был счастлив их жаркими криками , я был заворожен их песнями : их черная грусть сжимала мне горло. На крыше храма 43 Мне чувствуется , что теперь уже ничто не сможет отвлечь меня от решающего боя . И , уверенный в неизбежности боя , я боюсь. Может быть , следует ответить : «я за был вопрос» ? Вчера я , казалось , разговаривал с зеркалом. Мне показалось , что где-то далеко-далеко , словно при свете молний , я увидел то пространство , в которое тревога завела… Это чувство возникло у меня после какой-то фразы . Фразу я позабыл : вместе с ней произошло ощутимое изменение , словно щелчок , обрывающий связи. Я почувствовал , что оно стало отступать , это движение было столь же обманчиво , словно его производило сверхъестественное существо. Бесконечно далекое и противоположное дурному умыслу. Абсолю тная невозможность отменить свои утверждения была для меня словно угрызения совести. Словно что-то давило невыносимо. Желание — до судороги — все-таки ухватить шанс , нисходящий свыше , но в зыбкости ночи , неуловимый шанс . И как бы сильно ни было желание , я мог только хранить молчание. Во мраке ночи я читал одиноко , раздавленный чувством бессилия. Прочитал «Беренику» 44 с начала до конца (я никогда не читал ее раньше ). Меня сразила одна лишь фраза из предисловия : «…та величественная грус ть , заключающая в себе все наслаждение от трагедии» . Прочитал «Ворона» 45 по-французски . Меня приподняло с места , словно по колдовству . Я встал и взял бумагу . Вспоминаю , с какой лихорадочной поспешностью я сел за стол : и притом я был аб солютно спокоен. Я написал : он двигался вперед в песчаной буре я не могу сказать что во мраке она похожа на стену пыли или на тень закутанную в вихрь она промолвила мне где ты я потеряла тебя но я не знавший ее никогда кричал охолодевший кто ты безумная и почему ты делаешь вид что не забыла меня в тот самый миг я услышал как падает земля я побежал сквозь бесконечное поле я упал и вместе со мной падало поле бесконечные слезы поле и я падали вниз беззвездная ночь тысячекратно погасшая пустота этот крик смо жет ли он пронзить тебя какое долгое падение И в то же время я сгорал от любви . Слова ограничивали меня . Я изнемогал в пустоте , будто рядом с женщиной — желанной и обнаженной, — но недоступной . Когда невозможно даже просто выразить желание. Тупею . Не могу лечь в постель , несмотря на время и усталость . Я сказал бы о себе , как сто лет назад Кьеркегор : «В моей голове пусто , словно в театре , где отыграли спектакль» 46 . И в то время , как я сосредоточенно смотрел перед собой в пустоту , чье-то прикосновение — внезапно-резкое , чрезмерное — соединило меня с этой пустотой . Я видел эту пустоту и не видел ничего , но пустота эта обнимала меня. Мое тело скорчилось от судороги . Оно сократилось , словно хотело стянуться до точки . От этой внутренней точки до пустоты проскакивал долгий разряд молнии . Я строил гримасы и хохотал , раздвигая губы , обнажая клыки. Я кидаю себя к мертвецам Ночь — моя нагота звезды — зубы мои я кидаю себя к мертвецам облаченный в белое солнце В сердце моем пос елилась смерть как молодая вдова всхлипывает трусливо я боюсь что меня стошнит вдовушка хохочет до небес и разрывает в клочья птиц. Когда я умираю лошадиные зубы звезд ржут от хохота я мертвец смерть сбривает влажная могила однорукое солнце мертвозубый могильщик стирает меня с лица земли ангел летящий вороново каркает     слава тебе я пустота гробов я свое отсутствие во всей вселенной трубы радости гудят бессмысленно и взрывается белизна небес грохот смерти заполня ет мир чрезмерность радости выворачивает ногти. Я воображаю в бесконечной глуби пустые просторы в отличие от неба что я вижу пред собой где уже не мерцают точки света то небо исходится потоками пламени то больше чем небо оно слепит как рассвет бесформенная абстракция зебристость разломов завал опустошений забвений с одной стороны субъект Я а с другой объект вселенная корпия нащипанная из издохших понятий куда Я рыдая бросаю обломки немощь слова застревают на языке вразнобой петушиные крики идей о небытие изготовленное на фабрике бесконечной тщеты словно короб фальшивых зубов МОЕ Я склоненное над коробкой МОЕ Я имеет и ненавидит свое желание стошнить желанием о поражение усыпляющий экстаз когда я кричу ты что есть и будешь когда больше не будет меня глухой Икс гигантская кувалда раскалывает мне голову. Мерцанье небесная высь земля и я. Из моего сердца тебе выплевывается звездно 47 несравненная тоска я смеюсь сам с собой но мне холодно. Быть Орестом 48 Та звездная ночь — игральный стол — я падаю в нее , брошен словно кость на поле эфемерных возможностей. У меня нет причин «считать ее дурной». Я вЂ” слепое падение во мрак , оттого я невольно превосхожу свою волю (которая во мне есть лишь нечто данное ,); и м ой страх — это крик бесконечной свободы. Если я не превосходил одним прыжком природу «неподвижную и данную» 49 , то меня можно было бы определить с помощью законов естества . Но природа играет со мной , она бросает меня дальше себя самой, по ту сторону законов , границ , за которые ее боготворят кроткие. Я порожденье игры — то , чего не было бы без меня , чего могло бы не быть. В лоне безмерности я избыток 50 , превосходящий эту безмерность . Мое счастье и самое мое бытие п роистекают из этой избыточности. Глупость моя благословляла природу — спасительную , коленопреклоненную пред Богом. То , чем я являюсь (мой пьяный смех , мое пьяное счастье ), — тоже , однако же , игра , отдано на волю случайности , выброшено во мрак , выгнано вон , как собака. Ветер истины ответил пощечиной по щеке , напряженной от сострадания. Сердце человечно в той мере , в к акой оно способно к бунту (то есть : быть человеком — значит «не склоняться перед законом» ). 51 Поэт не совсем оправдывает — не совсем принимает — природу . Истинная поэзия вне закона . Но в конце концов поэзия принимает поэзию. Когда пр иятие поэзии превращает ее в свою противоположность (и она превращается в опосредование приятия ), я останавливаю свой прыжок , который позволил бы мне превзойти универсум , я оправдываю данный мир , я удовлетворяюсь им. Втискивать себя в окружающий мир , пони мать себя или думать , что моя бездонная ночь всего лишь детская сказочка (представлять себя в виде физического или мифологического образа )! О нет !.. Я отказываюсь от подобной игры… Я отвергаю , я бунтую , но это далеко не бред . Если бы я бредил , я был бы вс его лишь естественным 52 . У поэтического бреда есть свое место в природе . Он оправдывает ее , соглашается ее приукрашивать . Отвергать же способно только ясное сознание , которое измеряет все , что с ним происходит. Ясное различение возможн остей , дар идти до самого последнего предела возникают благодаря спокойному вниманию . Безвозвратно поставить себя на кон , преступить границы заранее данного — это требует не только бесконечного смеха , но и неторопливой медитации (безумной , но сверх всякой меры ). Это полумрак и двусмысленность . Поэзия отдаляет одновременно и от мрака и от света . Она не может ни подвергнуть сомнению , ни привести в действие этот мир , который связывает меня. Его угроза сохраняется : природа способна уничтожить меня — свести мен я к себе самой , отменить игру , в которую я играю далеко за ее пределами, — и которая требует от меня бесконечного безумия , веселья , бдения. Расслабившись , выбываешь из игры , и то же самое от переизбытка внимания . От игрока требуются смеющаяся запальчивост ь , безрассудный прыжок и спокойная ясность , до тех пор пока удача — или жизнь — не покинет его. Я все ближе и ближе к поэзии : но лишь для того , чтобы в ней отсутствовать. В той преодолевающей природу игре совершенно безразлично , кто кого : я — природу или она сама превосходит себя во мне (может быть , она вся целиком — самопреодоление ), но в течение времени это преодоление , этот эксцесс в конце концов вписываются в нормальный порядок вещей (в тот момент я умру ). Для того чтобы уловить возможное в самых нед рах очевидной невозможности , я должен был сначала представить себе противоположную ситуацию. Даже вздумай я подчиниться законному порядку , у меня мало шансов полностью этого добиться : я буду грешить непоследовательностью — неудачной строгостью… При крайней строгости в требовании порядка заключена столь великая сила , что оно неизбежно оборачивается против самого себя . В опыте богомольцев (мистиков ) личность Бога оказывается на самой вершине имморальной бессмыслицы : любовь богомольца реализует в Б о ге — с которым он себя отождествляет — эксцесс , а если бы он осуществлял его сам , то был бы повергнут им на колени в отвращении. Смирение с порядком неизбежно обречено на провал : формальная набожность (без эксцесса ) ведет к непоследовательности . Значит , п ротивоположная попытка имеет шансы на успех . Она пробует окольные пути (смех , неостановимые приступы тошноты ). В той сфере , где разыгрываются подобные вещи , каждый элемент постоянно превращается в свою противоположность . Бог внезапно наполняется «мерзостн ы м величием» . Или же поэзия соскальзывает к украшательству . При каждом моем усилии ухватить объект моих ожиданий он обращается в свою противоположность. Вспышки поэзии возникают помимо тех моментов , до которых она доходит , погружаясь в хаос смерти. (Есть некое общее согласие , которое ставит в особое положение обоих авторов 53 , к блеску поэзии добавивших блеск поражения . Двусмысленность связана с их именами 54 , но и тот и другой исчерпали смысл поэзии , который заверша ется в своей противоположности , в чувстве ненависти к поэзии . Поэзия , которая не способна подняться до бессмыслицы поэзии , есть лишь пустота поэзии , красивая поэзия .) Для кого эти змеи ?.. 55 Неизвестность и смерть… лишенные единственн о надежной на этом пути бычьей немоты . В этой неизвестности , ослепленный , я погибаю (я отказываюсь от разумного исчерпывания возможностей ). Поэзия не есть познание себя , еще в меньшей мере опыт постижения возможных далей (того , чего не было прежде ), но пр остое словесное заклинание недоступных возможностей. Преимущество заклинания перед опытом в богатстве и бесконечной легкости , но оно удаляет от опыта (который оказывается по сути своей парализованным ). Если бы не избыток заклинания , опыт был бы разумным. Он начинается с моего безумия , когда меня тошнит от бессилия заклинания. Поэзия открывает ночь эксцессу желания . Ночь , оставшаяся после опустошительных деяний поэзии , есть мера отказа — мера моей безумной воли превысить мир . Поэзия также превосходила это т мир , но она не могла изменить меня. Моя фиктивная свобода больше упрочивала , чем разбивала оковы природной данности . Если бы я на этом остановился , то я постепенно подчинился бы пределам этой данности. Я продолжал подвергать сомнению границу мира , видя ничтожество тех , кто довольствуется ею , и я не смог долго выносить легкости вымысла : я стал требовать реальности , я стал безумцем. Если бы я лгал , я бы оставался в области поэзии — словесного преодоления мира . Если бы я упорствовал в слепом порицании мир а , это порицание было бы ложным (как и его преодоление ). В каком-то смысле углублялось именно мое согласие с миром . Но поскольку я не мог заведомо лгать , я стал безумцем (способным игнорировать истину ). Или , не в силах более разыгрывать перед самим собой к омедию бреда , я опять-таки стал безумцем , но внутренне : я обрел опыт мрака. Поэзия была просто окольным путем : благодаря ей я избегнул мира речи , который является для меня миром природы , вместе с поэзией я погрузился в не кую могилу , где бесконечность возможного рождалась из гибели логического мира. Логика , умирая 56 , разрешалась безумными богатствами . Но заклинаемое возможное — всего лишь ирреально , смерть логического мира ирреальна , все двусмысленно и неуловимо в этой относительной темноте . Я мог бы там издеваться над собой и над другими : все реальное обесценено , все ценности ирреальны ! Отсюда эта легкость и фатальность соскальзываний , когда я уже не знаю , лжец я или безумец . Из этой несчастной ситуац и и происходит необходимость мрака. Лишь только ночь могла покориться окольному пути. Сомнение во всем рождалось благодаря ожесточению желания , которое не могло быть направлено в пустоту ! Предмет моего желания был в первую очередь иллюзией и мог быть лишь во вторую очередь пустотой разочарования. Сомнение без желания — формально , безразлично . О нем нельзя сказать : «Это то же самое , что человек» 57 . Поэзия проявляет силу неведомого . Но неведомое — это лишь незначительная пустота , если оно не является объектом желания . Поэзия есть средний термин , она прячет знакомое в неведомом : она есть неведомое , наряженное в ослепительные цвета , похожее на солнце. Ослепление от тысячи фигур , в которых сочетаются скука , нетерпение и любовь . Теперь у моего желания лишь один предмет : то , что по ту сторону этих тысяч фигур , то есть мрак. Но во мраке желание лжет , а значит , мрак перестает казаться его предметом . И моя ж изнь «во мраке» походит на существование любовника после смерти любимого человека, — Ореста , узнающего о самоубийстве Гермионы 58 . В данном мраке оно не может опознать «то , чего ожидало» 59 . Аббат С * Свои стихи , картины проклинаю я в тот миг, Уничижаю самого себя , караю свой характер, Перо меня страшит , и карандаш наводит стыд, В сырую землю зарываю гений свой , и слава моя гибнет. Уильям Блейк 1 Часть первая Предисловие . Рассказ издателя Я совершенно отчетливо вспоминаю : когда я впервые увидел Ровера С , мной владела тяжелейшая тоска . Тот случай , когда жестокость джунглей вдруг оказывается законом , которому все мы должны подчиняться . Я вышел после обеда… На за водском дворе , под палящим солнцем рабочий грузил уголь лопатой . Угольная пыль приклеивалась к его потной коже… Тоска моя происходила от неудачного поворота в моей судьбе . Внезапно я со всей ясностью осознал : мне придется работать ; мир перестал с божествен ной щедростью отвечать моим капризам , я должен покориться его суровым законам ради пропитания. Я вспоминал лицо Шарля , на котором даже страх казался легким и даже веселым, — лицо , на котором я еще надеялся в тот день прочесть ответ на загадку , возникшую по сле потери моего состояния . Я дернул за веревочку звонка , и от низкого звука колокола , зазвучавшего в глубине сада , у меня возникло тяжелое предчувствие . Старое обиталище излучало некую торжественность . А я был исключен из мира , где высота дерев придает м у кам самую сладостную тяжесть. Робер был братом-близнецом Шарля. Я не знал , что Шарль заболел : причем до того серьезно , что Робер по просьбе врача приехал из соседнего города . Он открыл мне дверь , и я совершенно растерялся — не только от известия о болезни Шарля : Робер был копией Шарля , но от его длинной сутаны и извиняющейся улыбки исходило какое-то изнеможение. Теперь-то я не сомневаюсь , что Шарлю тоже было знакомо это ощущение , но в тот момент Робер выказывал то , что Шарлю удавалось скрывать за своим хао тическим характером. — Мой брат очень болен , сударь, — сказал он мне, — и он вынужден отказаться от сегодняшней встречи с вами . Он попросил меня предупредить вас и извиниться. Улыбка , увенчавшая сию изысканную фразу , не могла скрыть явно гложущего его бесп окойства . Весь наш последовавший за этим разговор в доме свелся к внезапной болезни и пессимистическим прогнозам. Печаль аббата вполне могла объясняться состоянием Шарля . Но она вызывала у меня то же ощущение , как и угольная пыль на заводе : словно что-то д ушило его , и мне показалось , что ему уже невозможно помочь . Я говорил себе иногда , что его осунувшееся лицо , виноватый взгляд , бессилие даже дышать — следствие тяжелых отношений между братьями : Робер , возможно , ощущал себя не совсем непричастным к этой бо л езни. Мне даже показалось , что он догадался о моем тревожном унынии , и его глаза говорили мне : «Видите , везде всё то же бессилье . Все мы в этом мире как преступники ; и можете не сомневаться , правосудие гонится за нами по пятам». Эти последние слова раскрыв али смысл его улыбки. Впоследствии я видел его еще не раз ; но лишь тогда он единственный раз выдал себя . Обычно он не показывал своего стыда , и мне больше никогда не приводилось снова замечать тот затравленный взгляд . Обычно у Робера был даже очень жизнел юбивый вид , и Шарль , которого он раздражал , называл его , не без коварства , обманщиком . Шарль демонстративно третировал его , он редко называл его по имени , Робером , но чаще всего «аббатом» или «кюре» . Он специально подчеркивал улыбкой свою непочтительность, которая адресована-то была брату , но метила в безрадостность его сутаны . Веселость Шарля была нарочито шаловливой , и он часто прикидывался без царя в голове . Но при этом он , несомненно , любил Робера , он дорожил братом больше , чем своими любовницами , и ст р адал если не от его набожности , то от наигранного притворства , которым тот пытался скрыть свою тревогу . А ошибиться было очень просто , ибо Робер , повинуясь инстинкту самосохранения , разыгрывал перед своим братом комедию и изводил его намеренно. Но в тот де нь было такое впечатление , что аббат просто теряет голову от тревоги : он открывал глаза — робко, — казалось , только для того , чтобы выразить весь ужас своих мучений . Единственной деталью , напоминавшей , в соответствии с сутаной , о его священничестве , была т а изысканная фраза , но за ней последовали тягостные паузы . В зачехленной гостиной с закрытыми ставнями по его лицу ручьями струился пот . Мне казалось , что передо мной некая менада тревоги , обреченная тайным страхом на неподвижность (однако и в этом унылом состоянии подавленности ему удавалось сохранять какую-то наигранную светскость , которая делает некоторых священников похожими на плутоватых старух ). У него было обезоруженное , безнадежное лицо , точно такое же , какое я только что видел у заводского чернораб очего и какое было , наверное , у меня… Я собирался продать Шарлю свою машину , которую он обещал купить , когда мне понадобятся деньги : если бы я продавал ее срочно в гараже , мне не удалось бы расплатиться с долгами… Это невезение , которое усугублял пот абба т а , привносило в безвыходную ситуацию элемент притворства , лжи. Робер околдовывал меня : это был комический двойник Шарля — Шарль , скрывающий под сутаной свое крушение . Абсолютный провал , словно во сне . Беличья мордочка , как у Льва XIII 2 . Оттопыренные ушки грызуна , рыжеватый окрас , и при этом толстое , грязное и мягкое тело — плоть стыда ! Приятная фраза придавала по контрасту окончательную вульгарность его несообразным , утонченным , но при этом тяжело-дряблым чертам . Словно мальчик , застиг нутый с поличным и начинающий трусить , подличать… Должно быть , привыкнув делать всё наигранно , на этот раз он разыгрывал стыд. Это теперь я так думаю . Мне даже кажется теперь , что , погружаясь в свою тревогу , он получал из этого оцепенения несказанное насла ждение . Но в тот день я еще не ведал , что он был таким монстром . У меня только было такое ощущение — настолько меня захватывало зрелище этого мучения и сходства — что я игрушка в руках некоего мага . Я уходил совершенно удрученный . Я боялся стать похожим н а этого завораживающего , но жалкого человека . Может быть , я стыдился своего нового положения ? Мне надо было ускользнуть от кредиторов и скрыться . Я шел ко дну , но в этом не было бы ничего страшного , если бы не тайное ощущение , что я сам был единственной пр и чиной своей погибели. Наверное , мне не следовало бы говорить о себе , но прежде чем представить книгу , состоящую из повести Шарля и заметок Робера , мне было важно поделиться своими воспоминаниями об обоих братьях . Мне хотелось предупредить читателей , которы х , вероятно , удивит и обескуражит вся глупость описываемых событий . Подобная щепетильность , в некотором смысле , совершенно ни к чему , но я должен во что бы то ни стало сообщить обстоятельства издания рукописи , автор которой был моим другом. Мы с Шарлем общ ались почти постоянно с 1930-го и вплоть до прошлого года ; чаще всего звонил ему я , а он мне — первым — очень редко , да и то по большей части для того , чтобы отказаться от приглашения . Однажды мне это надоело : мы не встречались года два или три . Тогда он с тал обвинять себя в глупости , и мне показалось , что он сам себе надоел ; ведь он любил меня не меньше , чем тех друзей , с которыми встречался , но я , по его мнению , делал ошибку , заставляя его размышлять , он с трудом мог простить мне мою собранность , противо р ечащую его вкусам , и еще трусость , которую я проявил после потери состояния . (Но самому-то ему удалось сохранить свое состояние , которое даже увеличилось благодаря части , оставленной Робером .) Больше всего меня в нем раздражала , и вместе с тем привлекала , беззаботная и словно изможденная тяжеловесность , которая придавала ему очарование дурного сна . Безразличный к миру , к другим людям , без друзей , без любви , он был способен только на двусмысленн у ю , шаткую привязанность к людям , у которых нечисто на душе . У него не было совести , и , если не считать его любви к Роберу , он не знал , что такое верность . У него не было совести , но до той самой степени , что он опасался кого-нибудь этим шокировать . Он изб е гал крайностей и наносил раз в году визиты далеким родственникам ; в такие моменты он был приятен , скучал , но , как истинный представитель семьи С , проявлял большое внимание к семейным сплетням и пристрастиям . Сначала ему везло в делах , и после смерти отца е му удалось в короткий срок нажить значительную сумму . А поскольку он тем самым дал возможность своим богатым дядьям удачно разместить капитал , то паршивой овцой оказывался Робер . Эта зажиточная буржуазная семья отличалась радикализмом : у Шарля были тетки- б езбожницы , которые гордились его «любовными победами» , и они не без презрения посмеивались над невинностью Робера : девственник. К тому времени , когда он собрался передать мне рукопись этой книги , мы уже давно не встречались . Я получил письмо , в котором он просил приехать к нему в горы Юра , в Р ., где он проводил лето . В этом настойчивом приглашении было даже что-то призывное . Я сам родился в Р . и с самого детства временами наведывался в те края . Шарль знал , что я собирался туда заехать : в противном случае о н предполагал встретиться со мной с Париже. Шарля тогда вот уже месяц как женили (именно женили — это сделали его родственники ). Молодая жена отличалась какой-то смущающей красотой . Она , по всей видимости , могла думать только о том , что она называла , цедя с квозь зубы , «безделками» : о платьях и о светской жизни . Полагаю , что ко мне она испытывала нечто вроде безличного презрения , оно было словно скучной обязанностью , которую ей предписывали правила некой игры. Мы отобедали втроем . Вторую половину дня я провел с Шарлем ; он передал мне рукопись и письмо , в котором разрешал мне ее опубликовать . Это была , как он мне сказал , повесть о смерти Робера. Охваченный утомленно-настойчивым порывом , который казался мне преисполненным безысходной печали , он попросил меня нап исать предисловие к этой книге : читать он его не будет и поручает мне все заботы по изданию. Мучило его то , что вывел он какие-то бесплотные фигуры , которые перемещались в каком-то безумном мире и были совершенно неубедительны . Я должен был прежде всего сп асти Робера от карикатурности , без которой повествование не имело бы никакого смысла , но которая придавала ему уж очень «неловко сформулированную провокационность» . Неприемлемой казалась Шарлю и его собственная фигура : ей недоставало вульгарности , что изв р ащало цель книги . Он говорил быстро и , как всегда , точно . Отныне нам нужно видеться почаще , добавил он , и это сотрудничество должно иметь продолжение : почему бы мне не писать длинные предисловия к книгам , которые он будет создавать еще и в которых обязате л ьно будет недоставать как раз того , что я один смог бы добавить ? Было совершенным безумием не ответить на единственно значимое для него дружеское чувство . Он говорил обо всем с величайшей простотой , что свидетельствовало о зрелости решения . (Как мы увидим, это не исключало того , что все-таки в одном случае он лгал мне — беспричинно , для собственного удовольствия . Ибо он уже несколько месяцев знал , что скоро умрет .) Это предложение меня смутило , и поначалу я принял его довольно сдержанно . Я должен почитать р укопись… Тогда он попросил меня не начинать , пока не останусь один . Потом он стал говорить мне о заметках Робера , помещенных в продолжение повествования . В конце книги я передаю то , что он рассказал мне при этом : я был так потрясен , что не мог уже отвечат ь уклончиво. И все же публикация книги задержалась на четыре года . Прочитав рукопись , я пришел в ужас : это было грязно , комично , я никогда не читал ничего , что вызывало бы у меня подобное ощущение дурноты и беспокойства , к тому же сам Шарль расстался со мно й таким способом , что я впал в нервную депрессию , был совершенно заторможен и долгое время не мог даже притронуться к странной истории Робера. В конце дня Шарль предложил мне пойти к его жене. Он постучал к ней в спальню : она разрешила нам войти — она сиде ла у туалетного столика и без особой поспешности запахнула пеньюар , надетый прямо на голое тело . Шарль не среагировал никак , а я имел неосторожность весело притвориться , что ничего не видел, — ее любезное презрение ко мне превратилось в раздражение . Мне т е м более не было прощения , ибо она действительно была незабываемо красива . Я невольно производил впечатление человека , презирающего легкую жизнь , к которой не был приобщен . Боюсь даже , что я походил на человека , отклоняющего приглашение , тогда как его вовс е и не звали . Жермена была очень богата , и она вышла замуж за Шарля , зная , что с ним она сможет продолжать ту распутную жизнь , какую она и любила вести. Мы устроились на террасе кафе . Шарль увидел какого-то знакомого , это был всклокоченный , краснолицый и не складный человек , лицо с кулачок , в ореоле из жестких полувьющихся волос ; Шарль ушел поговорить с ним за другим столиком . Я забеспокоился , что остаюсь один на один с Жерменой , но она , к счастью , сердилась на меня и болтала с официанткой. Наконец Шарль приг ласил своего приятеля к нашему столику : это был заезжий фокусник , вечером он давал представление в заднем зале кафе . Настоящий балагур , привыкший покорять сердца простых людей . Но его путаные истории очень скоро нам наскучили . Жермена , исключительно из ве ж ливости , вступила с ним в спор . Он похвалялся , что может заставить любого человека вынуть из колоды заказанную им карту. Я и сам сдержанно усомнился ; а Жермена настаивала : — Нет , со мной у вас не пройдет ! — С вами ? — ответил он. — Приходите вечером на пред ставление. — Я хочу только знать , как вы это делаете. — Нет . Наша профессия обязывает нас хранить тайну ; я же сказал , что в этих фокусах нет ничего загадочного . Приходите вечером и увидите. Я рассказал об одном бородатом молодом человеке , выступавшем в Шв ейцарии, — партнер протыкал шпагой насквозь его обнаженный торс . В больнице был сделан рентгеновский снимок шпаги , проходящей между ребер. — Это невозможно, — сказал он. — Сударь , я знаю назубок все наши приемы . Я учился фокусам у… (тут он стал перечислять мне какие-то имена , состоящие из безумных звукосочетаний ). К сожалению , мне не хватает реквизита . Но рентгеновский снимок — да что вы , сударь , хотел бы я посмотреть на этот снимок ! Это стало меня решительно нервировать : у меня даже пропало желание добавит ь , что в один прекрасный день клинок был введен неточно , и чудесный юноша погиб. У приятеля Шарля были горящие глаза человека , которому всегда будет не хватать ста франков ; его самонадеянность была пошлой , и , несмотря на свое желание похвалить его , я чувст вовал раздражение. Я встал и предложил Жермене с Шарлем пойти отужинать в ресторан. Жермена громко смеялась , она была явно пьяна . Она выпила пять или шесть бокалов , и , когда вставала , я подумал , что ее зашатает (но она принадлежала к тому классу , который с лишком преждевременно посчитали падшим ). В этот момент через площадь прошла пожилая дама в черном . Жермена , Шарль и я остановились (мы с Шарлем знали ее ; тем не менее она застала нас врасплох , и мы были немного ошарашены ). У нее были белые парусиновые тап очки со стоптанными задниками , какая-то изломанная походка , седоватые пряди . Несмотря на теплый вечер , казалось , что у нее коченеют пальцы . Вдруг она вся напряглась и сжалась , словно сдерживала икоту , однако нет — пошла дальше , отпустило ; и в тот же миг с н ова схватило , но , если не присматриваться внимательно , казалось , что она все-таки медленно передвигается. — Призрак Робера ! — воскликнула Жермена. Она произнесла это таким тоном , будто ей в голову пришла забавная идея . Робер умер два года назад . И все же такая острота оставалась недопустимой . Я подумал , что Шарль должен резко среагировать . Но меня неуместная фраза Жермены больше всего смутила по другой причине : она высказала вслух ту самую мысль , которая только что болезненно засела в моем мозгу . Не знаю, верно ли это или нет , но мне подумалось , что подобная передача мыслей предполагает некую симпатию . Однако моя сокровенная и невысказываемая мысль была выражена женщиной , которая мне не нравилась : я был неимоверно раздражен . Это странное сближение было пор о ждено гротескной походкой фантома , который только что пересек площадь . Я представлял себе затаенную ярость Шарля , и мне показалось , что она обратится против меня : разве мне в голову не пришла , разве еще не оставалась у меня та же самая идея , из-за которой я помимо воли своей оказывался сообщником Жермены ? Я не запротестовал , я молча согласился ! Розовый свет заходящего солнца придавал этой сцене под ли пами потусторонний вид , при этом освещении лицо дамы в черном увеличивалось , ее серые черты , ее чопорные манеры обретали какую-то небесную звериность . При виде того , как она рывками плетется через площадь , Жермена вся застыла в солнечной полосе . Ни слова н е говоря , Шарль удалился , и мы растерянно ждали его перед домом , куда он вошел. В это время из сточной канавы донеслось ужасное зловоние : Жермена уже не смеялась , ее лицо исказилось ; я представил себе , какой опустившейся она будет выглядеть лет в шестьдеся т . И сам я тоже неощутимо разлагался , и передо мной разлагался весь мир , как тот слуга , что после ухода хозяина отбрасывает показные манеры и плюет на пол прямо в комнате . Чувствуя себя пловцом , которого отлив относит все дальше от берега , я изнемогал от д олгов , от стоптанных подошв , от растертых до боли ног . Мы с Жерменой ничего не значили в глазах друг друга , но мы догадывались о нашем общем стыде и были сломлены его тяжестью . Нас равно унижало исчезновение Шарля . Мы молча ждали и старались не смотреть д р уг на друга . Она могла бы сказать , или я мог бы сказать : «Куда же , черт побери , пошел Шарль ?» Думаю , что нас сдерживало одно и то же сознание непристойности таких слов. Наконец Шарль вышел из дома . Как ни в чем не бывало , вовсе не собираясь объясняться по поводу своего продолжительного отсутствия , он едва извинился сквозь зубы и по-прежнему хранил молчание , выражавшее его бессильное ожесточение . Мы шли медленно , тяжело , словно без всякой цели , останавливаясь через каждые сто шагов . Это было поистине мертво е молчание… Но сжавшиеся сердца не сближались друг с другом. С тех пор я часто замечал , как из таких подспудных ситуаций , о которых невозможно ничего точно сказать , рождалась ненависть или разногласие . Подобно тому как летним днем воздух вдруг становится не выносимым для дыхания и хочется умереть или убежать , так и слепая враждебность тайно управляет поступками , словами или молчанием людей . В ту же ночь я прочитал рукопись Шарля , и та сцена обрела для меня еще более удручающий смысл . Меня охватывала дрожь пр и одном воспоминании об этой старухе и о возникшей потом тягостной атмосфере. За столиком в ресторане я заметил , что щеки Жермены покраснели , ее усталые глаза выражали уныние . Мы оба , она и я , чувствовали одинаковое беспокойство перед Шарлем , которому притв орное безразличие придавало какую-то дьявольскую непринужденность. Я собирался сделать заказ , но Шарль почти вырвал у меня из рук меню . Я не ответил , до того я был подавлен . Я был унижен не только перед Шарлем , но и перед ничтожной Жерменой . Еще никто нико гда не мерил меня таким презрительным взглядом , как Шарль в тот день . Мне нужно было обязательно что-нибудь сказать . Я снова заговорил о том человеке , которому ассистент прокалывал шпагой грудь , я рассказывал о поразивших меня фотографиях , о том , как зрит е ли падали в обморок после этой операции . Жермена слушала , не говоря ни слова , вид у нее был заинтересованный , но тревога словно тянула ее назад . У нее было такое декольте , что она казалась голой . Будто одновременно предлагала себя и скрывалась . Несмотря н а затравленный вид , она , казалось , решила воспользоваться своим смущением . Она хранила совершенно недопустимое молчание , которое для нее самой было не менее тяжеловесно , чем для меня . Шарль , от которого не могла ускользнуть эта тонкая игра , и не думал спас а ть ситуацию. Но хуже всего было то , что я , вынужденный на несколько месяцев уехать из Франции , не решался покинуть своего друга на этой ноте . Мне , наверное , следовало бы это сделать , но я воображал , что можно все уладить . Мне удалось лишь выиграть время . Я предложил «друзьям» пойти посмотреть представление фокусника . Жермена наконец узнает , действительно ли наш знакомый может заставить ее вытянуть именно ту карту , какую он пожелает ; да и просто какое-нибудь зрелище могло бы нас развлечь . Я не без основания полагал , что в зале нам будет не так тягостно , чем где-либо еще , оставаться вместе молча . Возможно , после представления неловкость развеялась бы. Я заметил , что Шарль улыбнулся в пустоту , и он ответил иронически : — А в общем , почему бы и нет ?.. Я видел , чт о он пожимает плечами. Жермена , должно быть , поняла мою мысль и сказала трусливым голосом : — Ну да , прекрасная идея. Шарль наполнил ее бокал красным вином , она медленно выпила его весь сразу ; и , сжимая этот бокал в руке , она сломала его ножку о стол. Тогд а я понял , что неловкость и опьянение хотя и были для нее реальны , но играли при этом второстепенную роль : это было средство , которым она подпитывала свое дурное возбуждение . Под скатертью ее нога прижималась к моей , а сама Жермена смотрела на разбитый бо к ал , нахмурив лоб , словно осколки эти были символом бессилия . В ней что-то опадало . Она расстегнула верхнюю пуговицу на своем костюме , неторопливо , с притворной неловкостью , словно собиралась ее , наоборот , застегнуть. Шарль велел принести еще один бокал и н аполнил его . Но , казалось , сам он всецело поглощен куриным крылышком. Если бы он взглянул на Жермену , то эта игра прекратилась бы или приняла бы иное направление , но теперь тревога вперемежку с самым тщетным желанием начинала причинять боль. Демон робости (?) помешал мне подчиниться первому импульсу : я не отодвинул своей ноги . Жермена действовала мне на нервы , я не мог любить ее , я презирал ее , но я был в таком безрассудном состоянии , что остановился : мне показалось , что , отодвинув ногу , я нанесу ей оскорб л ение ! В ее поведении была некая абсурдность , которую я проклинал . Но она околдовывала меня ; я ощущал себя все более уничтоженным . Я уже не видел в этот миг средства избежать нелепой участи — пылать противоречивыми и безысходными чувствами . Шарль сидел пер е д нами с отсутствующим видом , словно слепой , старательно пережевывая большие куски , что доводило мои нервы до предела . Если бы он отсутствовал реально , то я мог бы насытить свое животное желание… Но я рассуждал : разве Жермена стала бы меня провоцировать , е сли бы могла сама утолить жажду , которую у меня вызывала . Я разом выпил бокал вина : меня совершенно шокировала такая мелкая низость… Но ведь ту же игру она играла с самой собой , и не в меньшей степени ! Если она предлагает мне себя , зная заранее , что не от д астся , то не может удовлетворить и собственного желания , она сама должна задыхаться , не находя выхода ; ее нога сладострастно скользила по моей , и , позабыв о всякой осторожности , она положила мне руку на ляжку , так высоко , что… Я подумал , что Шарль всё види т : раз уж гроза собирается , лучше ей разразиться поскорее . Он не сказал ничего или сделал вид , что ничего не заметил , и это лишь усугубило пытку , конец которой мог наступить , только если бы разразился гром . Мне показалось , что он еще тщательнее пережевыва е т самые большие куски . Он заказал другие части курицы и вино . Он ел и пил , словно работал : в этом-то и заключалась возможность облегчения . Я принялся есть все быстрее и быстрее и хлестал вино залпом ; я понимал , что с непривычки не выдержу . Сначала Жермена отняла свою руку и стала мне подражать ; так , в молчании мы все трое ели и пили . Жермена , как могла , продолжала упорно провоцировать меня . Постепенно оказывалось все более и более невероятным , чтобы Шарль ничего не видел , но благодаря вину я вскоре ощутил, вместе с мечтательным весельем , все более захватывающее оцепенение . Я боролся со сном , меня ужасала мысль о том , что я невольно потеряю равновесие и у меня будет жалкий вид. Чары сна , при котором притяжение пустоты превозмогает упрямство бессильной воли, — вот испытание , которое жизнь , наверное , никогда не могла преодолеть . Ибо , когда мы , как обычно , хотим просто заснуть , от нас ускользает близость нашего бытия и небытия : это отсутствие , вялое опадание . Но порой непроизвольный сон оказывается сильнее всего желания жить , темнота похищает у нас надежду и понимание . Я смотрел на Жермену и Шарля , и мне в изнеможении представилось , что если не сон , то только смерть сможет положить конец этому недоразумению , которое придавало моей слабости смысл окончательного уп а дка. Я не заснул окончательно . Подобно пловцу , который на пределе сил не поддается искушению вод , я держался на поверхности . Помню хлесткий голос Шарля : — Вы будете пить кофе ? Я ответил довольно медленно , будучи , однако , уверен в правильности ответа : — Да , если он вышел. Вдруг я понял всю свою абсурдность. Я спросил у Жермены , которая смеялась , но , кажется , сама смущалась своего смеха : — Я что , спал ? — Нет, — сказала она, — но вы почему-то говорили о Сен-Симоне… 3 — Я не слушал, — отрезал Шарль. Он встал и сказал тем же сухим тоном : — Я закажу кофе на кухне. Жермена взяла меня за руку , она дрожала , и я видел , что ей страшно : — Главное — не говорите больше при Шарле о Робере… Я подскочил в отчаянии. — Что я сделал ? — Вы стали засыпать . Вы называли Робера паяцем… и вы положили руку мне на ноги… Вернулся Шарль . Я никогда не представлял себе , что бывают взгляды , которые хуже оскорбления . Он измерил меня с головы до ног , он был явно взбешен . Он не закричал : «Кретин несчас тный» , но , не произнося ни слова , дал полную волю своей холодной ярости . Я не мог даже ни объясниться , ни извиниться . Я ведь все-таки по-настоящему и не заснул , я говорил под воздействием вина , я боролся со сном , и он победил меня . Я говорил , чтобы не уст у пить сну , и фразы вырывались из меня непроизвольно , в сонной одури . Я боролся до конца , и внезапно мне удалось прийти в себя ; но это произошло лишь благодаря катастрофе. Поскольку друзей приглашал я , то я попросил счет. — Все уплачено, — сказал Шарль. Я в зглянул на Жермену — у нее был отсутствующий вид : она пила кофе . Я безмолвно молил ее , чтобы она осудила поведение Шарля : я окончательно потерял себя в своих глазах . Я ощущал в сгущенном виде воздействие вина — безволие , нервировавшее меня до бешенства и т опившее это бешенство в еще большем бессилии . Нас всех , Жермену , Шарля и меня , словно скрутило общей судорогой , как это бывает в молчаливых сценах между любовниками , сжимающими друг друга в объятиях. Мы решили не отказываться от представления фокусов : оно обещало быть таким тусклым , что в результате нам удалось бы разрядиться : мы хоть как-то разделились бы , и отсутствие даже комического интереса к этому представлению могло бы обратить наше плохое настроение на другой объект . Мне начинало казаться , что исто р ия тем и закончится : мы разойдемся холодно , но спокойно . Расстаться сразу после ужина было бы так же тягостно , как надавать друг другу пощечин ; за время представления , может быть , успела бы наступить депрессия . Но случилось совсем иначе. После длинной сери и номеров , под стать довольно простой аудитории , которую они должны были забавлять , фокусник попросил каждого зрителя (в зале помещалось не очень много народу ) вытянуть карту . Так он раздал целую дюжину карт , и назвал каждую из них , прежде чем открыть . Он подошел к нам , и я должен был выбирать первым . Если бы не вызов , брошенный забавником , я не обратил бы никакого внимания на колоду и вытащил бы подсунутую мне карту . И я действительно увидел ее , но решил взять другую ; я протянул руку — в этот момент колод а скользнула , и нужная карта попала мне в пальцы ; я остановился , желая взять ту , что я выбрал сам ; в тот момент , когда я уже чуть было не вытянул ее , я увидел глаза фокусника — и уловил в них вместо холодной властной воли выражение какой-то нервозной мольб ы . Я уступил и взял ту карту , какую он хотел. Пришла очередь Жермены . С самого начала представления я не поворачивался в ее сторону , но теперь я наблюдал , как она выбирает ; в тот момент я видел ее со всей отчетливостью : она казалась воплощением жестокой зло бы . Какой-то миг , подменяя карты , фокусник пытался навязать ей выбор ; она заметила это и вытащила ту карту , какую хотела ; она сделала это без улыбки , с какой-то нехорошей ловкостью . Я слышал , как фокусник прошипел сквозь зубы : «Ведьма !» Шарль , должно быть, тоже услышал : он встал и дал несчастному пощечину . В зале заволновались . Шарль увлек за собой Жермену и вышел . Многие зрители встали со своих мест . Фокусник хранил непоколебимо-достойный вид. — Друзья мои, — сказал он, — успокойтесь , садитесь . У этого гос подина , конечно , галлюцинации , на него , наверное , нашло безумие. — Извините, — сказал я , в свою очередь , довольно жалобно, — уверен , это недоразумение. Я попытался тут же уйти , но в суматохе это заняло довольно много времени. Я оказался на темной улице . В нескольких шагах я услышал раскаты голосов — Шарль и Жермена буквально кричали друг на друга . Я подошел ближе . Шарль дал Жермене такую пощечину , что она упала . Он помог ей подняться . Он увел ее , страстно обнимая . Я слышал , как Жермена зарыдала. Я вернулся к себе , мои губы пересохли. Мне вспомнилась рукопись , которую я положил в карман пальто . Бросившись на кровать , я полночи читал и заснул. Проснулся я одетым . Память возвращалась ко мне медленно и тяжело . Было светло . Я был не способен ни смеяться , ни плака ть ; от воспоминания о моей вчерашней пошлости меня тошнило , но без всякого толку . Тогда мне в деталях вспомнилась смерть моей матери : я не плакал , однако был уверен , что заплачу . Самым невыносимым для меня была отвратительность той книги , что я прочитал. ( Точно так же , когда я увидел свою мать усопшей , я не мог перенести мысли о том , что больше не смогу разговаривать с нею .) В конечном счете все расстроилось : мною овладело бессильное желание засмеяться , безумный инертный смех разверзал и сдавливал мне сердц е . Я думал , что у меня тошнота , но дело было серьезнее. Тем же утром я вернулся в Париж . Я тяжело заболел и вынужден был отсрочить свой отъезд. Через два дня я получил от Шарля следующее письмо : «Разумеется , ничего не изменилось . Полагаю , что ты издашь кн игу , которую я передал тебе . Я , конечно , считаю тебя подлецом , мне хотелось бы никогда ничего о тебе не слышать . Да и не только о тебе , а вообще ни о чем и ни о ком . Надеюсь , что мои пожелания не замедлят исполниться». Два месяца спустя я узнал о самоубийстве Шарля. Я решил , что схожу сума , и даже пошел к врачу . Он без обиняков посоветовал мне опубликовать рукопись . Мне все равно не удалось бы этого избежать . Я должен был написать предисловие и передать в общем виде то , что Шарль рассказал мне о смерти Робера , не в силах описать сам . О литературных достоинствах врач ничего сказать не мог , он не был специалистом , но , с точки зрения медицины , это презабавная история… Я прервал его , сказав , что , возможно , он и прав , но , когда я предс т авляю себе , как рассердили бы Шарля его слова , мне становится дурно . Заметив , что я разнервничался , он замолчал . Он сразу стал вести себя гуманнее. Он предложил мне регулярно посещать его . Я согласился . Я буду писать свою часть повествования и приносить на писанное на каждый сеанс . В этом и заключалась суть психотерапевтического курса , и без этого мне было бы трудно выпутаться . Такой метод показался мне разумным , это было страшно сладко . Я согласился : я был как ребенок , которому повязали на шею слюнявчик и к оторый готов преспокойно распустить слюни . Я сказал это врачу , и он засмеялся и подтолкнул меня. — Вот видите, — сказал он мне, — все это инфантильно , с начала и до конца , и даже в самом строгом смысле этого слова . Но сила нашей науки проявляется только то гда , когда она умеет не унизить больного. Не знаю , вылечился ли я в конце концов . Я был еще нездоров в тот день , когда прервал этот литературный курс лечения . Потом я снова принялся за дело , но , несмотря на его легкость , мне понадобилось четыре года на то, чтобы его закончить. Часть вторая Рассказ Шарля С I. Эпонина 4 В то время , когда начинается этот рассказ , рассудок моего брата совсем помутился — он был одержим демоном вежливого красноречия . Еще никто и никогда не тщился с таким ож есточением идти наперекор молчанию . Однажды мне захотелось высказать ему свое чувство ; он дал мне шутливый ответ со слащавой улыбкой. — Ты не прав , да нет же , вовсе нет , мы только об этом и мечтаем, — сказал мне он. — Ибо… мы обманываем наш мир : на поверхн ости — залихватское прекрасное настроение , даже капелька дурного вкуса , но в глубине души тревожная тоска. В тот момент его глаза сверкнули лукавством. — Любовь к Богу, — добавил он, — самое большое плутовство . Следовало бы применить к ней вульгарный лозун г , который при этом словно исподволь превратился бы из остроумной шутки в замкнутое молчание… И тут он с беглой улыбкой выдохнул (он курил трубку ) слова : — Say it with flowers! 5 Я поднял голову , стал с неприязнью вглядываться в его лиц о , я не мог поверить , что он осмелился… Мне и сегодня непонятно , чего он хотел. Стремление к доброй воле , к открытости , кажется , победили в нем всякую осторожность . И пламенный католицизм , и любезная дерзость были резкой противоположностью той дружбе , каку ю мы в глубине души пытались поддерживать между собой. Я взглянул на этого видного , фальшивого и приятного мужчину , которого я некогда принимал за свое второе «я» . Благодаря священническому сану он обрел власть обманывать , но не других , а самого себя : так ая очарованность бытием в мире , деятельность , бьющая через край , громко кричащая о победе добродетели , возможны только в заблуждении . Такой чрезмерной наивности легко подвержены некоторые женщины , но если речь идет о мужчине (священнике ), то в этой комеди и божественной доброты он кажется глупцом или хвастуном ! Летом 1942 года в силу совершенно различных обстоятельств аббат , Эпонина и я очутились все трое в своем родном городишке. В одно погожее воскресенье всю вторую половину дня я пил вместе с Эпониной . М ы условились встретиться снова на церковной башне . Я зашел в дом священника , чтобы пригласить брата пойти со мной. Я взял его под руку и , пользуясь своим откровенно невменяемым состоянием , сказал ему таким же , как у него , слащавым голосом : — Пойдем вместе. Сегодня я жажду бесконечности. И , всплеснув руками перед ним : — У тебя что , есть какие-то причины для отказа ? Знаешь, — продолжал я , опуская голову, — столь велика ныне жажда моя… Аббат любезно рассмеялся веселым смехом . Мне стало досадно , и я запротестовал : — Ты не так понял. Я застонал , несколько утрированно разыгрывая эту комедию. — Ты не понял : у меня больше нет границы , нет предела . Какое это жестокое чувство ! Мне нужен ты , мне нужен человек Божий ! Я стал умолять его : — Не отвращайся от бессилия моего . Ты ведь видишь : алкоголь сбивает меня с пути . Отведи меня на башню , там у меня свидание. Аббат ответил просто : — Я провожу тебя. Однако он улыбнулся и добавил : — У меня самого сви дание на башне. Я принял разочарованный вид ; я робко спросил у него , с кем. Он опустил глаза и глупо сказал : — Бесконечно милосердие Господа нашего. Сбоку от церкви стояла высокая прямоугольная башня . Дул сильный ветер . В башне была крутая деревянная лест ница , словно приставная , а сама башня , казалось , раскачивалась от ветра . Я остановился на половине лестницы , с трудом удерживаясь на ступеньке . Я представил себе , что будет , если я поскользнусь : весь мир исчезает в пустоте ; под ногами внезапно разверзаетс я пропасть . Я вообразил себе , каким будет мой последний крик и окончательная тишина . Аббат снизу поддерживал меня за ногу. — Только не убивай себя прямо в церкви, — сказал он мне. — Если мне придется петь по тебе панихиду , это будет даже не смешно. Он хотел пропеть во весь голос при шуме ветра , но вышло лишь фальцетом , первые слова « Dies irae» 6 . Это было ужасно тягостно , и я опять ощутил , что у меня сводит живот от страха . Зачем я его позвал ? Он был пошл. . . . . . . . . . . Внезапно я у видел его оттуда , где я находился : он лежал на шлаковой насыпи , которую обезображивали трава и полевые цветы . . . . . . . . . . Я зависал на лестнице над пустотой . Я видел агонию своего брата , окруженного палачами в униформе : ярость вперемежку с удушьем, бесконечное бесстыдство криков , экскременты и гной… Удесятеренная боль в ожидании новых пыток… И в этом беспорядке чувств меня добивала жалость к аббату : я задыхался сам , я бился , и в падении моем с башни весь мир становился головокружительной пропастью… Я действительно падал , но аббату с большим трудом , с горем пополам сохраняя устойчивость , удалось поймать меня в свои объятия. — Мы чуть было не упали, — сказал он. Я едва не увлек его за собой в своем падении , а теперь я так размяк у него руках , что мог с читать себя счастливым . Его глупость обратилась мне во спасение : в мире пустот , скольжений и нарочитых ужасов нет ничего , чего бы не отменяла простая мысль — мысль о неизбежном исходе . Повисев над пустотой и чудом ускользнув от смерти , я с какой-то радост ь ю переживал ощущение бессилия . Я совсем размяк , и члены мои повисали безжизненно , но вдруг словно петух прокричал. В тот миг я услышал низкий голос Эпонины , на самой верхотуре башни , она весело спрашивала : — Ты что , умер ? . . . . . . . . . . . . . . . — Се йчас , сейчас , мы поднимаемся, — ответил фальцет аббата. Моему телу было хорошо , оно по-прежнему провисало , но теперь оно дрожало от легкого смеха. — Теперь, — мягко сказал я, — я могу идти . Однако я оставался без движения. Постепенно темне ло ; на улице длинные порывы ветра : в самом бессилии такого мгновения была какая-то открытость , и мне хотелось , чтобы это мгновение не кончалось. За несколько лет до того мой брат-близнец был , как и я , всего лишь одним из деревенских молодых господ ; в детс тве он пользовался расположением Эпонины , с которой они подолгу вместе гуляли ; потом Эпонина откровенно сбилась с пути ; тогда он стал на улице делать вид , что с нею вовсе не знаком. Мы влезли до половины башни , от смерти меня отделяли только руки брата. Я сам удивился своей озлобленности против него. Но мысль о смерти , не столь отличная от того скользящего состояния , была лишь сведением счетов с самим собой ; прежде всего , я должен был исполнять желания Эпонины. Эпонина напилась не меньше моего , когда я , да бы исполнить ее жестокий каприз , пошел за аббатом ; всю вторую половину дня мы занимались любовью , и я смеялся . Но теперь я настолько ослаб , что при мысли о вершине башни , о том , что она означает , вместо желания — более того , наподобие желания — я ощущал в е личайшую неловкость . Теперь по лицу священника струился пот , он искал взглядом мои глаза . Это был тяжелый , отчужденный взгляд , в котором светилось какое-то холодное намерение. Я подумал : ведь это я должен был бы руками своими схватить безжизненное тело абб ата , оттащить его на вершину и там , в разгуле ветра , словно злой богине , принести его в жертву извращенному нраву своей подруги . Но злость моя была бессильна : словно во сне , она скрывалась , и весь я воплощал веселящуюся кротость , обреченную на непоследова т ельность. Я услыхал (я видел лицо Эпонины , склоненное над лестницей ) крики грубого нетерпения . Я увидел , как взгляд аббата тяжелеет от ненависти , становится замкнутым . Оскорбления Эпонины открывали ему глаза : теперь он догадался , что дружба заманила его в ловушку. — Что это за комедия ? — спросил он. В его тоне слышалось скорее утомление , нежели враждебность. Я ответил с нарочитой неловкостью : — Ты что , боишься подняться ? Он засмеялся , но это его задело. — Это уж слишком : в тебе столько черноты , что ты пада ешь , а у меня нет смелости подняться ! Мне стало забавно , и я сказал ему с льстивой интонацией : — У тебя такой тихонький голос… Это была пассивная реакция , но в некотором смысле именно апатия и предоставляла мне свободу : как если бы я не мог больше сдержива ть смеха. Я крикнул изо всех сил : — Эпонина ! Я услышал вопли : — Болван ! И другие , еще более грязные слова. Потом : — Иду. Она была вне себя от гнева. — Да нет, — ответил я, — мы сейчас поднимемся. Однако я не двигался . Аббат с трудом поддерживал меня коленом и рукой , прижимая к лестнице ; сейчас я не могу без головокружения вспоминать об этом , но тогда я был во власти смутного чувства благополучия и веселости. Эпонина спустилась и , приблизившись , ска зала аббату : — Ну хватит ! Пойдем вниз. — Невозможно, — сказал он, — держать его я могу без труда , но я не могу нести его и одновременно спускаться по лестнице. Эпонина ничего не ответила , но я заметил , как она судорожно вцепилась в перекладину. — Позовите на помощь, — крикнула она, — у меня кружится голова. Аббат ответил слабым голосом : — Это единственное , что нам остается. В тот миг я понял , что мы сейчас пойдем вниз , всё кончено , мы никогда не поднимемся наверх. При всей охватившей меня слабости я напря гся , и поскольку паралич наступает по-настоящему именно при судорожном усилии , то мне показалось , что только самоубийство могло бы положить конец раздражению моих нервов : смерть была единственным наказанием , соизмеримым с моим поражением . Мы все трое висе л и на лестнице , и молчание было тем более подавляющим , что я уже заранее слышал призывы аббата : как он пытается своим фальцетом привлечь к нам внимание во все сгущающемся мраке ; это было бы смехотворно , невыносимо , и тогда из-за меня все замкнулось бы окон ч ательно . Тогда я начал отбиваться — вяло , но мне так хотелось броситься в пустоту и увлечь его за собой . Я мог оторваться только поднимаясь вверх : он должен был крепко держаться за перекладины и не мог помешать мне идти выше. Эпонина в испуге застонала : — Держите его , он убьется. — Я не могу, — сказал аббат. Он подумал , что если ухватит меня за ногу , то только ускорит мое падение ; он мог помочь лишь тем , что следовал за мной . Тогда я твердо сказал Эпонине : — Пусти меня наверх , я иду на вершину башни. Она пр ижалась к краю , и я медленно взобрался на самый верх , и за мной шли брат и подруга. Я вышел на свежий воздух , ветер оглушил меня . Широкая светлая полоса , на закате , была перегорожена черными облаками . Небо уже потемнело . Аббат С . передо мной , с искаженным лицом и взлохмаченный , что-то говорил мне , но в шуме ветра я не мог разобрать ни слова . За ним я увидел улыбку Эпонины : казалось , она была в запредельном состоянии , на седьмом небе. II. Башня Узнав Эпонину , позор всей округи , Эпонину , которая никогда не пропускала случая подразнить его любовью (когда она замечала его на улице , она принималась хохотать и весело , словно подзывая к себе собачонку , прищелкивала языком и кричала ему «Целочка !» ), аббат отшатнулся было , но уйти уже не мог ; и , ступив на вершину башни , он решил принять этот вызов , зашедший столь далеко. Но какой-то миг он еще колебался в замешательстве : в этой безумной ситуации ангельская кротость , озаренная умом улыбка уже не помогали . Ему надо было , отдышавшись , призвать на помощь всю твердость нервов и властную волю духовной чистоты и разума . Мы с Эпониной были для него смутной , тревожно-насмешливой силой зла . Нам самим , несмотря на смятение , это было известно : мы — монстры с точки зрения морали ! В нас не было границы , которая отгораживала бы н а с от страстей : на фоне неба мы чернели словно демоны ! Как сладостно и даже обнадеживающе было испытывать — рядом с гневной напряженностью аббата — какое-то головокружительное скольжение . Мы с Эпониной , одурманенные , были совершенно пьяны ; именно благодаря тому , что я чуть было не упал с лестницы , мой брат и попался в расставленную нами ловушку. Взбешенные , запыхавши еся , на узкой площадке вне мира , запертые , в каком-то смысле , в свободной пустоте небес , мы стояли друг против друга , как псы , застывшие внезапно под воздействием колдовских чар . Враждебность , объединявшая нас , была неподвижна , нема , словно смех в момент у траченного удовольствия . До такой степени , что мой брат , как кажется , мгновенно ощутил это сам : когда у входа на лестницу вдруг показалось оторопевшее лицо мадам Анусе 7 , его болезненно напряженные черты на миг обезобразила отвратительн ая улыбка. — Эпонина ! У , шлюха ! — вопила мадам Анусе. Ее голос базарной торговки , еще более злобный от деревенского акцента , перекрикивал шум ветра . Старуха вылезла на площадку , на миг пошатнулась от ветра ; она выпрямилась , с большим трудом удерживая наки дку (весь ее облик напоминал о жизни , проведенной в тусклой строгости холодных ризниц , только ей забыли заткнуть рот ). Как крикливая фурия она набросилась на девицу : — Вот сука , напилась и разделась голая под пальто. Эпонина отступила к балюстраде , словно завороженная взглядом своей матери , которая открывала ее позор . На самом деле у нее был вид лукавой сучки , и она уже потихоньку хихикала от страха. Но еще проворнее и решительнее , чем старуха , вперед бросился аббат С. Его тонкий голос , вдохновленный подспу дной волной стыда , уже не ломался : он разразился громом властного приказания : — Мадам Анусе, — изрек этот голос, — вы где находитесь ? Удивление старухи было безмерно , она так и замерла , глядя на аббата в упор. — Вы находитесь, — продолжал голос, — в стенах святого храма . Старуха остановилась в нерешительности , она была обезоружена . Эпонина , с некоторым разочарованием , заставила себя улыбнуться. В Эпонинином обалдении и напускной глупости чувствовалась какая-то неуверенность . Пьяная и немая на вершине свято го храма , она была воплощенным послушанием и в то же время воплощенной угрозой . Ее стиснутые руки вроде бы решительно придерживали полы пальто , но они могли с тем же успехом в л